Небо и земля

      Извинись за то, что разрушил мою жизнь — если бы я мог, то выкрикнул бы эти слова прямо в твое лицо. Теперь ты доволен? Ты счастлив? Каково лежать холодным телом в земле и собирать на себя цветы от всех тех, кому ты был дорог? Расскажи нам, расскажи мне — ты добился своего? Я так сильно тебя ненавижу и готов целовать твои потемневшие кости.       Я все надеялся, что это окажется лишь страшным сном. Ты не можешь быть настолько ужасным — я знаю тебя другого, я не верю, что такую любовь и поцелуи может дарить человек, что готов пойти на такие поступки. Это точно был ты? Точно ли твоя ладонь сжимала мою руку в своей, когда я просил — нет, умолял, — не отпускать? Мои губы растягивает идиотская улыбка, когда я смотрю на твое надгробие. Я тебя ненавижу, Сатору. По-настоящему, всем сердцем, всей душой за то, что ты сделал. Лучше бы ты просто убил меня, лучше бы толкнул ту проклятую табуретку, обманув и предав по-настоящему, чем вот так.       «Ты как обычно, — эти слова срываются с моих губ, всякий раз, когда я качаю головой. — Не позаботился ни о ком, кроме себя. «Я вернусь», «я клянусь», — я нервно усмехаюсь, закрывая рот рукой. — И где ты теперь?»       Ты знаешь, раньше я думал, что буду рыдать всю оставшуюся жизнь — я ревел каждую ночь, подходил к окну, выглядывая из звезд твое лицо. Я назвал одну из них твоим именем, чтобы встречать и провожать её каждое утро, чтобы хоть какая-то частица твоего присутствия сохранилась рядом со мной. Я обил каждый угол твоей комнаты, спал на полу возле двери, чтобы не пропустить момента, когда ты зайдешь, натягивал на себя все твои вещи из шкафа, чтобы создать иллюзию твоих объятий, перецеловал каждое фото на телефоне, переслушал каждую запись твоего голоса, чтобы одиночество спряталось подальше; до девяти вечера я могу держать себя в руках, я не плачу, я не вою и не бросаюсь на людей — горе засыпает до момента, пока не восходит луна, пока темные углы нашей с тобой комнаты не начинают давить на меня воспоминаниями: здесь мы пили чай, здесь — читали книгу из твоего шкафа, на этом кресле я когда-то спал, а здесь мы любили друг друга, произнося лживые клятвы. Потом наступает ночь, и моя жизнь заканчивается. И это не просто метафора, понимаешь? Я умираю. Каждую ночь, шепча твое имя в подушку и умоляя, чтобы ты вернулся, рыдая над твоими вещами, надеясь, что ты просто сжалишься надо мной. Ты не умер — эти слова крутились в моей голове, даже когда твой изуродованный труп предстал перед моими глазами. Отрубленная половина тела, застывшее выражение лица — ты не умер, с таким не живут, но ты не умер.       Знаешь, увидев тебя впервые после той битвы, я думал, что это не ты. Вся та чушь, что мелькала на экранах была просто очередным фильмом со спецэффектами, которые мы смотрели по вечерам. Ко мне подходили, говорили — жаль, а я смотрел на всех этих людей и не понимал, о чем им жаль. А потом я увидел. Когда твое лицо омыли от крови, когда сшили разрубленное тело и изуродовали кожу живота жуткими швами — это ты. Действительно ты. Твое тело, которое я знаю вдоль и поперек, которое я покрывал поцелуями, которое обнимал всякий раз и которое нависало надо мной по ночам. Не знаю, что тогда во мне сломалось, словно что-то треснуло, разбилось, разлетелось в щепки, я рассмеялся — смех вырвался из моего горла. Я стоял возле тебя, смотря на твой изуродованный труп, и просто смеялся. Истерично, в припадке, не отрывая взгляда от твоего живота и мертвенно-бледного лица. Теперь уже точно навсегда застывшего; никто даже и слова не сказал, всем было так безумно жаль, что никто и не подумал назвать меня сумасшедшим. Я смеялся, прижав ладонь ко рту, и все пытался сдержать этот идиотский смех, пока слезы заливали лицо. Мне хотелось подойти ближе, закричать, ударить тебя — просыпайся. Просыпайся, ты обязан мне, ты обещал, ты клялся, Сатору — ты не смеешь меня бросать. И эти уродливые швы на твоем безупречном теле — как будто ты какой-то кусок мяса, мешок с костями, которого штопают широкой иголкой, зашивая брюхо и заталкивая внутренности обратно. Я помню, как вцепился в тебя, как прижался к твоей груди, мечтая услышать биение сердца, как вырывался из чужих рук, когда меня пытались оторвать от тебя — я орал и смеялся, орал и орал, когда меня силой выволокли на улицу. Я стоял на коленях, обхватив голову руками, и просто кричал. Это издевательство, я не должен был видеть тебя таким, не должен был убеждаться, что ты всего лишь живой-мертвый человек, набитый органами и костями.       