Лично в руки

Дорогой господин Дотторе. Я вложил ещё один листок. Это то, что я нашел в вашем прошлом конверте. Помнится, вы обещали мне конфиденциальность. Что же, тогда попрошу вас объяснить, каким образом вся наша переписка оказалась в руках Сказителя. Вы хоть имеете представление, чем это может грозить? Я в своих письмах взываю к Селестии (пусть и шуточно, но никто не станет разбираться, разве не так?), размышляю на тему отношений между людьми, не слишком уважительно упоминаю других предвестников... И в итоге всё это каким-то чудом попадает к – будем честны – не самому благонадёжному коллеге. Мне не верится, что я снова вынужден начать этот разговор, но вы хоть понимаете, что будет, если ради своего развлечения господин Скарамучча решит выкрасть несколько писем и отослать их Пьеро? Нельзя ли держать свою корреспонденцию в более защищённом месте? Я же действительно надеялся, что на самом деле могу быть в какой-то степени откровенным. Почему мне нужно второй раз просить вас о том, чтобы в данной ситуации вы хоть немного задумались и о ком-то кроме себя? Я понимаю, что вам непривычно, но наша переписка полностью лежит на ваших сегментах – можно сказать, что полностью лежит на вас. Полагаться на вас уже требует некоторого доверия, прошу прощения за прямоту. У меня достаточно поводов для постоянного обдумывания, и мне действительно хотелось бы избежать мыслей о том, что мои письма висят у вас где-нибудь на двери в лабораторию, под табличкой с надписью «прочти нас». Постарайтесь доходчиво объяснить эту ситуацию, потому что в противном случае вам придётся прислать мне что-то покрепче засушенных цветков. (Доктор непонимающе достаёт из конверта Регратора вложенную оборванную записку, вчитывается в кривые строки... И с каждым прочтённым словом кровь всё больше приливает к перечёркнутому шрамами лицу. Его глаза, кажется, почти стекленеют, когда что-то бурлящее обжигает грудную клетку. Ощущение мерзкое – иначе не описать. Противно и от самой ситуации, и от того, что Панталоне абсолютно прав: Дотторе – тот, кто позволил этому произойти. Отвлёкся и подставил их обоих. Отвлёкся, потому что был недостаточно внимателен, потому что в моменте не подумал об этой вероятности наперёд... И в конверт перед отправкой не заглянул, дав неприятной записке дойти до получателя. Слова, адресованные Регратору, раздражают его не так сильно, как этот просчёт. Даже если не учитывать переживания Панталоне, выходит всё равно глупо: стоило только на мгновение расслабиться, как пышущий наглостью коллега обрёл новые рычаги влияния... В случае учёта выходит ещё глупее: перманентно изматывающий себя Регратор, склонный к паранойе, благодаря дорогому «другу» получил новый повод для беспокойства. Царица, только не по второму кругу... Отдалённая лабораторная комната лишается ещё нескольких процентов оставшегося кислорода, когда Дотторе делает глубокий вдох, убеждаясь, что всё ещё контролирует собственное тело. Какими бы приятными ни казались фантазии о разбитых склянках, занимающих весь стол, мужчина не поддаётся. Он одним движением стягивает маску с полки, неосторожно натягивая её на затылок и выдергивая несколько запутавшихся в ремнях волосков (боль несколько отрезвляет), и встаёт со стула, складывая руки за спиной и направляясь в отведённую под «эксперимент» секцию лаборатории. Шаги мерно отсчитывают секунды. Торопиться бессмысленно. Даже опасно... Не для самого Доктора, конечно. – Нужно было делать диаметр меньше, чтобы... – один из стоящих за спиной Сказителя сегментов обрывается, когда Мастер распахивает железную дверь. От столкновения металла со стеной полупустое помещение на несколько секунд заполняется неприятным гулом. Этих нескольких секунд достаточно, чтобы Дотторе оценил сложившуюся ситуацию как «очень выгодную»: Скарамучча пристёгнут к высокому стулу, пока