Книга Вожделений

Раз, два, три. В дверь раздаётся неловкий стук, после чего та открывается и в просвете появляется столь знакомое личико. Только он мог так свободно разгуливать по особняку. Только он мог быть таким наглым и застенчивым одновременно. За окном — слякоть, стучащий в стёкла дождь и непроглядная тьма затянутого тучами неба. Лишь редкие молнии разрывали её, расчерчивая яркие линии по небесам. Идеальное время для таинственного, внушающего ужас всему Лондону особняка; но сегодня они не собирались проводить жуткие исследования или пытаться обратить эту грозу в свою сторону. Помимо того, что это был не совсем профиль Филиппа… …ночь сегодня была совершенно другой. — Проходи, — произнёс он, зажигая ещё одну из многочисленных свечей и улыбаясь тёплому оранжевому огню, что заполнял собой комнату. Он умудрился даже привнести в эту комнату уют, пусть и по своим, немного искажённым, законам. Но тот, кто называл себя «Орфеем», разделял этот уют. Он заискивающе улыбался, шагал мелкими шажками и чуть склонялся перед охотником. Зажатый, испуганный, но при этом невероятно привлекательный. Он поправил монокль на своём лице — аксессуар, с которым писатель не расставался вовсе никогда, казалось, — и не менее аккуратно дверь закрывается, издав лишь тихий стук. Он лишён своего обычного пиджака, нет жилетки — только белая рубаха, изящно заправленная в брюки. Да и Филипп одет примерно так же — с той лишь разницей, что его рубашка уже наполовину расстегнута, открывая голую грудь и сейчас — шрамы от ожогов, которые привычно были скрыты воском от посторонних глаз. — Всё тихо..? — на всякий случай уточняет Филипп, глядя, как выживший неловко подходит ближе и откладывает ежедневник на стол (с этой штучкой он тоже, казалось, никогда не расставался), принимая тёплые объятия. Несмотря на всё, Филипп — очень тёплый. Его тело теперь было заточено на эту странную «охоту»; что ж, фокусы с начинающим таять прямо в руках воском Орфей в прошлый раз весьма высоко оценил. Сглатывал нервно, правда, но смотрел с блеском в карих глазах, явно восхищённый. Его в целом тянуло на эту половину больше, чем на свою родную. — Всё тихо, — кивнул он, улыбаясь и приникая с поцелуем, оглаживая рукой его давно обезображенную щёку, столь жёсткую под мягким прикосновением. Орфея когда-то кто-то из выживших назвал крысой; был прав, ибо примерно настолько же он был живуч и так же хорошо, как противный грызун, знал особняк. Для него не было проблемой прошмыгнуть куда-либо, заставляя удивляться всех остальных — только что был тут, куда пропал! Невероятно полезный навык. Особенно полезный, когда заводишь любовника на чужой стороне. Зоркие глаза не везде могут увидеть. Что-то останется тайной. Раз. Их поцелуи — из нежных перетекают в страстные. Цепляются за одежды друг друга, тонут в любви, что подобна растопленному шоколаду, столь же сладкому и горячему. Закрывают глаза, переплетаются телами, переплетаются языками, заполняя всю комнату звуками громких, влажных поцелуев, пока наконец художник по воску не засмеётся тихо и не оттолкнёт слегка излишне любвеобильного писателя. Видимо, он действительно очень ждал эту ночь. Тот тяжело дышит, и так и хочется спросить: «Ты зачем дыхание задержал, дурак?», но то не озвучивают, потому что стоит только на секунлу отвлечься, и он прижимается снова, да так рьяно, то рискует со стула повалить. Тот покачивается, жалобно скрипнув всеми четырьмя ножками, но удерживается на месте и лишь свечи колыхаются от их резких движений, и лишь дождь да ветер аккомпинируют тихому, возмущённому, но не всерьёз, мычанию. — Ну тише, тише. Настолько соскучился? — Филипп будто смотрит на испуганного оленёнка, таков писателя взволнованный взгляд. Тот лишь кивает, неловко и смиренно, что вызывает у охотника усмешку. Крупные ладони ложатся на плечи, начиная их мять, а губы, всё так же, как и всегда, чёрные от помады, расходятся в улыбке. У Филиппа был удивительно приятный и нежный взгляд для того, у кого были обезображены и глаза. А, может, в Орфее просто говорила любовь. Это было бы более простым и очевидным вариантом. Сегодня писатель оказался молчаливее обычного. Привычно он трещал, как довольная сорока, без умолку рассказывая сразу обо всём и ни о чём. Его было приятно слушать, он был начитан, и Филипп искренне любит проводить с ним время не только по глухим тёмным ночам, в которых они прячутся ради столь простой, но приносящей удовольствие страсти. Глупости, что