Эта омерзительная картина потом еще долго будет сниться мне в кошмарах.       Я помню, как Шоко заставляла меня глотать какие-то таблетки, придерживала стакан с холодной водой в моих дрожащих пальцах и все бесконечно шептала о том, как же ей жаль.       Она говорила: «я думала, так тебе будет легче принять».       Она говорила: «прости, Юджи».       Она говорила: «дыши».       Дышать с петлей на шее, затянутой под самым подбородком, стягивающая кожу безобразным узлом, от которого синеют губы и щеки, от которого чернеют глаза и вываливается язык. Я такой же труп как и ты, только все еще могу ходить.       Мне не хватает её. Мне нужна Нобара, мне хочется услышать её громкий грубый голос, хочется ощутить её тычок в плечо и небрежное:       «Мы справимся».       Но она теперь тоже лежит в земле — она была такой красивой, с накинутой на половину лица белой тканью, под закрытой крышкой гроба, когда на улице стояло пекло среди мраморных надгробий. Она горела долгих два часа. Я собирал палочками её кости, перекладывал в урну, рассказывая ей о том, что недавно я потерял и тебя. Как бы она злилась, сформировалась бы из собственного праха, чтобы дать мне подзатыльник, чтобы я перестал скорбеть и сделал хоть что-то.       Все мы всего лишь тела, куски мяса, которые потом зашивают черными нитями и отправляют в печь.       Я не собирал твои кости. Прости, у меня не хватило духу к ним прикасаться. Не смог явиться на твои похороны, пролежав под дверью нашей комнаты, закутавшись во всю твою одежду, только чтобы не думать, не представлять, как чернеет от огня твое тело, как оно рассыпается прахом по платформе.       Знаешь, каково это? Ходить каждый день к тебе на могилу и лежать на ней? Каково это — приносить тебе цветы, зажигать свечи и целовать твой камень, прижимаясь к ним лбом, словно к тебе? Наверное, ты действительно ненавидел меня — за то, что я влез в твою жизнь, за то что лишил тебя опоры под ногами в виде одиночества, за то, что просто был рядом, вечно мешаясь и отвлекая от главного. Может, ты был бы сильнее, если бы не я. Тебе не пришлось бы задумываться о том, что ты можешь что-то потерять — ты бы победил. И всё. Мы бы нашли способ вернуть Нобару, спасти Мегуми. Но ты как всегда, конечно — самый лучший, самый умный, самый хитрый Годжо Сатору: предпочел просто умереть.       Я устал смотреть каждый день в пустой потолок, взывать к тебе в молитве, умоляя вернуться, умоляя ответить и прийти ко мне во снах — почему ты не приходишь? Ты злишься? Правда ненавидишь меня? Я каждый день молюсь, умоляя высшее пощадить тебя, повернуть время вспять, и чтобы ты просто вернулся домой. Чтобы твои руки опять обняли меня, чтобы твой голос вернулся ко мне — я бы даже не злился, честно, если бы ты вернулся, я бы все тебе простил. Я бы ни за что не ругал тебя, я бы не обвинял тебя ни в чем — это же ты, просто так получилось, главное, что все в порядке. Я бы просто обнял тебя, я просто был бы рад, что ты здесь. Я бы не высматривал твое лицо среди незнакомцев, я бы не искал эти голубые глаза в окнах, я бы не задирал голову, смотря на звезды и надеясь, что где-то там, ты смотришь на меня.       Я люблю тебя. И ненавижу. Но люблю все равно сильнее. Мне как будто сломали ноги и заставляют ходить каждый день, заставляют вставать с инвалидного кресла, говоря: беги, ходи, живи дальше — а как жить? Как жить, когда у меня внутри огромная дыра? Когда я не могу убрать твою грязную кружку, из которой ты пил в последний раз? Когда не хочу разбирать все те завалы, что остались в твоем шкафу? Когда почистить телефон от сотни одинаковых фото равносильно тому чтобы выстрелить себе в колено.       