сегменты пытаются разобраться с правильным присоединением трубок. Жаль, что заодно с руками ему не обмотали несколькими ремешками этот грязный рот. – Мастер, согласно чертежу... – начинает было одна из менее опытных копий. Но Омега, руководящий процессом, многозначительно шикает на него, намекая, что не стоит прерывать представление. Он даже не скрывает явного довольного любопытства: приятно видеть Мастера в таком расположении духа. Ещё приятнее наблюдать, как тот склоняется над наглым Сказителем, выдыхая прямо в чужое ухо. – Если я снова узнаю, что ты дышишь ближе, чем в двух метрах от моего стола...– Дотторе не заканчивает: ледяной тон объясняет всё предельно ясно. – Так Делец сразу побежал жаловаться? Я что, довёл его до ещё одной истерики? – Скарамучча насмешливо щурит глаза; он сразу понимает, что вызвало в Дотторе пылающее негодование. В эту же секунду Предвестник радуется, что носит маску. Упоминание Регратора в таком контексте ожесточает его лицо, и он смотрит на Сказителя, будто действительно готов прервать к бездне этот эксперимент, прибив испытуемого прямо сейчас, а не с определённой долей вероятности чуть попозже. Переписка, ставшая в Сумеру его единственным оплотом некоторых – в самом извращённом понимании этих слов – спокойствия и стабильности; письма, которые скапливались там постепенно несколько месяцев – почти полностью прочитаны кем-то, совершенно не относящимся к ним, всего за десяток минут. Возможно ли было получить от единомоментного прочтения атмосферу того многодневного ожидания, тысячи мыслей в голове между ответами, множества выводов по поводу каждой строки? Нет. Потому что расстояние и время, как ни странно, почему-то сближают. – Деятельность господина Панталоне тебя не касается, – Второй Предвестник ограничивается сухим фактом. – А тебя? – Скарамучча картинно поднимает брови, – Доктора наконец препарировали и нащупали сердце? Дотторе хмыкает, растягивая губы в злобном оскале. Что смыслит инадзумская кукла в его мотивации? Скарамучча играет на его нервах; тянет каждую струну, пытаясь подобрать нужную комбинацию... И столько дней, проведённых бок о бок, дают о себе знать, потому что этот укол задевает вену. Он действительно стоит здесь не столько из соображений обиды за прикосновения к частной собственности – ему, в общем то, было бы плевать, если бы Сказитель подошёл к его столу и случайно разлил на себя какую-нибудь особенно концентрированную кислоту, – сколько из-за самого Регратора, на так упрямо требуемую конфиденциальность которого Доктору почему-то больше не всё равно... Впрочем, основные причины были понятны. Во-первых, Дотторе не хотелось, чтобы эта ситуация спровоцировала новый поток лжи и недомолвок, и, следовательно, его раздражение. Во-вторых, хоть он и не считал, что Скарамучча способен пустить какие-то особенно въедливые слухи, снова утешать нервного Регратора и уверять его в том, что Пьеро незачем менять главу банка в такое время, ему не хотелось (общаться с его спокойной и рассудительной версией было куда приятнее). Пункт «в-третьих» признавать желания оставалось, хоть и приходилось: Доктора злило, что слова, адресованные ему, теперь отпечатались в чьих-то ещё воспоминаниях. Это было... странное ощущение. В глубине души ему приходилась по нутру мысль о том, что откровения Панталоне эксклюзивны; что он единственный, кому удалось так глубоко проникнуть в душу Регратора... Их переписка ощущалась – и, более того, и была – совершенно секретной, скрытой от глаз посторонних... Личной. А вмешательство Сказителя возвращает всему атмосферу типичных предвестничьих разборок, стирая ту черту, за которой статус и принадлежность к определённой группе переставали иметь значение. Теперь же Дотторе опять оказывается в амплуа злого Предвестника Фатуи, доверие к которому равняется собственной смерти. И