Лично в руки

(Омега ворвался в кабинет, как самый быстрый и разрушительный смерч, скрывая буйство гнева за гадким спокойствием и уверенностью. Тяжые каблуки не успели ударить по полу и десятка раз, как сегмент уже оказался возле стола, отправляя конверт прямо в Регратора и не заботясь о том, куда именно он прилетит. – Поздравляю, – он бросил, – так много узнали, чтобы ударить значительнее. Сегмент презрительно хмыкнул, встретившись с непонимающими глазами напротив, и продолжил с большим гневом, скатываясь в тихое шипение: – Предатель. И Омега развернулся, не дожидаясь ответа. Он знал, что Делец на него не решится; он знал, что больше не вернётся в этот кабинет) Дорогой господин Панталоне, Или просто мелочный, жалкий и параноидальный финансист, зацикленный на себе. Вы хотя бы имеете представление о том, что сами же написали? И ещё я нуждаюсь в перевоспитании? Строите из себя вежливость и аристократичность, когда в глубине души остались тем наглым и невоспитанным пройдохой с подворотен вашей родины. Может, из-за этого вы и стараетесь приплести ко всему свои горячо любимые монеты? Постоянно измеряете всё морой, как будто ваша страсть к деньгам обеспечит так вожделенный вами контроль, но это не так – даже будучи одним из самых богатых людей Тейвата, вы всё ещё остаётесь обыкновенным эгоистичным и ничтожным человечишкой, что прекрасно доказывается вашими доводами. Мне нужна от вас мора? Не смешите. Я не нуждался ни в единой вашей сотне, так что можете расслабиться и высыпать всё это уцелевшее состояние в свою постель, надеясь, что хотя бы это согреет вас и спасёт от постоянных самообвинений, но на самом деле чуда не произойдёт, и вы будете лежать там в холоде и одиночестве, точно уверенный, что мора, в отличие от непредсказуемых знакомых, вас не предаст. И самым мерзким является то, что при всех этих вводных вы всё ещё позволяете себе быть жадным не только до финансов, но и до внимания. Умерьте своё самомнение: на самом деле вы не стоили ни секунды моего потраченного времени. Вы – хромой и старый олень, чья рыночная стоимость не привысила бы и десятка монет, как бы хозяева не пытались отбелить его рога. И даже если бы кто-то купил вас, то только из-за этих самых рогов – глупейшего украшательства, – чтобы поскорее пристрелить вашу суть и получить заветный трофей. В одном из недавних вы были абсолютно правы. Всё, что представляет из себя господин Регратор – пустая оболочка уверенности и честности. Вы – никто; лишь крохотная шестерёнка, выполняющая одну единственную функцию, которую быстро заменят в случае негодности. Сколько чернил было исписано о том, как же несчастный Девятый Предвестник переживает за мнение любой мелкой сошки, и теперь я прекрасно осознаю, почему: без вашей показушной идеальности вы ничего из себя не представляете. Носите маску приличия, а на самом деле являетесь под ней тошнотворным выродком. И чем же вы лучше меня, чем ваши внутренние уродства хуже моих внешних? Может, в ваших глазах я и ужасен – мне плевать, – но мои шрамы всё ещё остаются единственным, что я от вас скрывал. Моя «настоящая сущность» всегда была у вас на виду – даже больше, чем вы заслуживали, – но вы, заражённый искусственностью, привыкли искать ложь даже в самой горькой правде; вы перекладываете представление о себе на других, надеясь, что через это осуждение сможете увидеть себя достойнее. Что же, я очень рад, что способ поднять свою самооценку был найден вами в этой переписке. Надеюсь, что теперь вы стали счастливее. Враньё – вот ваша вторая страсть после моры. Вы постоянно врёте на работе, врёте близким и врёте самому себе, и вся эта ложь так заполонила ваш узенький кругозор, что вы просто разучились видеть что-то кроме неё. Эти обвинения смехотворны, и самое печальное, что они кажутся вам убедительными. Для полного комплекта пациента местного психоневрологического диспансера вам не хватало только назвать меня сообщником Селестии – в таком случае я бы точно обратился к Пьеро и попросил бы изолировать вас от общества из-за опасности для окружающих... Впрочем, что мешает мне поступить так же сейчас? Поверьте, я бы с радостью оповестил главнокомандующего о том, какой вы слабый и зависимый человек, а потом обязательно упомянул бы ваше влечение к мужчинам... Нет, этот факт точно следовало бы доложить кому-нибудь куда болтливее, чтобы ваш драгоценный образ наконец-то посыпался, а вы наконец прозрели и начали видеть окружающую действительность такой, какой она является на самом деле. Если вы написали всё это, значит вы ничего обо мне не знаете. И теперь я сомневаюсь, что сам знал вас когда-то. Надеюсь, что это было последнее письмо, отправленное вами. Не жду ответа. (Регратор прикусил нижнюю губу до острой боли, и, движимый внезапным порывом, соскочил с места, с силой и до глухого стука распахивая ящик стола. Он неосторожным движением смял несколько педантично сложенных конвертов, выдирая их из привычного места хранения. Было абсолютно плевать на порядок, плевать на сортировку по датам и на дорогие глубинам разума слова – он в последний раз прижал письма к груди, будто прощаясь, и в пару шагов подлетел к камину. Регратор замешкался лишь на секунду, любуясь желтоватыми языками тихого пламени, чтобы в тот же момент бросить туда все исписанные листы. Огонь проглотил их разом, коротко поперхнувшись с более яркой вспышкой, и запах горелой бумаги неприятно ударил в нос. Конверты почернели и исчезли среди пепла почти мгновенно, разлетаясь вокруг серыми огарками воспоминаний, и Делец замер, всё ещё сжимая в руке только что полученное письмо. Всё перед глазами стало каким-то мутным – должно быть, подводило зрение, – а причиной засвербившего горла наверняка был лишний дым. Панталоне рвано вдохнул, снова выставляя перед собой лист и бегло осматривая кривые абзацы, а потом – конечно же, только ради удобства, – свалился перед камином на колени. Рука сама неторопливо поднесла бумагу к пламени, и Регратор поддался, любуясь, как чернильные буквы застилает мгла и они растворяются, зависая в воздухе тонкой полосочкой горького дыма. Огонь с примечательной скоростью надвигался к цеплявшимся за уголок пальцам, нещадно полосуя по чёрным перчаткам всполохами жара, а Делец не обращал на это никакого внимания, замечая лишь голубовато-оранжевые градиенты разыгравшегося пламени. Он отбросил листок только тогда, когда ткань на кончиках пальцев почти полностью опалилась, и ладонь разжалась сама, с лёгкостью отпуская последние напоминание о том, что всё написанное когда-то существовало. Ладони было легко. Тяжело было только сердцу)