Теперь я понимаю, что раньше многого не ценил. Я был уверен, что люблю каждое твое проявление в своей жизни, в итоге придавая внимание каким-то мелочам, нежели чему-то важному. Я благодарен тебе за то, что ты постоянно брал мой мобильный в руки — все эти фото в кино, в кафе, на улице, в кровати. Видео, снятые со смехом на пляже или во время тренировки, я не понимал, в чем смысл — зачем? Постоянно прятал лицо за руками, отворачивался или просто неловко улыбался в объектив. А теперь это настоящее сокровище. Это все, что у меня осталось после тебя. Твоя запечатленная на снимках улыбка, светлые глаза и растрепанные волосы, в которые я обожал зарываться пальцами. Твой смех, твой голос, твой взгляд. Мне хочется вырезать твое имя на коже, твои глаза и улыбку, чтобы никогда их не забывать — я прошу бога, высшие силы или что там вообще существует, чтобы это длилось вечно. Чтобы эта боль никогда не заканчивалась, потому что только так я чувствую, что ты близко ко мне; раньше я просыпался от ночных кошмаров и от того, что в моем сознании шепчется голос — теперь я просыпаюсь чтобы сходить на твою могилу, посидеть возле, привалиться к камню и рассказать, как я проведу сегодняшний день. Прийти вечером, сказать, что я даже не смог подняться с постели и что я всё еще ненавижу тебя. Так сильно, что если бы мог, то достал бы тебя с того света, чтобы просто услышать объяснение.       Я разваливаюсь на части. Мне кажется, будто я гнию изнутри и что вот-вот из моего рта посыпятся черви. Что меня можно разрезать как свинью, а внутри будет целая экосистема из паразитов.       Я стоял на краю крыши, смотрел под ноги, представляя, как делаю шаг — все закончится, прекратится эта невыносимая боль, остановится сердце и мои мозги разлетятся по асфальту, не оставляя и малейшего шанса вернуться в эту жизнь. Я смотрел на разрушенный Токио, на место вашей битвы — твоя кровь до сих пор чернела багровой лужей на бетоне и вызывала крупную дрожь. Каждый раз меня что-то останавливает, что-то мелочное и абсурдное, что до этого не имело такого значения: я не пересмотрел все наши фото, не переслушал все твои голосовые, не оплакал тебя достаточно сильно, чтобы шагнуть следом. Я всё еще боюсь смерти. Боюсь, потому что не знаю, увижу ли я тебя на том свете.       Каждый раз я отхожу от края, падаю назад, хватаясь за грудь, где бешено бьется сердце — сильный поступок слабого человека. Попробуй преодолей инстинкт самосохранения, попробуй убей себя собственными руками, — кто-то ищет мне оправдания, узнав об этом случае, а я не могу даже глаз поднять на всех этих людей. Я знаю, что схожу с ума, что ночью в моей голове вьются фразы сказанные твоим голосом — я постоянно оборачиваюсь, высматриваю тебя в пустой комнате, вижу твой голубой взгляд в толпе незнакомых лиц, но это все не ты. Тебя нет, ты почему-то ушёл.       Потом проходит первый месяц. Самый тяжелый первый месяц остается позади и слез вдруг больше не остается. Я все так же прихожу к тебе, но сил разговаривать больше нету. Я могу только сидеть или лежать, молча. Кто-то пытается смотивировать меня тем, что нужно отомстить, что нужно побороться, нельзя опускать руки, а у меня в голове лишь одна мысль — если не смог ты, то кто тогда сможет? Мы априори обречены. Все кончено, Сукуна победил, мы можем даже не пытаться. Я знаю, что это признак слабости — опустить руки и ничего не делать, но я и не претендую на звание сильного; я окончательно поселился в нашей комнате, не думаю о том, что еще обо мне скажут — какая разница, хуже быть точно не может. Каждый вечер листаю наши фотографии, иногда я даже улыбаюсь, перечитывая сообщения в телефоне.       Когда-то ты ездил в Киото, что-то важное вдруг заставило тебя сорваться и резко уехать, а я писал:       «Ты надолго? Мне привыкать спать без тебя или нет?»       Так глупо и наивно, словно неделя твоего отсутствия могла быть чем-то таким же ужасным, как целая жизнь.       Ты отвечал:       «Ты даже не заметишь как пролетит время, а я уже вернусь».       