это мой последний день —
это твой последний шанс
выстрелить мне прямо в сердце — твоя давняя мечта
я забыла о тебе, почему ты снова здесь?
уходи из моей жизни, не могу тебя терпеть.
музыка слишком громкая. музыка тут омерзительная. что-то про шлюх, про деньги и про наркотики. скучно. безумно скучно. алкоголя слишком много, как и людей. их силуэты размывает неоновый цвет подсветки, что нежными лучами подчеркивает мелкие детали. алкоголь..какой бокал уже пьёт саша, держась за него дрожащими руками? какой раз он пытается удержать свой туманный взгляд на одной точке, крутя головой, чтобы не подставляться под женские руки? отсюда он не знает половину лиц — ходит по разным квартирам только потому, что аверс за собой таскает, мол, че дома сидеть, сань. все равно лучше расслабиться. только вот такие мероприятия еще больше в яму тянут и сам ясюкевич выбраться уже не может. изначально он оказался там из-за викторова. но копать глубже начал сам. очередной метр вниз — грязная, омерзительная картина того, как где-то в углу серафим зажимает викторова к стене. кто-то снимает. кто-то смеется. саша лишь ком тяжелый в горле сглатывает, поднимаясь со своего места и направляясь к балкону. он узнал об их отношениях самым первым — не составляло труда догадаться, что глеб в пять утра не просто так посты выставлял, где о любви говорил. прямо после их расставания. не просто так появилось больше фотографий. не просто так их на концертах стали вместе замечать. ясюкевич всегда считал, что глеб его опасался. считал, что сторонится в компании. считал, что викторов уже погружен в другого. ноги ватные не держат совсем, поэтому каждый шаг даётся с трудом. тошнота накатывает то ли от количества кислоты в нем, то ли от картины перед глазами. глеб, блять, глеб, он просто предал. просто ушел. ушел в другие руки. на балконе тише. музыка не так бьет по ушам, а свежий воздух дает немного успокоиться, унимая дрожь в руках. на подоконнике чью-то пачку находит. будь там самокрутки или яд напрямую — уже неважно. медленный вдох. медленный выход. и ненависть опять каждую частичку тела пронизывает. он ведь обещал, что оборвет все контакты. обещал, что так больше не будет. — настолько рад меня видеть? язвительно доносится за спиной ясюкевича. он давится воздухом, узнает чужой голос. узнает из миллиона. викторов смеется. смеется глубоко и долго, пробирая бедное тело саши насквозь, заставляя терять равновесие. только глеб мог так смеяться. и если раньше саша был уверен, что это самый привлекательный и манящий смех в его жизни, то сейчас готов был заткнуть уши, лишь бы его не слышать. от чего глеб смеялся в этот раз? из-за несчастных надежд ясюкевича, которые тот через силу пихал в себя чайными ложками? саша ведь сам не хотел верить и надеяться на то, что викторов может поменяться и стать как раньше – это было невозможно, но все равно делал это. будь он чуть умнее, не следил бы за его жизнью. он не понимал, почему глеб смог вычеркнуть все так просто. саша поворачивается и устремляет на викторова свой самый страдальческий взгляд, надеется все-таки отыскать в родных глазах что-то теплое и любимое, как бы глупо это не было. — «но больше с тобой нас нет, останется вспоминать..» наигранно страдальческим голосом протяжно напевает глеб строчку из нового же трека над ухом ясюкевича, строя на своем лице самую печальную эмоцию. одна рука мимолетно касается шеи, сжимает легко, заставляя неприятно выдохнуть. викторов так же быстро отстраняется, играет над эмоциями, ехидно скалится, насмехается. и по телу саши пропускаются тысячи ударов тока, останавливая сердце и дыхание. глеб сразу понял, что строки про него. строки для него. строки из-за него, как и слезы. неужели саша действительно дошел до того, что стал тем, кто говорит намеками, желая вернуть все на свои места? да что там саша, сам викторов всячески поддерживал эту тему, активно