Лично в руки

Простыни. Мягкие, дорогие, но всё равно неприятно трутся об разгорячённую кожу; отзываются на лопатках Дотторе холодным огоньком. Мужчина сейчас ощущает даже окружающий воздух, облепивший комнату своей тягучей влажностью. Будто и нет за этой стенкой тёплого кислорода всего остального мира; будто нет и не было никогда кружащихся вьюг, бьющего в лицо песка или режущего насквозь пламени; будто целый Тейват сейчас сжался до одной комнатки в огромной резиденции Регратора, кружащейся перед глазами ненасытным вальсом. У Доктора больше не было прошлого или настоящего. Был только он – единомоментный, – лежащий на высокой кровати в окружении шёлковых подушек и мягких волн балдахинов – очередного доказательства того, что Панталоне любил роскошь и лоск. Даже цвета этой спальни были подобраны идеально: фиолетовый, чёрный, немного серебра, чёрный, фиолетовый... Какие он ещё не успел заметить? Картинка перед глазами смазывалась в сотни неаккуратных гуашевых штрихов, будто кто-то неосторожно набросал оттенки лишь для того, чтобы не забыть эмоции, необходимые в задуманном творении. Дотторе хотел бы сказать, что время вокруг него остановилось. Хотел бы, но не мог, потому что уши щекотало размеренное тиканье часов, висевших на какой-то там стене – ему не очень-то надобилось разбираться, на какой именно. А ещё заметно трепыхало чужое тяжёлое дыхание, смешивающееся с его собственным и вместе с ним создающее почти физическое ощущение близости. Будто сердце Доктора совершало удар лишь тогда, когда мягкий вздох неосторожно, сновно лепесток с только распустившегося цветка, слетал с чужих нежных, полных губ. Настоящие физические ощущения, конечно, тоже были, и если Дотторе хоть на секунду смог бы вернуть свою прежнюю собранность, он точно провёл бы логическую связь между ними и своим нынешним дезориентированным состоянием. Но всё было не так. Всё было в самом прекрасном смысле этого слова иначе. Он не мог думать, и в частности из-за того, что тонул от ощущений, которые дарили ему бледные тонкие пальцы, мягкими движениями входящие внутрь. Панталоне знал, что делает: боль не ощущалась, лишь слегка неприятное натяжение непривыкших мышц... Зато приятное давление расходилось по всему телу возбуждающим импульсом. Доктор искренне упускает момент, когда сам неловко подаётся навстречу бледной, наконец избавленной от ненужных перчаток руке, лишь бы заставить Регратора нажать на чувствительную железу хоть немного сильнее. Действие почти невольное; вытекающее из физической нужды в скорейшей близости и разрядке, но Доктор почему-то всё равно поворачивает голову набок, борясь с не пойми откуда взявшимся смущением, накрывшим его сразу после того, как в александритовых глазах напротив зажигается искра улыбки, зеркально отражаясь на губах. Панталоне наслаждается, изводя его. Это видно по его довольному лицу; по покрасневшим щекам и по внимательно сдвинутым бровям. Делец не действует бездумно. Он знает, как сделать лучше, но это общее «лучше» почему-то расходится с его «хочется», и именно это отличие заставляет его медлить, растягивая время и возбуждение, давно собравшееся в члене Дотторе, на котором сейчас почти невесомо располагается нежная рука. Она зависает там почти без движений; лишь большой палец поглаживает розовую головку, размазывая по ней естественную смазку. Обе стимуляции – обе слишком слабые, чтобы позволить Дотторе заполучить всё желаемое, – заставляют его изнывать от нетерпения. Лишь ещё чуть-чуть сжать ладонь, лишь немного изменить траекторию проникающих внутрь пальцев... Но Панталоне слишком любит контроль, чтобы сдаться так рано. И Доктору действительно кажется, что цель Дельца – свести его с ума. Он играет с Дотторе в поддавки, но никогда не сдаётся полностью. Даже когда давление на простату усиливается с каждым толчком среднего и указательного, даже когда ладонь начинает соблюдать тот же темп – всё слишком быстро обрывается, заставляя Доктора прикусить губу, лишь бы не издать сдавленный разочарованный стон. А Панталоне, кажется, готов кончить только от этой картины. Растрёпанный, красный, тоже кусающий губы, – самому ведь тоже не терпится! – он похож на особенно хитрое существо из бездны, которое стремится скорее замучить, а не убить сразу. Любуется на распластанного, забывшего про свою отстранённость Доктора, будучи ни на один ранг не лучше. Даже хуже – на целых семь. Весь непривычно-неаккуратный, с влажной разгорячённой кожей, с поблёскивающими в полутьме капельками пота на подтянутом животе. Сидит между раскинутых коленей Доктора, сосредоточенный, как за важными документами, и заботиться только о его ощущениях, почти забывая про себя. «Почти» – потому что Дотторе чувствует, как нетерпеливо иногда подаются навстречу чужие бёдра, лишь бы почувствовать немного трения кожа о кожу. – Долго будешь тянуть?.. – звучит нетерпеливый, заметно более хриплый голос Доктора, – больше требованием, чем искренним вопросом. И Дотторе даже не верится, что он может звучать так. Нетерпеливо, но не грубо, будто бы даже готов услышать отказ. Что-то в голове снова начинает плавится... Неужели всё это действительно происходит? Почему он оказался у Панталоне дома, почему таким ярким салютом вспыхивает в голове каждая эмоция? Всё это слишком трепетно и нежно, слишком отдалено от мрака холодных и пустых лабораторий – так непривычно, что почти страшно. Но до одури, до потери пульса тепло. Всё располагает к тому, чтобы забыться: зачем помнить, кто ты, если тебя ласкают умелые мужские руки? Панталоне затмевает собой любой здравый рассудок. Сколько раз Дотторе думал о том, что действует из-за него слишком иррационально? Или... В какой момент он об этом думал?.. Мысль до конца довести не дают те самые руки, которые теперь притягивают Доктора за талию, пачкая кожу. Дотторе чувствует, как желание почти ломает ему ребра, когда даже столь скудные стимуляции временно прекращаются, но он утешает себя тем, что Регратор всё-таки послушался: мужчина уже чувствует, как новое, щедрое количество прохладной смазки стекает между его ягодиц... Как он умудрился пропустить момент, в который Панталоне достал бутылёк? Но вопросы растворяются в воздухе, когда Дотторе чувствует первый мягкий толчок. Регратору даже не приходится просить его расслабиться – затянувшиеся ласки давно ввели его во что-то наподобие транса, лишая остаточных крупиц напряжения. Панталоне всё же медлит, давая Доктору свыкнуться с новым ощущением наполненности, а тот лишь бросает на него очередной нетерпеливый взгляд. Он готов забыть про небольшой дискомфорт, лишь бы Панталоне наконец чуть сместился, чтобы следующее движение прошлось точно по разбухшему комку нервов... И пока чужие ладони гладят его по груди и талии, очерчивая изгибы, собственная рука Доктора с явным удовольствием ложится на его член. Он даже не ждёт, когда Регратор начнёт двигаться – сразу несколько раз проводит по всей длине, наслаждаясь вернувшимся к нему контролем. И Панталоне тихо усмехается – мягко, с придыханием от накативших ощущений. Он перемещает ладонь на сосок Дотторе, слегка сжимая его пальцами, и снова подаётся бёдрами вперёд, не сдерживая тихий стон, и Доктор, кажется, не знает, от чего из этого ему хочется кончить больше. Осознание того, что Регратору так приятно от близости с ним, отчего-то притягательнее любых ласк, любых соблазнительных нашёптываний и собственного удовлетворения. Панталоне сейчас с ним. Панталоне нравится с ним быть. Даже шрамы, которыми исполосаны грудь, спина и лицо, остаются незамеченными и совершенно не мешают его удовольствию. И это рушит в голове Дотторе последние стены – он откидывает голову назад, отдавая Дельцу всё, что тот хочет. Пусть эти тонкие пальцы цепляются за его соски, пусть губы Панталоне оказываются где-то возле его шеи, нежно