И дурацкий подмигивающий смайлик в конце.       Иногда становится особенно плохо, когда слезы вновь возвращаются, когда больно настолько, будто я проглотил иголку, я пишу тебе: на твой старый номер, надеясь, что однажды утром я получу ответ. Пишу обо всем на свете, когда не в состоянии даже сходить к твоей могиле; пишу бессмысленные фразы, которые приходят на ум, строчки старых песен, что мы вместе слушали в метро, разделив наушники на двоих; пишу, что мир без тебя оказался гораздо хуже, чем я мог представить. Что, Сатору, просто дай мне знать, что ты меня слышишь, что я не один, что где-то там мои молитвы все же доходят до тебя. И тебе стыдно. Тебе правда жаль.       Оказывается, слова о том, что все вокруг теряет краски — не просто слова. Мир и в самом деле как будто стал черно-белым, я все время ощущаю себя как в кино, смотрю со стороны, не понимаю, почему все вокруг кажется таким картонным и ненастоящим. Я много сплю, мало ем и все так же пишу на твой мобильный. Зима пускает корни в мою душу, ночью я вдыхаю запах гари от твоего мертвого тела, обветриваю губы на морозе и пытаюсь утопиться в снегу под голубым небом.       Иногда меня пробирает жуткая злость. Я ненавижу тебя всем сердцем, проклинаю, хочу достать тебя из могилы и посмотреть в твои глаза — увидеть сожаление, скорбь, чтобы ты извинился, чтобы ты понял, что ты натворил. От мертвого ведь ничего не получишь. Ни СМС, ни голосового, ни фотографии поздней ночью — приглашение прийти в твою комнату, чтобы просто лежать вдвоем. Я ненавижу тебя настолько сильно, что мне хочется сжечь все твои вещи, разбить телефон с сообщениями и фото, спалить твою комнату дотла, чтобы от тебя больше ничего не осталось в этом мире. Мне хочется посмотреть тебе в лицо и закричать — ты доволен? Ты счастлив? Этого ты добивался, «сильнейший»? А потом этот порыв ярости проходит, я замираю посреди разрушенной комнаты, падаю на пол, упираясь ладонями в колени, и не чувствую ничего кроме плотной пустоты внутри. Я люблю только тебя, и ненавижу, но люблю все равно сильнее.       У меня стоит наше фото на экране телефона, то самое, где ты целуешь меня в щеку, а я показываю два пальца, улыбаясь в камеру. То самое, когда мы целую ночь гуляли по городу, сидели на лавочках, привалившись друг к другу и просто обсуждали то хрупкое будущее, которое у нас могло бы быть.       Ты говорил: «Я увезу тебя в Гренландию».       Говорил, прижимаясь губами к моему виску, обнимая так крепко, что я щурился от любви к тебе.       Я спрашивал: «Почему именно туда?»       И ты приводил мне аргументы в пользу того что у нас будет свой дом, мы заведём собаку какой-нибудь большой породы, будем шататься по горам, смотреть на ледники за горизонтом и никто в жизни не дотянется до нас, пока мы будем строить свою собственную жизнь.       Ты говорил: «у тебя будет кольцо на пальце и столько времени, сколько ты захочешь, прежде чем предпочтешь вернуться обратно».       Это было похоже на сопливую сказку, такую несвойственную для тебя — ты вечно смотришь на все слишком рационально и реалистично, не кормишь меня пустыми обещаниями и всегда слишком честен, а тут вдруг — Гренландия, собака и собственный дом, кольцо на пальце, прогулки по горам и светлое будущее, которое кажется не таким уж и нереалистичным. Тогда мне было страшно даже задумываться об этом, принимать твои слова всерьез: ты как будто хотел что-то скрыть, спрятать неприятную правду за напускными обещаниями о вечном и клятвами, что никогда не отпустишь.       Я брызгаю твой парфюм на свою одежду, представляю, как ты обнимаешь меня, как я просыпаюсь холодным утром в нашей постели и думаю — все хорошо, твой запах здесь, ты просто ушел пораньше, не разбудив; в кошмарах мне снятся уродливые швы на твоем теле, снятся твои внутренности, безобразно вываленные наружу — я подскакиваю каждый раз, меня тошнит, я несусь к унитазу, пачкая все желчью из желудка. Рыдаю от горечи и мерзкой картины, что стоит перед глазами: это не было бы настолько ужасно, если бы тебе просто пробили грудь, если бы ты просто вдруг упал без дыхания, все это было бы всякой пощадой, чем твое изуродованное тело перед моими глазами. Мои любимые руки, мои любимые губы, глаза, лицо, тело, которое дарило вечное ощущение защиты; твой зашитый синий рот, пустые черные глаза — я кричу во сне, просыпаюсь с криком, уже даже не привлекая чужого внимания. Все знают, что я схожу с ума — или уже сошел? Все могут только сочувственно покачать головой, хлопнуть по плечу, выдавая скорбящее: «крепись».       