вырвались из-под контроля и захватили разум, заставляя тот мечтать о каплях восках, образующих узор на светлой коже. О подрагивающем огне и о тёплых, тихих стонах. Они договорились быть тихими. Орфей успокаивается под его касаниями. Уже не выглядит таким нервным, и тихонько ластится к Филиппу, уверяя того, что они могут начинать. Тот же тихонько кивает, улыбаясь ему всё так же мягко. У него уже всё было готово. Свечи, масла, место. Занятие всей жизни родило такую странную идею — но именно благодаря ему оно могло пройти безопасно, а не быть простой шалостью двух аристократов, начавшейся со слов «Слушай…». Нет. Филипп точно знал, что можно, а что нельзя. Руки с удовольствием расстёгивают его рубашку, открывая мягкую, маловыраженную грудь, и проводят пальцами по писателю. Он был изящным, когда наконец-то освобождался от оков своих страхов. На самом-то деле, весьма красивым. Говорят, увидеть его дано далеко не каждому. Личина «Орфея» весьма таинственна для своих преданных читателей, для своих самых громких фанатов. Примерный семьянин? Одинокий отшельник? Мужеложец? Эти спутанные мысли заставляют усмехнуться самому себе под нос, забирая со стола бутылку и наливая в ладонь небольшое количество масла. — Это..? — Чтобы волосы тебе не сжечь, дурачок, — добродушно усмехнулся Филипп, проводя ладонью по безупречной причёске писателя и усмехаясь его глупому маллету, — Ладно-ладно, не совсем, это шутка. Я же работаю с воском. Масло поможет убрать воск, если на волосы ненароком попадёт. И он прикрывает глаза, позволяя чутким рукам Филиппа продолжать делать то, что делали. В конце концов, потом освобождать свои волосы от последствий их игрищ действительно хотелось не так уж и сильно. Пусть и его правда то было не прихотью двух несведущих господ, и Филипп знал, как с тем справится, если он попадёт туда, куда не должен был. Писатель лёгкий. Его совсем не составляет труда подхватить и перенести на кровать, улыбаясь. И тот улыбается в ответ. Скоро. Совсем скоро. К рубашке уходят и брюки, с его партнёра — тоже. Но рубашка на нём остаётся, столь интимно прикрывая верх. Эта была другая, не та, что он носил обычно и не боялся замарать на поле. У неё были воздушные рукава, и сама она была легче и… прозрачнее. Он улыбался, присаживаясь к Орфею ближе и зажигая в своих руках первую тонкую свечку. Самую обычную, белую, на пробу — не должна быть слишком горячей. И пока писатель устраивает свои ладони на его боках, обводит его, вырисовывает фигуру так, будто запоминает в мельчайших тактильных подробностях, чтобы позже воспроизвести в своей памяти, художник по воску наклоняет зажжённую свечу над его плечами, позволяя парафину каплями падать на кожу. Орфей вздрагивает, громко, со стоном, выдыхает, раскрывая шире глаза, но уверяет, что всё хорошо, что всё в порядке. Его руки касаются паха, потом — и самого члена, и его губы трогает самая блаженная улыбка, что Филипп только мог когда-либо видеть. Мнёт ещё мягкий орган в руках, катает между пальцев и заставляет уже художника прикусывать губу, лишь бы не шуметь. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь, вставший попить водички, услышал то, что происходило за дверью и представил себе в самых непотребных, некрасивых и неправдивых подробностях. Орфея прижимают к себе одной рукой, целуют в макушку. Ему были рады, рады бесконечно; всему тому, что он с собой приносил и что позволял с собой делать. Как сильно открывался, будто предлагал из самой грудины сердце достать, будто книга, закрытая для всех на сложный замок, открывалась сама. И Филиппу бесконечно нравилось перебирать её страницы, изучая каждую написанную букву. Филиппу нравилось держать его за руку и водить по огромному шраму, нравилось гладить его спину, нравилось мять совсем небольшие бока и в шутку ругаться, что тот ничего не ест, прикасаться к нему губами и расцеловывать его лицо, шею и плечи. Нравилось, когда тот столь нежно обращался с ним в ответ, позволяя просто расслабиться и провалиться куда-то в тупую, но невероятно приятную пучину медленного, прямо как стекающие по спине капли воска, удовольствия. Красный, синий, чёрный, белый — свечи в изящных, несмотря на ожоги, руках меняются одна за другой, тёплым воском спадая на плечи, грудь, спину, смешиваясь и составляя уникальный узор, застывая на тонком, точёном теле. Это было методичное занятие. Оно позволяло совсем отпустить разум и лишь наблюдать за тем, как разноцветные дорожки парафина чертят