Небо и земля

      Он резко открывает глаза, рывком садясь на кровати. Ледяная дрожь прошлась по телу, раскрывала стоящую перед глазами картинку во всех красках, подчеркивая каждую жуткую деталь — чернеющая дырка в бритом виске, пустой карий взгляд, безвольно раскинутые руки на холодной земле. Не спас, не успел, не защитил — Юджи лежал перед ним в луже собственной крови, с застывшим выражением лица, с улыбкой на губах. Разум вопит, изводит агонией, гигантская волна ужаса накрывала его: мир, где нет Юджи — это ужасный мир. Мир, где его хрупкое человеческое тело обгладывает смерть, хрустит костями и облизывает длинным языком влажные кости, чавкая плотью — отвратителен. Мир, который недостоин существовать — Юджи всё то хорошее, что только может быть в людях, это и искренность, и доброта, и кристальная вера в лучшее. Это принципы, которые никогда не нарушатся, это доверчивая робкая улыбка, это когда ты смотришь в родные глаза и видишь там медовые озера, в сладости которых хочется утопиться; Он смотрел на него — что-то сладко и жутко шептало, доводило ситуацию до абсурда — не спас, не спас, не спас. Не уберег, не предусмотрел всего; Сатору опустился перед ним на колени, накрыл из ниоткуда взявшейся белой тканью и эти красные кроссовки, что торчали из под низа, безвольно повисшая ладонь, когда он берет мертвое тело на руки, прижимает к себе, чувствуя такое знакомое, такое мерзкое ощущение пустоты. Что-то шептал в розовые волосы под тканью, о чем-то просил, нес на руках через темный коридор, которому не было конца, который сужался с каждым шагом, превращался в бесконечный узкий тоннель с сырыми стенами и потолком — нарастающее гудение в ушах, металлический звук шагов, словно кто-то бьет молотком по ржавым струнам.       Звенящая тишина, с которой взрываются звезды. С который рушится целый мир, пока он несет его на своих руках — сердце воет, тело прошибает сквозным холодом. Он не чувствует боли, не чувствует страха — тишина. Только тишина и ржавый скрип под ногами.       Он бредет во тьме, прижимая к себе его тело и сладковатый, кислый запах разложения пропитывает весь воздух вокруг, забивается в ноздри, под ногти и сушит глаза. Он останавливается возле высокой стены, оседает на пол — держит Юджи на своих коленях, прижимает к груди, стаскивая почерневшую ткань. Юджи особенный, Юджи не гниет в его руках даже когда дышать становится невозможно, когда ощущение, будто он застрял в кишке разлагающегося трупа не покидает его. Смотрит на холодные приоткрытые губы, с особым чувством зачесывает растрепанные волосы со лба и вновь что-то шепчет — не слышит, знает, что что-то говорит, но не разбирает собственных слов.       Их должны были положить рядом, дай бог — в один день.       С нежностью проводит по узким коленкам, гладит пальцами по безжизненному лицу, что безвольно клонится набок — стеклянные глаза смотрят в никуда. В самую душу, в которой больше не было.       Что-то со стороны зовет его по имени — голос такой родной, но кажется чужим, неестественным, лишенным жизни.       Он понимает, что-то все это время следовало за ним по пятам, подстраивалось под звук шагов, пряталось за ржавым скрипом — что-то медленно шаркало по полу, приближаясь, скрипя сухожилиями. Оно смотрит на него из темноты — нечто длинное плывет под самым потолком, ломается из стороны в сторону, заполняя собой все пространство, скребется по полу и издает ноющий хрипящий звук, совсем тихий, едва различимый. Юджи подрагивает в его руках, дрожит, словно от холода — мертвым не может быть холодно, но Сатору прижимает его приже, утыкается носом в пробитый висок, вдыхает сладковатый трупный запах и пытается согреть, вдохнуть жизнь через сквозную рану.       — Мальчик... Отдай мальчика... — что-то хрипит ему на ухо. Летающая голова с оборванным лоскутами кожи смотрит на него черными глазницами. Раскрытый в немом крике рот, вытянутые скулы — голова кричит, но крика не слышно. Крик стоит лишь в его голове. — Мальчик мертвый... Мальчика ждут...       