виной всему – Скарамучча, так невинно строящий удивление прямо напротив. У Регратора наигранность всегда спокойнее. В ней нет острых углов и излишней театральности – лишь холодный расчёт и лёгкий флёр недомолвок. И пусть Дотторе раздражали оба варианта более осторожной формы вранья, искусность Дельца хотя бы не оставляла за собой желание снять с него скальп... Это желание вызывал обычно только Шестой Предвестник. Доктор не может сдержаться, когда наклоняется ещё ниже и ядовито шепчет: – Больная тема? Тяжело живётся, когда сердце – это всё, что осталось после друга. Друга, отдавшего жизнь, лишь бы не встречаться с тобой опять. Он прекрасно понимает, что перебарщивает – всё-таки отношения со Сказителем у него натянутые, а не открыто-враждебные, – но желание проверить, работает ли ещё тот старый обман, оказывается сильнее. Дёрнуть за ту самую ниточку, привязанную к шее Скарамуччи несколько сотен лет назад, получается редко, но от этого наблюдать за реакцией Шестого Предвестника ещё приятнее. Он тоже не может что-то отпустить. Тоже всё ещё злится, когда разговор заходит на определённые темы. И Дотторе, игнорируя то, что является частичным виновником тех ярких событий, получает от этого осознания сомнительное утешение, которое, конечно, совершенно не признаёт. – Закрой рот, – Сказитель рявкает, и от резкого выпада стул гаркает по полу. Острая боль распространяется под коленкой стремительной вспышкой молнии. Недостаточно мучительно, чтобы среагировать хоть как-то. Дотторе даже не отходит; лишь продолжает молча вглядываться в чужие глаза, которые так очевидно выражают искрящийся гнев. Чего надеялся добиться этим пинком Сказитель? Где-то на подкорке мозга застревает заметка о том, что необходимо будет поработать над его терпением. Доктор даже не вынуждает себя произносить приказ вслух – Омега получает руководство прямо в голову, без лишних слов слушаясь и пристёгивая ремни ещё и к ногам Сказителя. Теперь он сидит там, весь взвинченный, как какой-то психически неуравновешенный в смирительной рубашке... И Дотторе от этого чувствует мёдом растекающееся по венам превосходство. Ситуация кажется почти сюрреалистичной. Он стоит в окружении сегментов, обсуждая переписку с Регратором, а Скарамучча в полном одиночестве и беззащитности прикован к стулу. И кто теперь не вписывается в сложившееся общество? Кого теперь никогда не примут окружающие? Даже если в глубине души Дотторе прекрасно понимает, что это лишь иллюзия; что его сегменты – это не люди, одобрением которых можно было бы гордиться, что Панталоне принимает его лишь потому, что Доктор, вероятно, просто научился себя контролировать ... Даже так превосходить Скарамуччу в этом вопросе достаточно приятно. И кого интересует, что в ход идут ложь и самообман? – Ты меня услышал, – ровным тоном заключает Доктор. Он разворачивается на каблуках, гордо выпрямляя спину, и слишком ясно – больше, чем хотелось бы – узнаёт в себе Омегу. События Татарасуны: одиночество, непонимание, липкая зависть, предательство и слишком удобно полученная миссия от Пьеро – всё это всплывает перед глазами блёклой картинкой. Было ли удачным решением наделять сегмента своими свойствами из того периода? Относительно молодой и не столь опытный, дорвавшийся до финансирования всех возможных исследований Второй Предвестник; эгоистичный, беспринципный, ударившийся в нигилизм... Создающий что-то в большей степени ради науки; в меньшей – ради одобрения старика. Неужели он действительно был таким? Дотторе останавливается перед самым выходом из секции только для того, чтобы процедить через плечо, не сдержавшись: – Даже одна сплетня о господине Реграторе будет гарантом отрицательной характеристики Сказителя, отправленной Пьеро. И, поверь мне, я найду, что там написать. Железная дверь снова хлопает, запирая скопившееся напряжение