Небо и земля

      — Ты проиграл, и только благодаря этому ты все еще жив, — голос Юджи сквозит злобой и непониманием — как можно быть таким умным и таким непробиваемо тупым? Сатору с трудом мог смотреть на него: перед глазами все кружилось, голова раскалывалась от малейшего движения, даже просто держать глаза открытыми было сложно. — Так что успокойся и прекрати пытаться спасти весь мир.       — Ты это серьёзно говоришь?.. — его голос до сих пор охрипший после долгого беспрерывного сна. Шоко сказала, что он провалялся целую неделю без сознания, а теперь вдруг открыл глаза, увидел разрезанный живот, затянутый бинтами, и решил, что может с кем-то поквитаться, хотя с трудом может на ногах стоять. — Ты несерьёзно...       — Ты такой, — Юджи подносит сжатые пальцы к лицу, весь трясётся от злобы, глядя на него. — Придурок, Сатору. Самый настоящий идиот, который... — он вздыхает, взмахивает рукой, оседая обратно на свой стул. — Ты жив. Радуйся.       — Я на седьмом небе, поблагодарю Сукуну, когда увижу его в следующий раз...       Он хрипло усмехается, позволяет голове безвольно скатиться по подушке, потому что на иное не было сил. Медленно покачивается на пульсирующих волнах боли, что подхватывали тело — тошнило, резало, стреляло в каждом участке тела. Из слов Шоко он понял только то, что ему крепко досталось. Если бы не спекся мозг — то просто бы остановилось сердце. Регенерация? Здорово. Только я сидела и заталкивала твои кишки обратно, а очень хотелось пришить тебе мочевой вместо желудка; почему-то каждый посчитал своим долгом прийти и сказать — мудила. Многие, конечно, предпочли просто промолчать, выдавая во взгляде немое — главное, что ты живой. Что поделать, он хавал все это дерьмо, мило улыбался и просто мечтал, чтобы эта головная боль наконец утихла.       Едва проснувшись в первый раз, он тут же попытался встать — в ушах звенело, живот прострелило болью, а слабость во всем теле делала ноги ватными и неподдатливыми. Он не мог держать стакан с водой, не мог ровно сидеть, и даже дышать без кислого привкуса тошноты было сложно. Его щедро макнули носом в дерьмо, сказали: смотри, ещё чуть-чуть и ты бы помер, проигравший. И ведь даже не поспорить — в самом деле проиграл. Собственные слова, сказанные однажды Юджи, эхом отбивались в воспаленном сознании — я выиграю. Где я, а где он. В итоге чуть не оказался в могиле. И черт знает, было бы так лучше или нет. Он считает, что всяко лучше, чем смотреть в злые карие глаза и видеть там такую смесь эмоций, от которой хотелось провалиться обратно в бессознательное состояние и проваляться так еще несколько суток. Только бы не видеть все эти виновато-разочарованные рожи. Он не считал, что это конец — встанет на ноги и закончит то, что начал. Другое дело — поднимется ли он вообще когда-нибудь с кровати. По ощущениям, его будто переехал грузовик, размазал по асфальту, а потом его всей толпой сшивали по кусочкам обратно, чтобы толкнуть в мир в живых.       До сих пор в памяти стоял тот странный сон — где Сугуру нес всякую чушь, хлопал по плечу и говорил — ничего, еще ничего не кончено. Казалось, будто этот миг длился целую вечность, что-то вело его за собой к призракам давно ушедших, знакомые лица, которые давно исчезли из его жизни, были озарены улыбкой и их мягкое прикосновение, толчок в спину, вытянуло его наружу. В мир, где его тело было практически разрезано напополам, мозг подтекал, а каждый звук отдавался в ушах оглушительным ревом.       Он не винил Юджи за его эмоции. С трудом представляет, как бы он сам реагировал, найдя его в подобном состоянии. Теперь уже не страшно, металлический вкус смерти на губах навсегда врежется в его память, просто нужно время. Нужно прийти в себя и продолжить бой.       — Не злись, — шепчет он, не глядя пытаясь нашарить чужую ладонь на покрывале. Находит, сжимает едва ощутимо, насколько может себе позволить. — Тебе идет, но у меня голова взрывается от каждого звука...       