Книга Вожделений

— Твои желания… весьма любопытны, человек. — Божество прикрывает очи свои, рассматривая своего собеседника. Тот сжимает в ладошках ткани кровати, поджимает губы и извиняется, извиняется, извиняется. Будто бы слова эти — бисер, что рассыпался по всему полу. Чтобы остановить это, приходится поднять сухую ладонь с когтями, заставляя человека поднять на неё взволнованные глаза и замолчать. — Я не сказал «нет», человек. Его ладони — сама смерть, его облик — чума, и сам он дышит смрадом гниения, что для него сладок, как виноград. Он не был способен любить. Но любил. Мягкий, круглый, похожий на свежий пирожок, что продавали бедняки на ярмарках лишь бы получить лишний грош, человек. Человек, что смог заполучить сердце божества, руки которого были настолько по локоть в крови, что они давно окрасились в алый. Человек, к которому хотела сама Смерть льнуть как домашняя кошка, подставлять свою голову и позволять ему перебирать белые волосы и плести в них столь глупые, забавные косы. — Но там же… — задрожал голосок Лилипута, и щёки его раскраснелись, как спелые яблоки. Так и хотелось его укусить. — То, чего я не могу понять. — Ладонь всё ещё держали в том же положении, веля помолчать. — Я далёк от плотских желаний. Мне неведомо то, что Вы зовёте любовью. Мне хотелось бы сжать тебя в своих когтях, крепко-крепко; это то, что я чувствую, пока остатки гнилого сердца трепещут, как бабочка. Это — видимо, то, что Чума может называть любовью. Но..! Восклицает он, лишь бы Курт его не прервал. — …но я готов попробовать каждое из твоих тайных вожделаний, если ты будешь всё так же искренне улыбаться, как когда я разрешаю тебе поцеловать меня в щёку. Для воплощения раздора и боли то было странно — знать, что кто-то в него влюблён. Что кто-то трепещет перед ним не из страха. Та женщина, что служила барону, смотрела на него до сих пор с неодобрительным лицом… иногда ему казалось, что ради защиты своего господина она готова даже на бога кинуться с вострым ножом. Слуги его сторонились и предлагали спуститься отобедать, едва голос держа — его око, блестящее, словно бесчувственный металл, их пугало, да весь его образ их пугал. От него пахло отчаянием; он тащил за собой только беду. Оттого сейчас ему хотелось схватиться за Лилипута и не отпускать, стиснуть клыки и присвоить себе, чтобы эта любовь всегда грела то, что едва бьётся в груди. Но так было нельзя; и тогда Человек в Красном для себя иное решал. Принести ему удовольствие, пусть то совсем не его стезя. Столетия прошли в одном разрушении и человеческой горести, и сейчас хотелось узнать, могут ли его руки, может ли он сам хоть что-либо созидать. Несмотря на грешные мысли, выведенные тонким пером в дневнике, что был так неприлично прочтён божеством, не ведающим о границах, любовь Лилипута была совсем другой, чем любовь отчаявшихся грешников, тянувших к нему руки. Нет, нет… …она была совершенно искренней. Он тянулся к чему-то более глубокому, чем сила. Ему не нужно было ничего взамен — хотя о чём-то он всё же мечтал и смел это лишь записывать, но едва ли хоть когда-нибудь проронил хоть слово о столь похотливой близости. Возлежать с одним из божеств смерти… с самой Алой Чумой… То было весьма дерзко для человека. Укротить Алую Чуму — чем-то ещё большим, чем просто «дерзким». Но именно так и случилось. Именно так всё и окончилось. Бледное тело изогнулось на крупной кровати барона, закрыв единственный видящий глаз, и даже лозы, проросшие через его тело, не смели двигаться и лишь едва колыхались. Он не был красив. Стоило всему флёру иллюзий сойти, и болезнь, которой он являлся, слишком ярко выжигала себя на его коже. Но Лилипута то не останавливало. И тонкое тело, что когда-то было мускулисто, но ныне худощаво и мертво, лишь было для него холстом, на который он мог ронять тёплые капли своих касаний. В отличие от Наиба, он всегда был тёплым. Как солнце. Как сияющее в небесах солнце, что одинаково восходит над городом благополучным и над руинами и сожжёнными остовами прокажённых деревень, разливая везде, куда лишь способно дотянуться, свой свет. Для Курта то было чем-то простым и физическим. Невероятно смущающим его самого. Для Наиба — множеством метафор, что передавались касаниями, а не языком. Белая ткань плотно легла на лицо, заставляя замолчать и сомкнуть уста. Чума, что не может ни звука издать. Достаточно забавное явление. На запястьях появилась верёвка, что затянули весьма туго, всё же в глубинах разума смертоносного разложения, в них