Все говорят, что однажды станет легче, однажды боль пройдет, и станет проще — я не верю, не могу представить, что однажды эта дыра внутри исчезнет и я смогу зажить новой жизнью, смогу отпустить тебя, смогу перестать обнимать твою подушку по ночам. Что однажды эта глубокая обида на тебя пройдёт, что я отпущу всю ту злость и смогу взглянуть на твои фото без слез; я так сильно на тебя обижен. Понимаю, что это неправильно, что ты не виноват, так просто сложились обстоятельства — едва ли ты хотел умирать, едва ли планировал все именно так, чтобы потом предстать безобразным трупом перед моими глазами, но я не могу простить тебе всего этого. Не могу перестать думать о том, что ты просто бросил меня, после того как я просил никогда не отпускать мою руку, всегда быть рядом и просто… не исчезать моей жизни вот так, без прощания, без последних слов о том, что ты будешь помнить меня. Что будешь приглядывать и ходить призраком за моей спиной, даже если тебя не станет.       Когда-то я спрашивал: «ты любишь меня?»       Простой вопрос, на который ты ждешь не столько ответа, сколько реакции, нежности во взгляде и теплой улыбки.       Ты всегда отвечал: «да».       И подумав, добавлял: «очень сильно».       Если ты любил, то почему ты так со мной поступил? Почему теперь я должен носить цветы на твою могилу и надеяться, что однажды ты вернешься ко мне?       Ты знаешь, как это сложно: оттаскивать себя каждый раз от края, не давать себе шагнуть со стула и не смотреть на лезвие бритвы в ванной? Как тяжело не думать о тебе постоянно, не прокручивать в памяти каждый момент, проведенный вместе. Все наши ночи, все твои поцелуи и руки на моих дрожащих бедрах, все твои клятвы и прогулки по вечернему Токио, твои подарки на мой день рождения — как ты готов был носить меня на руках, что мне абсолютно не нравилось; как ты приподнимал меня над полом, крепко обнимая; как смотрел в мои глаза, прижимаясь лбом к моему. Вопрос прежний — как мне может стать легче? Время не лечит. Я убеждаюсь в этом окончательно, когда проходят первые три месяца, когда мы прячемся как крысы в норах, зализывая все свои раны после боя с Сукуной.       Я становлюсь злее, раздражительней, мне трудно принимать чужую заботу, я на дух не переношу все эти высказывания о том, что однажды это пройдет. Мне хочется закричать, показать все эти шрамы на сердце и спросить: такое проходит?       Через полгода я больше не плачу.       Я не вою, не бросаюсь на стены и людей, у меня внутри как будто что-то отключается, какое-то важное чувство, что отвечает за сострадание и любовь. Я убираю опавшие осенние листья с могилы Нобары, приношу ей ее любимые цветы, протираю надгробие — она должна быть красивой даже после смерти, должна быть самой лучшей среди всех женщин, что лежат в этой земле. Иногда я рассказываю ей о том, что мне ее не хватает — не хватает ее горячего нрава, уверенности и упертости, пинка под зад, чтобы я наконец смог прийти в себя и перестал цепляться за прошлое. Потому что только через полгода я впервые понимаю, что тебя не вернуть, понимаю, что под моими ногами не лежит разложившееся тело, и нет больше твоих голубых глаз и белых волос, нет любимых губ и ладоней, что согревали по ночам. Я впервые ощущаю одиночество так явно, что оно топит меня в осенних лужах. Ощущаю злость на самого себя, такую сильную ярость к собственной слабости: как я мог обвинять тебя в чем-то, как мог винить в том, в чем ты не виноват? Ты — святое, то самое дорогое, что я так мечтал уберечь от всего.       