Небо и земля

      Слова однажды убьют их. Юджи думает об этом и не может найти в себе сил, чтобы преодолеть порог чужой комнаты. Они не виделись целый месяц: Сатору все это время провел в тюремном царстве, он — под контролем Сукуны. Он с трудом понимал самого себя, внутри все горело от переполняющей горечи, от тех воспоминаний и событий, которые проносились перед его глазами, пока руки под чужим контролем убивали людей. Он не преувеличит, если скажет, что его мир стремительно разрушался, сыпался обломками зданий и частями изуродованных тел перед глазами, собственные принципы сравнялись ни с чем и эти уродливые шрамы на лице, которые заставляли его отворачиваться от зеркала. Ему нужна была помощь, нужна была чужая поддержка и простые слова: «я рядом, мы справимся». Ему нужна была Нобара, нужен был Мегуми, до боли в груди нужен был Сатору, порог комнаты которого он никак не мог преодолеть, застыв перед дверью — он боится, сам не понимает чего, но рука с позором замирает в нескольких сантиметров от дерева. Слишком много произошло за то время, что они не виделись, слишком глубокими были внутренние раны. Он чувствует себя виноватым за все, что случилось: если бы он не нашел тогда этот палец, если бы с большей ответственностью относился к паразиту в своем теле, если бы не тянул за собой Годжо, которого теперь обвиняли в преступлении против магического мира — всего бы этого просто не было.       Дверь открывается перед ним сама — он удивлённо вскидывает взгляд на Сатору, который смотрит на него с плохо скрываемой усталостью, мягко улыбается, не говоря ни слова и просто пропускает внутрь. Все такой же высокий, растрёпанный, все такой же родной.       — Не хотел мешать, — он не заходит, остается поодаль, неловко почесывая затылок. Неосознанно опускает голову ниже, чтобы отросшие волосы скрывали лицо, чтобы эти уродливые шрамы не бросались в глаза. — Хотел убедиться, что у тебя все в порядке. Всё-таки…       — Заходи.       И в этом слове так много просьбы, немой мольбы — зайди, посиди со мной, избавь меня от этого жуткого чувства, что не хочет уходить. Юджи прикусывает щеку, все так же не поднимая глаз и переступает порог, неуверенно оглядываясь. Эта не их комната, это голые побитые стены, кровать с железными прутьями и подгнивший пол, от которого наверняка мерзнут ноги. Едва Юджи оборачивается, просто чтобы спросить: «что мы будем делать дальше» — Сатору целует его, обхватывает лицо ладонями и целует, проглатывая все невысказанные слова. Внутри него как будто бы что-то срабатывает — он поддаётся ближе, встает на носочки, обхватывая шею руками. Хочется простоять так целую вечность, не отпускать его от себя ни на шаг — он так безумно соскучился по нему, по его голосу, этим голубым глазам, по рукам, которые обнимают его крепче всего на свете. Тягостный страх, будто между ними могло быть все кончено — тут же улетучивается, растворяется в поцелуях, таких жадных, порывистых, полных скорбящего чувства потери и страха — не уходи, не пропадай, будь рядом. Его руки забираются под форму, тянут кофту наверх, скользят по горячей коже, вызывая мурашки — Сатору тянет с него брюки, покрывая поцелуями шею, когда Юджи резко отстраняется. Прижимая пальцы к горящим губам, делает два шага назад, натыкаясь на холодную стену и качает головой.       — Я пришел не за этим…       И он опускает голову, вглядываясь в грязь на собственных кроссовках.       Сатору только кивает, проводит по своим взлохмаченным волосам и садится на кровать. Матрас жесткий, Юджи слышит, как скрипят пружины под чужим весом.       — Три года, — говорит он, точно так же глядя в пространство между ними. — Два месяца и двадцать восемь дней.       — Две недели, — Юджи вздыхает, сползает вниз по стенке, укладывая локти на колени. Думает — надо было сделать что-то со шрамами, надеть маску, парик, просто чтобы спрятать лицо. Поправляет задравшуюся кофту, подтягивает брюки. — И два дня… — и вдруг улыбается, закрывая лицо ладонями. — Наверное. Я до сих пор не знаю точно, сколько прошло времени. Когда не отдаешь себе отчет в том, что происходит, сложно даже отличить день от ночи. Всё как будто сплошной ночной кошмар, из которого ты не можешь выбраться, — он замолкает, поняв, что слова вновь рвутся против его желания. Он пришел сюда не затем, чтобы его пожалели или сказать, как же это ужасно. Он и так это прекрасно понимал. Юджи пришел, чтобы убедиться, что хоть какая-то часть его рушащегося мира осталась жива. — Прости, мне сложно контролировать свои эмоции в последнее время — если начинаю говорить, то больше не могу остановиться. Чосо сказал, что со временем это пройдет. Ты знал, что у меня, оказывается, есть старший брат? — он нервно пожимает плечами, усмехаясь. — Я вот тоже только недавно узнал. Жизнь превратилась в какой-то бесконечный поток информации, который я не успеваю обрабатывать. Я пытаюсь шутить, что это у меня такое экспресс-обучение. Знаешь, посвящение в реальную жизнь, где люди умирают каждый день. И еще эти смерти… — его взгляд падает на собственные руки. Он уже давно отмыл их от крови, сотню раз содрал кожу от постоянного пребывания за раковиной — ладони были сухими, потрескавшимися, покрытые отслаивающейся корочкой. Он видел кровь, которой не было. — Я до сих пор вижу перед глазами всю эту картину, ощущение, будто я застрял в одном-единственном дне, где убиваю других, где мои принципы рушатся под собственными ударами. Сначала я хотел отомстить за тебя, помочь тебе выбраться, потом случилось это и я хотел только умереть. А сейчас… Сейчас я даже не понимаю, что я — это я.       Он поднимает на него умоляющий взгляд — ищет понимание, ищет хотя бы попытку прочувствовать. Сатору смотрит на него с такой болью и состраданием, с сожалением, от которого становится кисло во рту. Его нельзя жалеть, не стоит, потому что это не тот случай, когда можно спрятать все раны за лицемерным — это был не ты. Нет, это был он. Это были его руки, лицо и тело. Даже если в это время он был на заднем плане, не в силах как-либо на это повлиять.       — Только не говори, что я ни в чем не виноват, — Юджи качает головой, уставившись в пространство между ними. — Хотя бы ты не будь слепым.       Сатору молчит. И он понимает, что продолжает всё говорить и говорить, выплескивая наружу то, что так долго копил.       — Прости. Нет, — он запрокидывает голову, проводя по взмокшей от нервов шее. — Правда, прости. Я должен был сделать хоть что-то, доказать, что я твой ученик, не сдаваться, а в итоге? У меня руки не по локоть, а по плечо в крови, а я сижу и жалуюсь, будто заслуживаю хоть какого-то прощения.       В конце концов он просто зажимает рот ладонью и молчание обступает их со всех сторон. Сатору просто смотрит на него, ничего не говорит, изучает взглядом потрепанную одежду, лицо со шрамами и руки, что бесконечно дрожат. Как он вообще так может? Для него прошло всего две недели — ничто, по сравнению с тремя годами, которые Сатору провел взаперти. Он приходит, ноет о том, как ему было плохо — а каково было Сатору? Каково это сидеть три года в клетке без возможности хоть что-то увидеть, услышать или с кем-то поговорить? Стыд накрывает его тяжелой волной.       — Ты можешь говорить, Юджи — это нормально.       — Тебе тоже пришлось несладко, я не могу сидеть и просто ныть о том, как мне было плохо…       — Я пережил это, — он дергает уголком губ. — Не надо считать, что мне было хуже, чем тебе.       — Я не хочу мериться, кому из нас было хуже, — Юджи морщится. — Я… Не знаю, чего я хочу. Не знаю, зачем вообще пришел к тебе. Я просто хотел убедиться, что ты в порядке, что мы…       — Всё еще вместе? — Сатору заканчивает эту фразу за него и Юджи кивает. Он ожидает услышать отрицание в чужом голосе, что — нет, всё кончено. Три года для меня — это слишком много. Но Сатору лишь мягко улыбается. — Ничего не изменилось.       — За три года?       — А чего ты ожидал?       — Не знаю, — честно признается он. — Наверное, думал, что когда мы освободим тебя — ты уже и имя моё забудешь.       — Такого ты обо мне мнения? Что, если я не вижу и не слышу тебя на протяжении нескольких лет — то я перестаю о тебе думать в какой-то момент?       — Я…       — Понимаешь, там ничего нет, — его взгляд становится пространным, сосредоточенным ни на чем. — Там только и остается, как думать обо всем что было и что будет. Я все эти три года провел с мыслью только о трех вещах. Первое — выбраться, любым способом. Второе — убить того ублюдка, что сидит в голове Сугуру. И третье, — он усмехается собственным мыслям, качнув головой. — Как только увижу тебя, обнять так сильно, чтобы восполнить всё то время, пока тебя не было рядом.       