заключённого, боясь. Наиб бы хотел выкрикнуть: «Аккуратнее!», но теперь того сделать не мог. И то не было чем-то, что его бы унижало. Он доверял тому, кто был ярче солнца и чьё сердце было способно растрогать даже Чуму. Для него всё это — было храмом, в чьих холодных стенах происходило что-то куда большее, чем просто прикосновения. И в давно охладевшем мозгу проносились образы красных витражей и каменных кладок собственных таинственных святынь, в которых звенели маленьких колокольчики и большие колокола. Туго свивались лозы, сами заключая своего хозяина в тонкие крепкие путы. Кого они теперь слушались вовсе — человека или его?! Но касания чужие мягки. Курт льнёт со спины, обнимая, и желание вздрогнуть, руки напрячь и попытаться вырваться пропадает. И Чума лишь покорно оседает, позволяя делать с собой всё, что было написано в том дневнике. Позволяет касаться тонкой бледной груди и мять её руками, так опасно проходя кончиками пальцев к истекающей грязной кровью сердцевине, что манила к себе даже сейчас везде следовавших за ним белых мотыльков. Они что-то изнутри выедали, но к ним Наиб давно привык. И то тепло, что от каждого живого касания разливалось… будто тело действительно было способно из мёртвых восстать. Ощутить что-то большее в лучах солнца. И Чума выгибается, прижимаясь спиной к чужой крупной груди и таким образом прося ласкать себя ещё и ещё. Для него нет грязи ни в чём, что делает Курт. Будь то кроткие поцелуи, что остаются по всем плечам, или любопытство, что заставляет вытягивать в пальцах тонкие лозы и ойкать, когда те гнутся и извиваются чуть больше, чем обычно, а то и норовят вокруг пальцев обернуться, как непослушный молодой горох. Будь то объятия, в которых они раскачиваются, будто пара влюблённых в лодке, спущенной по тихой реке, или будь то… что-то ещё большее, что заставляет человека извиняться, краснеть очень ярко и спрашивать с взволнованным тоном, не умудрился ли он как-то божеству боли самому причинить боль. Единственный человек, в чьих руках могли позволить себе быть ленным. Расслабиться и прикрыть глаз, позволяя лишь бесконечным узорам проросших растений шуршать. То, что для Курта — постыдно, то для Наиба — ничто. В его разумении физическая близость странна, но интересна. И ощущения чужого члена в себе — лишь что-то, что точно так же, как и иное Курта касание, несёт в себе тепло. В такой позе, с руками связанными и закрытым ртом можно было бы подумать, что тот — искусное белое мраморное изваяние, но на вопросы Курта он отвечал тихим мычанием и прижимался ближе спиной. Барон от того очень смешно ойкал и пытался понять, что же то значит. Наблюдал, как скованная тканью голова наклоняется чуть в сторону и изгибается тонкая шея — рассчитывал то, как призыв поцеловать. Они качались вместе в медленном темпе, и даже так барон оказался сам шумным, пыхтел, ойкал и громко-громко мычал. Закрывать Чуме было необязательно — она не умела стонать. Но то было всё ещё забавно. Ни одно слово не могло сорваться с его уст — маленький, всего лишь на время, но перешедший в руки человека контроль. Его крупные ладони скользят по всему телу, изучают то, что осталось небольшими кусочками живого, удивляется, как же оно холодно, пугается, когда откуда-то россыпью срываются с места бабочки. И ведёт пальцами всё ниже, от груди к животу, впалому, но всё ещё говорящему о силе когда-то, и от живота к паху, неловко его касаясь. Тело Чумы было человечье. По одному образу с ним слеплено. Когда-то он, может, и сам был человек, но того уже не помнит совершенно. Человек в Красном — но не очень-то он человек. И, что было логично, оно сохраняло всё то, что должно быть у человека. Касания к стволу члена совсем неловкие. Ведут к головке, пока сами прижимаются ближе. Если для человека то могло бы вызвать эйфорию, негу, сладкую, как лучший мёд, привести к пику наслаждений, то для божества то просто было приятно. Его нельзя было возбудить, ибо само это чувство было давным-давно выкинуто прочь. Но он мог улыбаться, тихо мычать под этой белой маской, чтобы хоть как-то своему человеку показать, что всё в порядке, и прикрывать глаз, погружаясь в приятную тьму. Чуме совершенно иные картины приносят успокоение. То, как размеренно падает на пол каплями звонкими кровь, например. Но со временем, что проходит с этим закованным в человеческое тело солнцем, в разуме эти капли становятся всё прозрачнее и прозрачнее, пока не начинает капать наконец в том разрушенном храме вода. Святыня пуста; но камни её греет утреннее солнце.