Юджи вздыхает.       Увидев его впервые после случившегося, Сатору думал, что смерть все же пришла за ним. Он выглядел ужасно, под глазами залегли темные синяки, щеки впали, а взгляд был настолько стеклянным, полным огромной трагедии и ужаса, который едва ли можно пережить. Это его Юджи? Нет, это человек, который отчаян и сломлен. Он знает, что Юджи выплакал не одну порцию слез, пока он лежал здесь без сознания — Шоко не выгоняла его, периодически упрашивала немного поесть, поспать на соседней кровати, давала ему снотворное и подходила к своему делу со всей ответственностью, не давая и ему себя погубить. Сатору еще долго сжимал ее пальцы в знак благодарности — спасибо, что позаботилась о нем, а Шоко лишь стояла рядом, называла его придурком и говорила: я рада, что ты жив.       Принимать чужую помощь было проблемно. Он кривил губы, когда обычный стакан по весу казался чем-то непомерно огромным, не был в состоянии держать ложку, не разбрызгав по постели все содержимое супа, в конце-концов, обещал убить каждого, кто предложит ему помочиться в утку. Шоко закатывала глаза, называла его упертым засранцем и посветив в глаза фонариком, от которого стреляло в мозгу — разрешала нормально сходить в туалет.       — Только если ты где-то упадешь и выбьешь из головы остатки того, что называется мозгом — я привяжу тебя к кровати и заставлю ходить прямо под себя.       Угроза была принята, опасных трюков совершено не было.       За три дня своего возвращения в мир живых Сатору понял две вещи: первое — умирать нельзя, второе — если Юджи одолевает приступ злости, лучше просто промолчать. Потому что не было тех слов, которые были бы несправедливыми. Его ошибка, его вина, что так получилось — ему и вкушать весь ассортимент последствий, что начинается со слов «ты идиот» и заканчивается «я все равно тебя люблю, хоть ты и идиот». Сатору задумывается, когда Юджи успел так повзрослеть, откуда во взгляде появилось столько стали и уверенности — не в себе, а в том, что не все потеряно. Как будто его смерть и возвращение обратно поспособствовали тому, что Юджи понял — теперь он не допустит, чтобы умер кто-то еще. И он мог его понять, потому что не спас Нобару, не защитил Мегуми — все это было бы напрасным, если бы погиб еще и Юджи. Если бы погиб он сам. Внезапно собственная затея со всей это битвой кажется ему совершенно безответственной. Ему просто повезло, что удар не разрезал его пополам, что — да, рана глубокая, настолько, что он дважды чуть не умер от потери крови, но жив.       А потом, видя, как Юджи просто молча сидит, ковыряя нитки на своих брюках, он вдруг сказал:       — Мы с ним еще не закончили, это только начало... — Юджи разорвало такой злостью, что кровь могла бы пойти из ушей от стоящего крика. Сатору не останавливал его, показательно не морщился — знал, что заслужил каждое сказанное слово, каждую громкую и злую интонацию в свой адрес.       — Я сидел здесь каждый день, молился, чтобы ты все-таки очнулся, чтобы ты не умер! А сейчас ты мне заявляешь — это не конец, это начало! Тебе совсем мозги сплавило, Сатору? Я надеюсь, что ты всю свою оставшуюся жизнь проведешь в этой кровати и больше не будешь творить подобное! Но нет! Город засыпает — просыпается Годжо Сатору! Ты совсем больной человек?!       — Юджи...       — Мы с ним еще не закончили, — Юджи издал истерический смешок, раскинув руки. — Что надо сделать, чтобы до тебя наконец дошло? Об какую стенку мне надо расшибиться, чтобы ты вспомнил о собственных словах? Мир не крутится вокруг тебя, Сатору! Может, ты и сильнейший, может, ты и один такой на всем белом свете — но маги как-то жили и до твоего рождения, и знаешь, как? Они не неслись на смерть в одиночку!       — У меня был выбор?.. — он посмотрел на него одним открытым глазом, надеясь, что выглядит достаточно здорово, чтобы не вызывать жалости. — Мне надо было взять тебя с собой? Утахиме? Шоко? Кого из вас всех мне надо было взять?..       — Да всех! Лучше бы мы все вместе это сделали — и, может, даже победили бы. Но вот это геройство!..       И он вдруг замолк, опуская глаза на свои руки.       — Пусть сейчас я выгляжу эгоистом, но ты — еще больший эгоист. Ты тот самый человек, который учится только на своих собственных ошибках — и пока ты не потеряешь все, что у тебя есть, до тебя просто не дойдет самое главное. По твоей логике, лучше быть проигравшим и мертвым.       — По моей логике, лучше быть победившим и живым — не приписывай мне лишних грехов.       — Ты с этим и без меня отлично справляешься, — и как непривычно слышать яд в его голосе. — Молодец, выздоравливай.       — Все сказал?       — О, нет, Сатору — у меня еще много чего вертится на языке, но я, в отличии от тебя, хотя бы думаю о том, что говорю и что делаю, и меня все еще заботит то, что чувствуют окружающие меня люди. Может, тебе нравится быть одному? Может, тебе это доставляет какое-то особое удовольствие — издеваться надо мной? Каждый раз брать меня за шкирку и макать лицом в тот факт, что я тебе к черту не сдался.       — Ты же знаешь, что это не так.       — Ты не делаешь ничего, чтобы я подумал об обратном. Гренландия, собака, кольцо — это в будущем, которое будет нашим раем, когда мы оба умрём?       — Что ж ты так прицепился к этим словам...       — Потому что ты обещал мне. Ты в принципе много чего мне обещал. Но на сегодняшний день, сообщаю, все твои клятвы пустые.       Они замолчали. Уткнулись взглядами по разным углам и сидели так долгие полчаса, не в силах прогнать друг друга или просто уйти. Сатору принимал каждое сказанное им слово — это было честно, всяко лучше, чем если бы Юджи говорил о том, что это ничего не значит, что он спокойно все это воспринял. Юджи всегда был ураганом эмоций, которые вырывались наружу, когда все валилось из рук. Сатору был тем, кто каждую эту эмоцию пропускал через себя, разжигая, делая пламя ярче и яростней, превращая его в огненный смерч. Так уж получалось, что пока косячил только он.       — Я знаю, — Юджи перевел на него усталый взгляд, полный безнадеги и тоски. — Я виноват.       — Я тоже, — неожиданно произнес он, вызывая на лице Сатору недоумение. — Надо было сделать хоть что-нибудь, а не стоять и смотреть, как ты уходишь на смерть. Я сам тебя отпустил, сам поверил — а теперь обвиняю тебя в чем-то...       — Тебе больно.       Юджи кивает.       — Тебе тоже. Нам обоим больно. И я не хочу, чтобы так было. Я имею в виду... Мне не важно, исполняешь ты свои обещания или нет — знаю, что исполняешь, знаю, что никак не предвидел всего этого. Мы сами были убеждены, что все закончится в твою пользу, но просто... Проведя целую неделю здесь, я успел попрощаться с тобой несколько раз, вскакивал, когда вдруг не чувствовал, как бьется твое сердце, а потом несся за Шоко, чтобы она мне сказала — пульс есть, все в порядке, тебе просто показалось. Это страшно, понимаешь? Терять тебя очень страшно. И мне не хочется, чтобы это произошло вновь. Может, когда тебе будет лет восемьдесят, и ты станешь занудным стариком, — его губы тронула легкая улыбка. — Я подумаю над тем, чтобы отпустить тебя.       — Иди сюда, — он все же морщится, когда приподнимает край одеяла, отодвигаясь на кровати. Юджи смотрит на него как на дурака — с любовью и нежностью. — Хочешь злиться — злись так.       — Шоко не понравится, что я в грязной одежде здесь валяюсь.       — Шоко не дурочка, она все понимает. Ну?       И весело фыркнув, Юджи скидывает кроссовки с ног, снимает верхнюю форму, оставаясь в толстовке и забирается к нему, осторожно, пытаясь не задеть перебинтованный живот.       — Ненавижу, когда ты так делаешь. Никогда не могу отказать.       — Это правильно, а теперь — тишина, покой и никаких криков.       — Слушаюсь, учитель Годжо.