Их взгляды сталкиваются. Юджи с тоской смотрит на него, в эти голубые глаза, на дне которых затаилось что-то такое огромное, страшное, пожирающее Сатору изнутри. То самое одиночество, которое было с ним на протяжении всего времени, от которого Юджи так сильно хотел его избавить, что-то темное, пустое, полное усталости и желания закрыть глаза, отключиться. Он неуклюже поднимается на ноги, делает неловкий шаг навстречу, не отводит глаз от родного лица — для него прошло всего две недели, две жалких недели, за время которых он не забыл ни о его голосе, ни о том, какие мягкие на ощупь чужие волосы, ни о том, как сильно он его любит — будучи на заднем плане, пока его тело двигалось под чужим контролем, он мечтал чтобы Сатору спас его. Чтобы пришел, прекратил всё это, чтобы его руки никогда не окропились чужой кровью.       Он делает ещё один шаг и наконец обнимает его — с нежностью, аккуратным трепетом, проводя по напряженной шее пальцами, зарываясь в волосы на затылке, касаясь ушей большими пальцами. Обнимает, когда руки Сатору смыкаются вокруг него, когда Юджи стоит между его ног, наклоняется, чтобы обнять за шею, уткнуться носом в светлые волосы. Наконец сделать так, как он давно хотел.       — Как же хорошо снова обнимать тебя, — шепчет Сатору, вдыхая запах с его одежды, прижимаясь щекой к груди. Юджи гладит его по волосам, касаясь губами макушки. — Если бы я знал, когда видел тебя в последний раз, что это — последний раз, я бы запомнил всё, что в тебе есть, в мельчайших подробностях.       И он обнимает его так крепко, вжимаясь лбом в его грудь — Юджи сам прижимается к нему ближе, жмурясь от переполняющих эмоций, от того, как много стояло за чужими словами.       Только сейчас до него доходит, что Сатору любит его дольше, чем длятся их отношения. Он с ним фантомных четыре года, он всё ещё здесь и он всё еще любит его. Разве может быть сейчас что-то важнее этого?       Слова «я люблю тебя» кажутся такими ничтожными в этот момент, убогими. Просто неспособными описать все те чувства, что он испытывает к нему. Это не любовь — это больше, это как мечта, которой суждено сбываться; лекарство, которое смогло победить диагноз; проклятие, которое не убьет.       — Главное, что теперь ты здесь…       — Я сильно накосячил, да?       Юджи тихо посмеивается, проводя пальцами по затылку. Не отпускает его. Не хочет.       — Да. Так что, постарайся больше ни во что подобное не вляпываться.       И когда Сатору отстраняет его, берет за руки, заглядывая в его глаза — Юджи неловко отворачивается, поджимая губы. Он понимает всё без лишних слов.       — Стесняешься? — его ладонь смахивает волосы со лба, заставляет обернуться. — Всё не так плохо.       — Выглядит уродливо.       — Все шрамы уродливые, — Юджи не уверен, должно ли это звучать как поддержка, но всё равно улыбается. В этом был весь Сатору — говорить как есть, без всяких прикрас. — Но со временем они посветлеют, станут едва заметны. И всё равно — ты такой же красивый, как был и без них, — и помолчав, добавляет. — Но взгляд изменился.       — Многие так говорят. Особенно, после того, что случилось в Сибуе.       Сатору только кивает, слушая внимательно. Он проводит большим пальцем по шраму на его лбу, скользит взглядом ниже, касается губ — и дотрагивается едва ощутимо. Ни грамма отвращения, ни секунды, чтобы он вдруг увидел в чужих глазах сомнение.       — Это было ужасно, — Юджи шепчет эти слова, приникая щекой к его ладони. — Я ничего не мог сделать, не мог даже… и слова сказать. Я был… Как если бы меня посадили и заставили смотреть, как моих друзей убивают, а я не могу и пальцем пошевелить, ни закричать, ни отвлечь. Только сидеть и смотреть, как моими руками убивают всех этих невинных людей, — и он зажмуривается, поджимая тонкие губы. — И вся эта чушь, что это был не я, что это не моя вина — чушь. Это был я, это я их всех убил, кто бы что не говорил… Потом Нобара, теперь Мегуми… Ощущение, будто весь мир против меня, будто смерть сначала заберет всех моих близких и только потом, сжалившись, придет и за мной… Я как никто заслуживаю смерти, после всего что сделал и…       — Посмотри на меня, — его руки обняли лицо, Сатору смотрел на него с неподдельной серьезностью и состраданием. — Чувство вины бесполезно. Ты уже не спасешь всех этих людей, не вернешь их к жизни — это уже случилось. Всё.       — Почему ты так говоришь? Это нельзя забыть так просто.       — Потому что я знаю, что ты никогда не сделал бы того, что случилось. Можешь винить себя, считать, что это был ты, но я знаю кто такой настоящий Итадори Юджи. И это не человек, который может убить невиновных. Я знаю тебя, знаю настолько хорошо, что в курсе на какую звезду ты постоянно смотришь на небе, когда думаешь о дедушке и как не любишь пить из узких кружек — я знаю тебя лучше, чем кто-либо, Юджи. И это был не ты. Иначе бы тебя не мучила совесть.       Он так и замирает, не может ни вдохнуть, ни выдохнуть, прокручивая в голове каждое сказанное слово. В уголках глаз выступают слезы.       — Я очень боюсь потерять ещё и тебя…       — Я не собираюсь умирать, — его мягкий смешок прокатывается по щеке, Юджи смеется сквозь дрожь. — В ближайшие лет пятьдесят точно.       — Поцелуй меня…       Сначала легкое касание к губам, затем к шраму на лбу, едва ощутимо к глазам и осторожные легкие поцелуи вниз по щеке, касаясь твердого рубца. Сатору целовал его, с трепетом и лаской, смахивая большим пальцем слезы с уголков ресниц, согревая покрасневшие щеки — Юджи сам поддается ближе, обнимает его за шею, когда трепет сменяется горячими поцелуями, когда он оказывается на его ногах, упираясь коленями в постель. Целует каждый миллиметр его губ, восполняя упущенное время, ту тоску, которая гнила внутри сердца, заставляя скучать. Как же он любил его в эту самую секунду, после всех сказанных слов, после неловкого воссоединения — Юджи целует его, раскрывает губы навстречу, желая вобрать в себя как можно больше этих радостных и тревожных чувств.       Его руки тянутся к краям его футболки, задирая вверх.       — Просто заставь меня забыть об этом… — шепчет он в горячие губы. — Сделай так, чтобы я просто обо всем забыл…       Сатору роняет его на кровать. Она жалобно скрипит под их весом, комментирует каждое движение своим натужным воем — чужие руки снимают с него форму, лезут под толстовку, оголяя кожу живота. Юджи теряется в ощущениях, в поцелуях, что обрушиваются на каждый участок его тела — Сатору покрывает поцелуями его живот, каждый рельеф тела, поднимаясь до груди, целует в шею, избавляя от верха. Ему хочется расплавиться под ним, рассыпаться на тысячи частей, без возможности собраться — ощутить это чувство защищенности, когда действительно, как за каменной стеной, когда такая родная и близкая бесконечность охватывает их двоих, оберегая от всего мира. Он кладет руки на его плечи, запрокидывает голову, со смущением позволяя стянуть с кроссовки, носки, брюки — остается полностью обнаженным, беззащитным под пристальным любящим взглядом. Он сводит колени, покрывается пятнами там, где Сатору целует его.       — Одежда всё еще на тебе, — Юджи улыбается, пальцем ноги поддевая край чужой футболки. — Снимай.       — Я слишком увлечен, чтобы думать об этом.       Он наблюдает за тем, как перекатываются мышцы под кожей, как Сатору стягивает с себя вещи — и теперь они оба обнажены, липнут телами друг к другу, целуясь, цепляясь. Сатору разводит его колени без сопротивления, окидывает взглядом — Юджи тянет его на себя, целует в уголок губ, когда всё тело сводит напряжением и таким забытым чувством удовольствия. Влажные пальцы скользят между бедер, и он рассыпается во вздохах и просьбах, не находя себе места на подушке. Шумно дышит, хватаясь пальцами за широкие плечи, запрокидывает голову — всё это было так давно в последний раз, настолько, что всё это кажется почти в новинку. Все эти ощущения внутри, как пальцы изводят его до состояния, когда хочется лишь сильнее поддаваться навстречу, прятать стоны в подушку и не думать о том, что во всем этом кладбище из руин их сможет кто-то услышать.       — Я думал, что скучал только по твоим поцелуям, — выдавливает он сквозь порывистый смешок. — Оказывается, было кое-что ещё…       — Например, моя неотразимость, ум и доброта, конечно же.       Юджи фыркает, замирает, срываясь на стон — находит губы Сатору, пряча все эти ненужные слова за поцелуем.       — Ты не меняешься… Пройдет хоть десять лет, а ты останешься всё таким же…       — А ты ожидал от меня чего-то другого?       — Нет, именно этого я и ожидал.       