Я мечтаю убить Сукуну, мечтаю оторвать ему голову и уничтожить всякое его упоминание в этой истории. Я хочу отомстить за тебя, за Нобару, за Фушигуро, поддержки которого мне тоже не хватает. Я рад, что он единственный, кого еще можно спасти.       Я возвращаюсь к тренировкам, тренируюсь на износ, порой без сил падая на землю и тяжело дыша — злость толкает вперед, мотивирует сделать больше, довести себя до предела, чтобы просто отомстить; на второе полугодие скорбь притупляется, уступая место желанию мести.       Кто-то говорит: «так нельзя, ты всё делаешь неправильно, ты лишь мучаешь самого себя».       Они говорят: «нельзя делать месть целью всей своей жизни».       А я ничего не желаю так сильно, как убить Сукуну своими руками: пробиваю стены, сбиваю костяшки до крови, пытаясь хотя бы на шаг приблизиться к твоей силе. Иногда задумываюсь о прошлом, о том, как обвинял тебя во всем подряд, как не ценил наши ссоры, как предпочел сдаться и отпустить твою руку в тот день. Не понимаю, как раньше я мог просто опустить руки, как совершенно отчаялся, ничего не желая на свете так же сильно, как просто шагнуть за тобой в пропасть.       В один из дней ты приходишь ко мне. Во сне, меня пробирает дрожью, я боюсь вновь увидеть твое обезображенное лицо и мрак, но ты… улыбаешься. Объятый белым светом, с это родной улыбкой на губах, с блеском в глазах, ты смотришь на меня и просто улыбаешься. Ты такой, каким я тебя запомнил накануне того дня, чистый и светлый, словно призрак. Я не могу сдвинуться с места, не могу шагнуть к тебе навстречу, не могу поднять руку, чтобы дотянуться, меня просто парализует, пока я смотрю на тебя.       Ты говоришь: «я люблю тебя».       Мне так хочется броситься к тебе, упасть в твои объятия, покрыть лицо поцелуями и стоять так бесконечно долго, жить в этом сне, где ты настоящий.       Ты говоришь: «не говори «до скорой встречи».       Это мои слова, которые я шепчу каждый раз, бросая взгляд на наше фото. Мои губы подрагивают, я смотрю в твое лицо, пытаясь запомнить каждую черту напоследок. Почему-то я уверен, что это наш первый и последний раз.       Ты говоришь: «я горжусь тобой».       И я впервые за долгое время рыдаю навзрыд, просыпаюсь, утыкаясь носом в подушку и просто безутешно реву, улыбаясь сквозь слезы. Конечно я тебя люблю, конечно я больше не злюсь и прощаю тебе абсолютно все на свете. Я знаю, что ты сделал все, что было в твоих силах, что твои клятвы вернуться не были пустыми, что наша несуществующая собака и дом в Гренландии наверняка существуют где-то в параллельной вселенной. Где мы все же сбежали, купили последние билеты на самолет, заклеймили себя предателями и просто уехали. Я знаю, что не должен был обвинять тебя в тот последний день: мне нужно было поддержать тебя, сказать, что я верю в тебя, что как бы ни обернулась ситуация, я все равно буду любить тебя. Но мой собственный эгоизм, который я перенял от тебя, не позволил мне этого сказать, а сейчас я понимаю — пережив долгие семь месяцев без тебя, несколько раз стоя на самом краю с петлей на шее, каждый раз вскидывая глаза на небо — я улыбаюсь тебе. Приветствую то будущее, которое лишено тебя. Приветствую день, когда однажды мне придется пойти по твоим стопам, чтобы завершить начатое.       Чтобы отвоевать твою силу и славу, чтобы вернуть твое звание сильнейшего: я стану твоими руками на этом свете, буду твоими глазами, буду губами, что произнесут твою последнюю волю. Потому что я все еще люблю тебя.       Потому что пройдет еще не один десяток лет и я по-прежнему буду любить тебя: я сомневаюсь, что смогу полюбить однажды настолько же сильно, как любил тебя. Не верю, что в этом мире найдется хотя бы еще один такой же как ты человек.       Я стираю грязные разводы с твоего надгробия, мягко улыбаясь золотым иероглифам на камне. Я стал сильнее, Сатору, я готов вновь побороться, я обещаю, что не опущу рук и буду идти дальше несмотря ни на что. Просто будь рядом: в дуновении ветра или в первом снеге, что падает на волосы. Я обещаю, что не буду спешить присоединиться к тебе.       Клянусь любить и никогда не отпускать твою руку, Сатору.