ведя по особенно чувствительной коже... Пусть этот момент будет таким, какой он есть. Дотторе сдаётся. Зандик сдаётся. Мир перед глазами снова начинает кружитьсякружитьсякружиться в прежнем бесконечном вальсе. Мужчина не успевает осознать, как в какой-то момент он перестаёт чувствовать всё, кроме чужих рук, блуждающих по его телу, и ритмичных, но – как в характере Регратора – нерасторопных толчков, тонко направленных на простату. Комната наполняется грязным плесканьем смазки, характерно хлюпающей от движений. От этих звуков Дотторе сжимает себя сильнее, лаская член вровень с темпом Панталоне, и ощущения наслаиваются, пуская по венам множество колких искр блаженства. Когда он чувствовал себя так в последний раз? Чувствовал ли? Начинает казаться, что кисти Панталоне вездесущи. Доктор давно закрыл глаза, и теперь лишь теряется в ощущениях: сначала они давят его живот, потом играют с двумя чувствительными точками на груди, а совсем скоро с нежностью оседают на его плечи, оглаживая их изучающе. Панталоне будто потерял зрение и теперь пытается ощупать Дотторе по его рельефу, боясь потерять... Но очки ещё на нём – Регратор слишком любит держать всё под своим надзором и никогда добровольно не лишит себя возможности видеть чётко. Доктор почти уверен, что сейчас Панталоне вглядывается в него; он чувствует каждую деталь Дельца. Взгляд, руки, горячее дыхание, снова руки, член... Панталоне продолжает толкаться внутрь, глубже, но не слишком, чтобы не причинить дискомфорт. Он, в отличие от Дотторе, почти не сдерживает стоны, заливаясь ими протяжно, с наслаждением. Его голос, обычно такой властный и ровный, теперь играет в ушах тише и эмоциональнее, будто тоже сбросив оковы. Пальцы Регратора поднимаются выше, находя ключицы и задерживаясь на них... Всё так по-настоящему. Будто каждая эмоция до этого была лишь тенью настоящих чувств в той ипостаси, в которой они должны были быть изначально. Впервые за долгое время Доктор слышит, как у него бьётся сердце. Настоящая жизнь, от которой он так отчаянно скрывался, нагнала его с новой силой, демонстрируя во всю ширину прелесть просто быть. Просто слышать стоны Регратора, просто видеть его потемневшие глаза, чувствовать руки, подобравшиеся к его шее. Тонкие пальцы оглаживают выступающие мышцы, массируя ещё одну эрогенную зону. Мягкие подушечки надавливают на кожу, заставляя Дотторе рвано вздыхать от удовольствия. От накала ощущений перед крепко сщуренными глазами почти бегают звёзды, и мужчина чувствует, что совсем близко к тому, чтобы излиться прямо на свой живот. Он невольно ускоряет движения, лаская особенно разгорячённый орган, и уже хочет открыть глаза, чтобы прошептать Панталоне о близящейся разрядке... Но распахивает веки не от этого. Рука на шее становится почти ледяной, с силой прижимая Доктора к потвердевшему матрасу. Он пытается сделать вдох, но ничего не получается. Равнодушное лицо Панталоне смазывается и растворяется во тьме, накрывающей Доктора густым туманом. Комната замирает, часы на стене перестают биться, а жара прикосновений сменяется всепоглощающим холодом. Дотторе чувствует, как его тело медленно леденеет, а вены дребезжат из-за утекающей крови, и тысячи морозных снежинок врезаются в кожу, царапая её до мяса и нанося новые шрамы. Дотторе трепыхается, как пойманная птица; отчаянно пытается вскочить, отбросить от себя озверевшего Регратора, явно уступающего по силе, но ему не удаётся. Хватка на шее ощущается почти железной, а чужие ногти врезаются прямо в трахею, препятствуя любой попытки набрать в лёгкие столь необходимого кислорода. Где-то в груди загорается слишком яркое пламя беспомощности, страха и паники. И вдруг наступившая тишина обрывается: – Ты думал, что сможешь сохранить это в секрете? Вместо возмущённого вопля из сдавленной глотки Доктора выходят только хрипящие рычания. Он даже не может осознать, что только что услышал: слова