своё собственное плетение на белой коже, перекрывают редкие родинки и застывают, чуть трескаясь от движений. Тёплые выдохи обоих сплетаются в странный дуэт, и Филипп выгибается сам от этих мягких прикосновений, прокатывающихся по всему половому органу вперёд и назад. — Ещё, — шепчет, нет, даже одними губами произносит Орфей, приподнимаясь лишь для того, чтобы поцеловать Филиппа вновь, прокатываясь ладонями по его плечам и всей спине, комкая рубашку и прикусывая его губу, усмехаясь прямо в неё, лишь чтобы осесть и простонать, насаживаясь на его пенис и ведя пальчиками по шершавым старым шрамам, что охватили половину тела. Два. — Ты такой красивый, — Орфей прикусывает его ушко, обнимая за шею, пока чёрный воск растекается по выгнутой спине и заставляет того вздрагивать от горячих дорожек, бороздящих всё тело. И Филипп бы возразил ему всегда, всегда бы разуверил, заворчал, попытался бы выяснить, почему и как… но не сейчас. Сейчас он был занят тем, что наблюдал с удовольствием за тем, как разливается разноцветный ажур на спине его писателя и всеми теми чувствами, что били в тело, как ток, от размеренных движений с его членом внутри. А Орфей был, стоит заметить, приятно узким. От всех этих чувств бросало в совершенно буквальный жар и голова шла кругом. Будто небеса рухнили и окатили их священным сиянием жарких звёзд. Филипп невольно сжимал в своих руках свечу всё крепче, заляпывая свои руки в чёрном воске и потом совсем неловко мешая его то с синим, то с белым, то с красным, лишь чтобы вернуться к нему вновь. И взгляд был таким же пламенным, как и зажжённый свечки фитиль. — И все эти глупые затеи… ты так хорошо воплащаешь их в жизнь, — глаза самого писателя скосились на своё плечо, покрытое разноцветными разводами от воска. Его восхищала эта идея. Ему хотелось ещё и ещё, и голос разума, твердивший о том, как сложно это будет отмывать, был откинут в сторону, как ненужная тряпка. Ему хотелось лишь извиваться, касаться руками Филиппа везде, опускаться как можно ниже, чувствуя в себе его член, чтобы приподняться и вновь поцеловать довольное лицо и просить, почти что с тихим выдохом умолять, чтобы по спине прошлись ещё тёплые капли. И они капали, словно раскалённая, смешанная в парафине любовь. Сама её суть стекала по коже разноцветными пятнами, окрашивая этот вечер в горящий красный и страстный чёрный. В размеренный синий и сияющий белый. И хотелось лишь ещё и ещё, ещё и ещё. Орфей был способен лишь шептать. — Я тебя так люблю, — выдыхает он, и где-то в разуме зажигаются белые искры и осыпаются на всё тело приятной тянущей негой. Орфей прижимается, зарываясь лицом в тёплую грудь и чувствуя, как раскаляется уже и сам Филипп и как капли стекают со свеч не только из-за огня, но из-за тёплых пальцев охотника, что и сам теперь был способен паром дышать, выпуская тот изо рта. Но Орфею только и нравится, что жаться к этому теплу, гладить самыми кончиками пальцев Филиппа по хребту, заставляя того вздрагивать и усмехаться, всё сохраняя тот же приятный темп. И в этот раз инициативу перехватывает уже сам Филипп, беря его руку в свою и сплетаясь пальцами, оставляя капли воска совершенно везде. Но то не волновало. Перестало волновать. — J'adore l'amour, — шепчет он над самым ухом писателя, в маленькую месть прикусывая теперь его ушко, капая воском всё больше и больше и растирая его свободную рукой, прижимаясь к нему и толкаясь глубже, заставляя уже его громко вздохнуть в омывающих их истоме, что была похожа на тот самый вязкий воск. Всё происходящее кружило голову, заставляя просто принять всю эту медленно тлеющую страсть и отдаться ей во власть, комкая под собой простыни во что-то безобразное. Их религии — посвящать всех себя друг другу. Выжимать всё из того, что им дано. Использовать все возможные языки, чтобы написать на них самые заветные слова. — И я тоже так сильно тебя люблю. — Улыбнулся охотник, заставляя своего партнёра притормозить и показывая ему огарок чёрной свечи, в которой едва теплился огонёк. Она истекала воском, напоминая разуму, затуманенному усладами, что-то совсем непристойное, и Филиппа сейчас уже совсем не волновало, куда падает воск, сочась по его пальцам, капая с них на бёдра Орфея и на его собственные, оставляя изломанные узор и там и безжизненно застывая. То будто бы самое страшное магическое таинство, но в нём вершится магия двух влюблённых тел. Три. Свеча между ними погасла, и в темноте остался лишь блеск страстных глаз.