издеваясь над этими образами, сравнивая их с пустыми. а чувства и слезы — брошенными на ветер. хотелось провалиться под землю, лишь бы не видеть то, как глеб смотрит на него свысока. унизительно и мерзко. он ощущал на себе все презрение и неприязнь парня, которые обволакивали его со всех сторон. нельзя было спрятаться. некуда. — глеб, все же было по-другому. ты был другой. — я всегда таким был, саш. ты же просто не хочешь это признать. глеб снова переходит на шепот. снова вытягивает все живое из души собственной. — тебе было удобно видеть все в розовых очках. мне было удобно их разбить. ясюкевич в ответ шепчет какое-то ругательство и глеб, слыша это, усмехается, растягивая рот в мерзкой улыбке. он снова оказался прав. и даже это показывало, насколько же викторов не воспринимал парня всерьёз. насколько же саша был низок и глуп в его глазах. у ясюкевича больше никакой надежды. он потерял вообще все, что мог, и больше не было сил ни на что. даже ненависть к глебу его достала, ведь не приносила ничего, кроме кучи унижений и стыда в его же сторону. а там и ненависть к себе приходит. саше оставалось только проклинать весь мир за то, что он не остался дома в этот вечер. мог бы сейчас спокойно альбом дописывать, давая глебу очередной повод для насмешки. это ж надо, целый альбом страданий! — дальше будешь убиваться по прошлому или мне новых поводов дать? словно делает одолжение. и ясюкевич соврал сам себе, если бы сказал, что ему не хотелось заплакать от всего этого. кем он стал? просто телом? оболочкой без эмоций? хорошо, что его глаза прикрывала широкая ладонь, потому что так глеб не смог видеть его уже блестящие глаза. — пошёл нахуй. резким плевком вырывается с его губ — звучало жалко и по-детски, но это все, что он мог сейчас выдать своим дрожащим голосом. только бы не заплакать и не опозориться еще сильнее. в ответ на него глядела лишь пара холодных и блеклых глаз. в этом взгляде, саша, как бы не старался, не смог уловить ни капли теплоты и симпатии. потому что в этом ядовитом человеке не было ничего светлого и чистого. он уже был пуст. и так считал, наверно, только один ясюкевич. только один он видел викторова таким. но глебу было уже все равно на всю эту ситуацию. он даже больше не заливался смехом в голос. ему словно уже надоело издеваться над бедным сашей, потому и так быстро спала с него улыбка. и действительно, он же добился своего. унизил того настолько сильно, что тот ничего не смог сделать, кроме как заплакать от болезненного отчаяния. и глеб же прекрасно знал, что за его ладонью и вправду скрываются покрасневшие мокрые глаза, как бы он не скрывал их. глеб очень хорошо знал сашу. и он отчетливо видел в потускневших глазах привязанный взгляд. он считал ясюкевича жалким и безнадежным за это, даже, наверно, пропащим. потому что эту глупую и самоотверженную привязанность нельзя было никак по-другому охарактеризовать. и ведь эта привязанность незаметно переходила в подавленную агрессию и ненависть. ненависть абсолютно ко всему. саша покидает балкон слишком быстро. вот так просто, даже не сказав ни слова на печальное прощанье. может он просто знал, что это была уж точно не последняя их встреча с глебом. замечает серафима в проходе, хочет растерзать, хочет ударить посильнее, но лишь задевает собственным плечом. почему именно он? почему глеб выбрал именно его? чем он лучше него? серафим никак не реагирует на грубость, списывая все на мутное состояния парня. не в новинку. — тебя долго не было. тянет сидорин так мягко и нежно, хотя тон разговора до этого совершенно не вяжется с ним. — были какие-то проблемы? — никаких, сим. совершенно никаких. викторов улыбается уже искренне, раскидывает руки в разные стороны. так и просится в чужие объятия. просит любви, раз может насладится ею. — люблю тебя. пусть ценит, пока может. а серафим пусть верит глебу открыто, пока тот не найдет новую игрушку.