в стенах покинутого помещения, а в мрачном коридоре Доктора сопровождает только собственная блёклая тень. И всё же он тогда и Омега сейчас различаются. Сегмент лишён ненужных переживаний, но всё ещё несёт в себе блестящий ум и рассудительность. Его по праву можно назвать лучшей версией Дотторе; способной на всё, гениальной, самой близкой к полному превосходству разума над чувствами. Более совершенный, чем настоящий Доктор в тот момент... И намного совершеннее, чем Доктор сейчас. Стареет? Устал? Или с возрастом и опытом затворничество и одиночество перестают положительно влиять на продуктивность? Анализировать себя Дотторе и не хотел, и не любил... Он морщится, пытаясь избавиться от отчего-то заполонивших его голову сравнений. По крайней мере, этим мыслям удаётся остудить его пыл, так что теперь мужчина может с относительным спокойствием взяться за остальную часть письма. Доктор снова опускается за стол, горбясь над недочитанной весточкой) И, позвольте уточнить, психосоматика? Хотите сказать, что я окончательно сошёл с ума, придумывая себе несуществующие диагнозы? Я не разбираюсь в вашем оборудовании и том, как оно показывает травмы, но меня не удивит, если последствия такого давнишнего события просто слишком трудно диагностировать. Я ведь всё ещё могу ходить, а временами даже не испытываю никакого дискомфорта... Это, на мой взгляд, означает, что повреждения несущественны, а не то, что я каким-то образом сам внушил себе все страдания. С какой целью? Вызвать жалость? Увольте. Я предпочёл бы навсегда забыть о надоевшей трости, окажись это возможным... Но намекать на то, что симптом, с которым я мучаюсь на протяжении множества лет – выдумка моего сознания, которое, по вашему мнению, ищет себе дополнительное наказание... Неужели я так похож на мазохиста? Мои слова о сегментах вы как-то слишком остро восприняли в штыки. Я не пытался задеть вас и писал эти сравнения с полусерьёзностью. Вы же сами осведомлены, что я научен отличать вас от копий... Мне было особенно сложно только в первые года. Как сейчас помню тот день, в который мне подумалось, будто я сошёл с ума! Никто из всех, в бездну их, членов Фатуи тогда не додумался предупредить, что у Второго Предвестника есть такая.. особенность. Если точнее – особенности, о которых я узнал, когда в мрачном коридоре меня почти окружили сразу две из них. Два Дотторе! Вы представить себе не можете, что я тогда ощутил... И подумать успел очень многое. От братьев-близнецов до какой-то хитровыдуманной проверки. Уже и не вспомню, кто из ваших это был... Ну, явно не Омега: те промолчали, а он точно поднял бы меня на смех на весь Заполярный Дворец... Вот это были времена. Сейчас меня подобным не удивишь – ваши эксперименты заставляют привыкать к самым странным вещам. Да и отличать «Настоящего Дотторе» получается, как только вы открываете рот. Знаете, я действительно нахожу это очень интересным: только у вас есть лёгкий восточный акцент. Сегменты ведь социализировались и учились разговаривать уже здесь; им эту особенность перенять не удалось... А вы даже спустя столько лет звучите немного по-особенному. С тёплыми нотами, даже когда вещаете о своих планах на эксперименты этим безразличным тоном... Вы не подумайте: я бы и не заметил, если бы вы однажды не зашли ко мне прямо после переговоров с дипломатами из Сумеру. Без такого близкого сравнения разгадать это намного труднее. А из Снежной новостей почти нет. Только лёд на всех улицах в этом году слишком крепкий и накатанный, а убирать его почти некому. В столице ведь осталось не так много рабочих рук – только женщины, дети, старики и богачи, которым не хочется пачкать руки. Даже до рынка дойти сложно... Начинаю думать над тем, чтобы прикрепить к трости какой-нибудь острый гвоздь – для устойчивости... Как вы оцениваете такое конструктивное решение?