Летающая голова, с ветвящейся из глубины тоннеля шеей, наклоняется к его рукам, вьется над лицом Юджи, внимательно вглядываясь в неподвижные глаза.       — Мальчик молодой... Мальчик хотел жить... Умереть боялся мальчик... Боялся... Не хотел... О мальчике теперь позаботятся чужие руки...       Беззубый рот смыкается вокруг шеи Юджи, тянет из его рук, пытается утащить во мрак, но Сатору не отпускает. Не отпустит, больше ни за что не отпустит — вжимает в свою грудь, задыхаясь от запаха гниющего тела, смотрит без всякого страха в безобразное лицо и сам удивляется, что способен удержать.       Не говорит ни слова, и всё смотрит, смотрит в карие глаза, ожидая, что сейчас рот раскроется в глубоком вдохе, как веки сомкнутся и побелевшая кожа наполнится цветом. Как изо рта вырвется сдавленный крик — признак жизни, первый звук, что издают рожденные.       — Отдай... — прохрипел старческий голос, надламываясь в конце. — Отдай... Не твое... Отдай... Мальчику уже не помочь... У мальчика черви в животе... Мальчик без почек — без почек мальчик...       Мальчик… Мальчик… Это его мальчик.       — Юджи… — Юджи красивый даже после смерти.       Голос внутри умирает, когда карие глаза переводят на него не моргающий взгляд, с такой пустотой, словно взгляни поглубже — и увидишь чернеющую бездну, что вглядывается в тебя в ответ.       — Не верь тому что видишь…       Пасть резко смыкается вокруг тонкой шеи и вырывает его из рук, утаскивает во тьму и склизкий звук трапезы, хрустящих костей, заставляет его проснуться.       Сатору стирает пот со лба, тяжело дышит в кулак, уставившись перед собой. Чувство тоски и безнадежности, словно вымерло все живое, словно зашили небо и распороли землю, из которой теперь торчат мертвые лица. И во всем этом стоит он, смотрит под ноги, глядя на засыпанное землей лицо Юджи, с выпуклыми глазами, наполненных кровью, с открытым ртом, в который набились комья грязи и черви лезут наружу. Его Юджи не умрет, не такой скотской смертью, он умрет в своей постели от старости, с улыбкой на лице и в окружении всех своих близких.       — Ты чего?.. — рядом раздается такой родной голос: сонный, чуть хриплый — он бросает на Юджи ошарашенный взгляд, внутренне боится увидеть пустоту вместо глазниц, но видит перед собой лишь расслабленную улыбку и нежность в глазах. Юджи перекидывает руку через его колени, поглаживает бедро сквозь одеяло, медленно моргает. — Приснилось что-то?.. Тебя трясет...       — Нет, — врет он, натянуто улыбаясь. — Просто что-то разбудило.       Юджи понимающе мычит, тянет его обратно за плечи, заставляет лечь и прижимается горячими губами к щеке. Такой тёплый, почти огненный, с бьющей ключом жизнью — он пытается успокоить колотящееся в груди сердце, смотрит в потолок. Каждая деталь врезалась в память, изводила его трупным запахом — представить мир, лишенный Юджи, где не будет его мягкого голоса, теплых губ на шее и этого щемящего душу ощущения счастья. Раньше он скептически относился ко всему подобному — зачем нужны отношения, все эти высокопарные речи и чувства, если они только отвлекают? Он ведь поэтому просил Юджи не влюбляться, чтобы не терять себя в этих ночных кошмарах, чтобы не находить себя в ужасе по ночам, когда чужая смерть равносильна концу света. Одному быть проще, ты сам за себя отвечаешь, ты не морочишь себе голову всеми этими ненужными обещаниями и клятвами защитить — ты не мучаешься совестью от того, что любимый человек сгорает на твоих руках, а ты сидишь, и не в состоянии ему как-либо помочь. Так было раньше. Сейчас он с трудом представлял себе утро, в котором просыпается, а рядом никого нет. Нет этой розовой макушки рядом, умиротворенного лица с легкой улыбкой на губах, задранной до пупка футболки и как очаровательно Юджи чешет коленку во сне, перетягивая на себя всё одеяло. Утро, в котором ему не приходится обнимать весь этот ворох из тканей, чтобы Юджи не свалился с их узкой кровати. Утро, в котором он не наблюдает за тем, как Юджи суматошно собирает свои вещи с пола, натягивает вместо своей куртки — его и причитает о том, что опаздывает на тренировку, в то время как Сатору, что должен проводить эту саму тренировку, лежит в постели и безмятежно улыбается, дожидаясь, пока до Юджи дойдет.       — Мне прилетит за то, что я опоздаю, — не слышать этого взволнованного голоса, и как судорожно Юджи пытается привести волосы хоть в какой-то порядок. Как он сам, едва только разлепив глаза, непонимающе вскидывает брови.       — От кого тебе прилетит?       — От тебя!       И Юджи, обернувшись, смотрел бы на него взглядом вселенского осознания, прежде чем рассмеяться, хлопая себя по лбу.       — Иди-иди, я дам тебе фору в пару минут, — и потом, когда бы он накрылся одеялом, собираясь проспать еще хотя бы десять минут, Юджи бы не лез на него сверху, заставляя проснуться.       Представить день, когда Юджи не будет отправлять ему фотки котов, что вертятся под его ногами на улице; когда не будет всех тех его робких поцелуев в уголок губ вместо извинений; когда после ссоры, он не будет стоять под дверью чужой комнаты и упрашивать открыть — просто чтобы предложить пройтись, загладить свою вину и целовать его губы под луной, шепча извинения.       — Мне снилось, что мы сидели на каких-то ступеньках и ловили лягушек... — он моргает, выныривая из потока тягостных мыслей. Находит Юджи, что лежит на его груди — тот сонно улыбается, закинув на него ногу и в полудреме рассказывает о своем сне. — И у тебя были круглые черные очки и форма академии, такая, знаешь, с пуговицей... А ты сидел рядом и говорил, что не любишь белый цвет, а я такой, — он подделывает вопросительную интонацию, проводя ладонью по его взмокшей груди. — Но у тебя ведь волосы белые и ты носишь белую рубашку. И ты говоришь, что это не белый... а белый. И я почему-то подумал, что белый выглядит по другому... Ты любишь белый цвет? — Юджи запрокинул голову, его пальцы коснулись влажной щеки, светлых кончиков волос, а в следующую секунду глаза карие расширились, заставляя Итадори сесть на кровати, впиваясь в него обеспокоенным взглядом. — Что с тобой?       — Белый — красивый цвет, — ответил он невпопад, судорожно сглатывая. — Зимой особенно красиво.       — Да?       — Спи, все хорошо, — Сатору пытается утянуть его обратно, прижимает к себе, утыкаясь носом в растрепанные волосы, что пахли обычным шампунем. Такой знакомый, такой родной запах — это не кисловатый спертый запашок, от которого слезятся глаза. На виске нет никакой дырки от пулевого, нет крови. Все в порядке. Юджи цел и невредим. — Что с твоими почками?       И ему хочется хлопнуть самого себя по лбу, прекращая весь этот бессвязный тревожный поток.       — Почками?.. — Юджи недоуменно хмурится, разглаживая складки на его футболке. — Все нормально, наверное? Не знаю, не то чтобы я интересовался своими почками в последнее время... Тебе что-то все-таки приснилось?       — Чушь всякая.       — Сатору... — тяжелый вздох прокатывается по его плечу. — Ты же сам говорил, что кошмары — это нормально, а теперь не хочешь говорить, что тебе снилось.       — Потому что я не хочу даже задумываться об этом.       — Хорошо? С чем связано хотя бы?       — Юджи, — он морщится, пытается стянуть с себя чужие руки, перевернуться на другой бок, чтобы избежать этого допроса. Он не хотел уделять этому сну даже малейшего внимания, наделять его каким-то значением… Лишь бы это осталось бредом воспаленного сознания, который никогда не станет реальностью. — Говорю же, все нормально.       И все его попытки отвернуться пресекаются, когда Юджи усаживается на его бедра, упирается ладонями в живот, состроив самое очаровательное, но суровое выражение лица. Сатору с обреченным вздохом тонет в подушке.       — Хватит пытаться сделать вид, будто меня тут нет.       — От тебя и так не скроешься...       — Ну в чем дело... — он вздыхает, когда Юджи касается губами его шеи, задирает ткань футболки, лаская живот руками. Это так умиротворяюще, спокойно — просто чувствовать вес его тела, его руки на своей коже и теплое дыхание, что прокатывается с тихим смешком. — Я ведь хочу помочь, а ты не даешь мне этого сделать...       — Почему бы тебе просто не закрыть глаза и не лечь спать дальше?       — И бросить тебя в таком состоянии?       Юджи сверкает медом на дне своих глаз, опускается ниже, касается губами груди, рельефов мышц, трется щекой о низ живота, оставляя легкий поцелуй на коже. Его пальцы тянут за край пижамных штанов, щелкают резинкой по коже — Сатору смотрит на него затуманенным взглядом, рассеяно улыбаясь.       — Тебе необязательно что-то делать, чтобы это прошло.       — А если я хочу?       Он усмехается, смотрит как завороженный на то, как Юджи облизывает губы, как тянет край штанов с его бедер — соблазнительное видение заполняет его разум, вытесняет остатки кошмара, уступая место влажным губам и юрким пальцам, что обхватывают его широким кольцом. Он шумно вздыхает, не отводя жадного взгляда — зарывается пальцами в растрепанные волосы, обхватывая затылок. Не толкает, не давит, позволяя Юджи вести в том темпе, в котором он пожелает — это драгоценно, не видеть похоти в чужих глазах, видеть простое и искреннее желание отвлечь, переключить внимание, заставить забыть обо всем, что крутится в его голове без всяких уговоров. Юджи покрывает его член поцелуями, ведет языком от основания до головки, медленно посасывая. Неумело, неловко, но с таким особым желанием понравиться, сделать приятно, что даже чувствуя кончики зубов на коже — Сатору уносит куда-то за грань, уносит подальше от ночного кошмара, накрывает одеялом из любимых рук и удовольствия, любви, что сквозит в каждом движении.       Он смотрит на мутные капли на покрасневших губах, запрокидывает голову, сдерживая хриплый стон за зубами. Такое с ним, конечно, впервые — чтобы Юджи брал в рот его член после ночного кошмара, желая избавить от тягостного чувства в груди, чтобы смотрел на него любящим карим взглядом из под дрожащих ресниц, когда Сатору смахивает волосы с его лба. И шепчет что-то бессвязное, что-то сентиментальное, полное трепета — самый красивый, самый нежный, самый любимый. Он ведет по его припухшим губам большим пальцем, старается сдержать хриплый стон, когда Юджи на мгновение отстраняется, трется щекой о нежную кожу, задевает языком чувствительную головку, густо краснея.       — Всё еще не хочешь, чтобы я помогал?..       — Откуда в тебе столько… — он напрягает челюсти, зарываясь ладонью в собственные волосы. Юджи… Как давно его Юджи стал настолько разбираться в подобных вещах? Он помнит его девственником, который неловко прикрывался руками, когда они оказывались обнажены — а сейчас? Сколько прошло времени? Год. Целый год. — Просто продолжай…       Он с восхищением смотрит на то, как Юджи трогательно жмурится, как проглатывает все до капли, когда тело пронзает сладкой дрожью. Он виновато смотрит в карие глаза через пелену оргазма, но ни о чем не жалеет, глядя на белые капли на покрасневших губах.       Осадок уходит — наступает умиротворение и желание закрыть глаза, чтобы провалиться в сон. Он тянет Юджи на себя, сцеловывает собственную сперму с уголков губ, целует в щеки, в лоб, просто укладывая поверх себя.       — Я даже не уверен, можно ли за такое благодарить, — он шепчет эти слова с неуклюжим смешком, зарываясь пальцами в розовые пряди. — Но все равно спасибо.       Юджи играет бровями, целуя его в подбородок.       — Пожалуйста. Так… может теперь расскажешь?       — Нет, — он лениво морщится, отворачивая голову на подушке. — Не хочу об этом думать.       — Такие вещи вообще существуют?.. О которых ты не хочешь думать.       — О, их масса, расскажу тебе когда-нибудь на досуге.       — Мне стоит переживать по этому поводу?       И он задумывается, поглаживая оголенное плечо.       — Ты знаешь, что я не допущу твоей смерти, — Юджи удивленно вскидывает голову, глядя на него с непониманием. Сатору смахивает короткие прядки с его лба, зачесывая назад. — Просто знай.       — Я знаю. То есть… Конечно я знаю, Сатору.       И поцелуй закрепляет сказанное. Кошмар уходит, наступает утро.