Улыбка гаснет в его губах, скрывается в судорожном стоне — в этом был весь Сатору. Затмить всё, что было до этого, заставить думать только о том, что происходит здесь и сейчас — своими поцелуями, фразами, движениями внутри его тела. Как тоскливо было жить без него эти долгие две недели, как каждую ночь хотелось ощутить вес его тела на своем, властные прикосновения к бедрам и этот взгляд — полный желания поглотить, обожать и любить. Они оба были возбужденны. Юджи смотрит на крупную головку, когда Сатору вынимает из него пальцы, прикусывает губы, понимая, что слюна — не смазка, а в их обстановке найти хотя бы какую-то мазь было бы уже находкой.       Он входит в него медленно, миллиметр за миллиметром, заглушая тянущую боль поцелуями, позволяет оставлять огненные полосы на своей спине — Юджи шепчет в его губы что-то несвязное, что-то до ужаса сентиментальное и простое, всецело отдаваясь утягивающим за собой чувствам. Не хочется сдерживаться, хочется, чтобы сорванный голос отбивался от стен, чтобы все в этом проклятом месте закрыли свои уши и просто исчезли на какое-то время. Но всё, что ему остается, так это ронять стоны на подушку, кусать губы и жмуриться от боли и удовольствия, которое пронзает каждую клеточку тела.       — Любимый мой, — говорит Сатору, и мир вокруг Юджи рассыпается. С глубоким толчком, с болью и тесным удовольствием, он шептал его имя, ощущал биение под своими губами, когда прижимался к горячей шее. — Ты не представляешь, как я боялся увидеть тебя мертвым, когда выбрался…       Это внезапное откровение выбивает его из колеи и громкий стон срывается с губ. Юджи закрывает рот ладонью, глядя на Сатору расфокусированным взглядом.       — Представляю, Сатору. Я представляю…       Он неуютно ведет бедрами, когда движение прекращается. Когда Сатору вдруг замирает в нем, смотрит каким-то странным, словно ошалевшим взглядом. Юджи непонимающе вскидывает брови.       — Что?..       — Я сейчас понял, как же сильно я тебя люблю.        Он нашел в себе силы сфокусировать взгляд на его лице: на красных от поцелуев губ, блестящих голубых глазах и плотных, черных зрачках. И Юджи смеется. Так чисто и искренне, закрывая пылающее лицо руками — просто смеется, от того, как эта щемящая откровенность не к месту, как всё это неловко, но до безумия правильно. Он притягивает его за плечи, впивается в губы — отдать ему всего себя, забыть, что в этом мире бывают ужасные люди, всё это ничтожно, пока жив Сатору. Пока в его жизни будет этот яркий, пробивающий до самого дна океана, свет.       — Спустя четыре года?       — С отсрочкой на заключение.       Поцелуи размазывались по коже, оседали стонами на чужих губах и это невыносимое трение внутри и снаружи, когда Сатору сжимал его член, выносило куда-то за пределы этого мира. Он кончил спустя несколько толчков, излился в широкую ладонь, запрокинув голову, когда Сатору последовал за ним. Горячая влага наполняла изнутри — Юджи прижался поцелуем к его губам и чувство тревоги наконец покинуло его.       Сатору не пришлось убеждать его остаться — он вернулся спустя полчаса, залез под тонкое одеяло и прижался сбоку, укладывая голову на грудь. Обхватил всеми конечностями и рассчитывал пролежать так до тех пор, пока война за пределами не окончится как-нибудь без их участия.       — Я всё хотел сказать, что ты невыносимый человек. И иногда с тобой просто безумно сложно.       — Признание в любви состоит из трех слов, а не из пятнадцати.       — Но, — перебивает его Юджи, оставляя поцелуй на коже. — Я всё равно тебя люблю, поэтому… Не уходи от меня. Я имею в виду, если однажды выбор будет стоять между мной или… чем-то другим. Выбери меня. Пусть это звучит ужасно эгоистично.       — Это звучит здраво, Юджи. Я понимаю, о чем ты говоришь.       — Мы ведь справимся, да? Найдем, как всё исправить…       — Придется постараться, но, — он самодовольно улыбнулся, качнув головой. — Я ведь сильнейший, мне не впервой.       Юджи мог бы закатить глаза, но усталость, что одолевала его, была слишком сильной для подобных пререканий.       — Защити меня, — простая просьба. — Ты ведь сильнейший, тебе не трудно, — и голос понижается до шепота, до доверия страшной тайны, которую говорят лишь перед смертью. — Защити от того кошмара, в который превращается моя жизнь…       Он чувствует на себя взгляд Сатору, как тонкие пальцы с лаской проводят по его волосам, задевая висок.       — Обещаю.