Дельца лишь эхом отпечатываются на подкорке мозга. Воздуха всё ещё отчаянно не хватает, и Доктор чувствует, как стремительно начинает ускользать его сознание. – Думал, что я не узнаю, Дотторе? – снова звучит шипящий голос, пронзающий барабанные перепонки. Ощущение, что в лёгкие вбивают гвозди, только усиливается. Всё человеческое тело каждым нервом молит о пощаде, а инстинкты выживания заставляют Доктора биться только больше. Ему кажется, что в попытках освободиться он ломает собственный череп; он разрывает капилляры и выворачивает себе пальцы, которыми так бессмысленно пытается избавиться от тисков безжалостных ладоней. – Ты псих. Ты сумасшедший садист. Это ты убил Сохре, – Панталоне говорит будто бы отовсюду, и обвинительный тон сковывает конечности Дотторе многокилометровыми цепями. Слова, произнесённые Регратором, ощущаются несколькими ударами в живот. Доктору представляется, что его сердце выпадает прямо через раздробленные рёбра. Что происходит? Почему Панталоне говорит всё это? Он снова чувствует себя тем потерянным ребёнком. Он снова чувствует, будто сотни осуждающих, непонимающих взглядов прожигают в нем дыры. Снова вилы, рассекающие кожу рваными ранами; снова мелкие песчинки, застревающие в свежих ожогах и ещё не запёкшейся крови. Сновасноваснова беззащитность. – Ты виновен в её смерти. Дотторе сам не мечтает ни о чём, кроме смерти. Он хочет задохнуться. Хочет наконец потерять сознание, только не слышать бы этих слов. Ну когда лёгкие слипнутся? Доктор так хочет, чтобы ноющее сердце наконец перестало биться, а глаза застелила белая пелена... Чтобы все морщины закрасила серым смерть. Бездна, как же он желает этого освобождения... – Я знаю, кто ты на самом деле, Зандик. Дотторе одним импульсом вскакивает с хлипкого матраса, распахивая глаза и шумно вдыхая воздух. Десяток секунд Предвестник просто рвано дышит, пытаясь нагнать упущенный во время сна кислород. Понимание того, где он находится и что произошло, приходит мгновенно – этому помогает окружающая его холодная лаборатория, – и Доктор сжимает зубы, пытаясь успокоиться и унять бешено колотящееся сердце. Сегодняшний кошмар был хуже последних: у привыкшего к подобным ночным инцендентам мужчины всё ещё дрожат руки, а по спине стекают капли холодного пота... И Дотторе нервно усмехается, когда вместе с этим замечает на своих боксёрах многозначительную выпуклость. Похоже, его тело ещё не определилось, как реагировать на подобного рода фантазию, воплощённую одной из половин его мозга. Сам Доктор может сказать о себе то же самое. «Что это было?» – Доктор спрашивает сам у себя, приглаживая назад прилипшие ко лбу пряди. А потом, уже привычно ощущая в висках чей-то ещё голос, вздыхает и закатывает глаза. – Блять! – он шипит вслух, одним движением сдёргивая с уха поблескивающую в темноте серьгу. Видели ли бодрствующие сегменты этот сон Создателя? Ответ кажется неутешительным. Он устало падает на кровать, потирая образовавшиеся под глазами мешки, и пытается вспомнить, какими молитвами нужно взывать к Царице – лишь бы эти идиоты не додумались вспоминать его кошмар. Дотторе сонно хмурится, пытаясь разобрать по полкам приснившееся. Часть с удушением была привычной и удивительной одновременно. Он часто просыпался среди ночи, когда во время отдыха в голове вновь всплывали давно утопленные в пучине сознания события тех лет, но в этот раз обвинения произвели особенно сильный эффект. И если над первой составляющей сна ему сейчас не хотелось даже задумываться – Доктор списал это на обилие мыслей о Реграторе за последнее время, – то ужасающее продолжение теперь казалось ему намёком подсознания. Дотторе что-то упустил? Мог ли Панталоне врать и тогда? В какой момент Дотторе вдруг решил, что имеет право хотя бы относительно доверять кому-то ещё? Размышления всё ещё дрожащего Предвестника прервал Гамма, молча вошедший в помещение со стаканом воды.