Небо и земля

      — Если я умру, ты будешь скучать? — слова никак не соотносятся с интонацией. Юджи такой сладкий в этот момент — он просто не способен подобрать другого слова — он улыбается, щурится так нежно-нежно и трется кончиком носа о его щеку. Влажный, мягкий и нежный. Сатору усмехается в его висок, довольно улыбаясь. — Или смерть не разлучит?       — Не разлучит, — его руки на теле такие теплые, лучше всякого одеяла в мерзлую погоду. — Придётся ей подождать, когда пройдут годы и мы станем мерзкими стариками.       — Ты — и старость?       — Если сейчас будет шутка про то, что я уже поседел, я спихну тебя с кровати.       — Тебя совесть замучает.       — Проверим?       — Проверяй, — нахально и так томно, что Сатору в состоянии только глухо рассмеяться, прижимая Юджи крепче, облепляя его всего, стискивая в своих руках, как самое драгоценное сокровище. Такое скинешь, конечно. — И все же, я почти уверен, что умру первым.       Сатору не нравится ни мысль, ни диалог. Он вредно щипает Юджи под одеялом, но вызывает только смех. Как у него вообще хватает совести говорить об этом так беспечно? Да и ладно бы просто беспечно, говорить о подобном после секса — последнее, о чем Сатору в принципе мечтал в этой жизни.       — Никто не умрет, Юджи. Ни ты, ни я. Разве что, — он прикидывает, задумчиво морщась. — Лет через… К чему это вообще? Это был не настолько плохой секс, чтобы сейчас ты говорил о смерти.       Юджи весело фыркает ему в щеку, смазано касаясь губами.       — К сексу претензий нет.       — О, — глубокомысленно протянул он, выражая всё свое поддельное негодование. — Значит у тебя претензии лично ко мне?       — Я просто шучу, Сатору, — и словно заглаживая свою вину за поднятую тему, касается его волос. Сатору как завороженный тянется за этим прикосновением: лениво, без сил, но с таким удовольствием, что ему мог бы позавидовать целый мир. — Не воспринимай это всерьез…       Молчание, такое плотное и спокойное, липнет к коже. Ему ничего не хочется так сильно, как просто пролежать в его объятиях еще несколько суток: очередная тяжелая неделя, походы к совету, бла-бла-бла от Масамичи. Хотелось просто закрыться в комнате, зашторить окна и облепить Юджи со всех сторон, чувствовать его нежные прикосновения, мягкий голос и как вся накопившаяся усталость наконец уходит, растворяясь в звуках любви. Его пальцы касаются острого плеча, катают влагу по коже, согревая ладони — ведет ниже, на излюбленную талию и касается тазовых косточек. Юджи под его прикосновениями млеет, глубоко вздыхает и отвечает тем же — касается груди и ведет кончиками по тонкой нити шрама, замирая над сердцем.       Лежа здесь, в ворохе из простыни и одеяла, что сползло на поясницу, чувствуя горячую кожу под ладонями… Не так давно это место было лишь временным прибежищем: забежать, поспать-переодеться, расправить одеяло и бежать дальше — спасать мир, людей или всё одновременно. До появления Юджи он никогда не задумывался, что это место может быть уютным: простая комната, ванна, пародия кухни, диван, кровать и в общем-то всё. Парочка вещей в гардеробе, одна щетка, выдохшаяся зубная паста, шампунь «миллион в одном». Юджи не только ворвался в его жизнь, Юджи ворвался в его учительское логово, заполнив пустоту. Две щетки, зубная паста (обязательно мятная), несколько пухлых толстовок в шкафу, рамка с господином Итадори, который не без осуждения смотрел на то, что Сатору вытворяет с его внуком в постели. Парочка трусов, носков, штанов. Казалось бы — мелочи, но в этом и кроется вся суть: когда ты впопыхах берешь шмотки из шкафа, материшься, потому что чужая футболка слишком узкая, носки маленькие и ты уже готов купить отдельный комод… а потом ловишь его запах. Не комкаешь, а аккуратно складываешь футболку в другой угол, носки — бережно пихаешь друг в друга, чтоб не потерять и смотришь, как очаровательно собственные очки выглядят на его лице. Как растянутые дужки не держат и чуть соскальзывают на кончик носа — слушаешь его очаровательный смех, цепляешься за этот румянец на его щеках, и пустая комната заполняется обыкновенной жизнью.       Он даже предлагал повесить плакат Дженнифер на кухне — красивая женщина, почему бы и не любоваться, но Юджи тогда неловко пожал плечами, говоря, мол: зачем ему смотреть на красивую женщину, если есть он?       Наверное, Сатору тогда впервые почувствовал какое-то подобие смущения. Как будто его застали врасплох этой фразой и превратили в семнадцатилетнего подростка, который дохнет от гормонов и страдает от поллюций. Всего-то одна незначительная фраза, а он уже думает: меня любят. Я нужен и я важен. Я в приоритете. Меня никогда не променяют. Из тысячи выберут именно меня. Меня не разлюбят из-за ошибок. Я всегда буду на первом месте. Я важнее красивой женщины на стене.       Глупо? Да, и что? Что ужасного в том, чтобы чувствовать, как тебя любят? Конечно, он, семнадцатилетний и молодой, наверняка бы посмотрел на такого себя с недоумением, сарказмом и иронией. Но никто и не говорит, что тогда у него было мозгов побольше, чем сейчас. Год назад он вообще был уверен, что всю жизнь будет один.       — Жаль, что нельзя вернуть прошлое.       Сатору вскидывает брови, открывая глаза — он едва не задремал во всем этом тепле и теперь смотрел на Юджи, словно тот сказал какую-то нелепицу.       — Зачем возвращать прошлое?       — Ну… Знаешь, все могло бы быть просто иначе? Это не закончилось бы так.       Его пугает его стеклянный взгляд, поселяет в груди тревожность, панику и острое чувство потери. К чему это? Он находит его ладонь, целует, прижимаясь к тыльной стороне губами — просто чтобы забрать его волнение, чтобы он ни о чем не переживал. Да, смерть потенциальная угроза в их мире, но не с ним — он защитит его любыми путями, не будет играть в героя, выбирая между спасением мира и спасением Юджи. Альтруизм — это не про него. Это никогда не было про него.       Юджи смотрит на него своими карими глазами, нежно улыбается, накрывая его щеку ладонью, гладит большим пальцем и судорожно выдыхает.       — Прости, просто в последнее время я много думаю об… этом.       — Тебе недостаточно моих слов о том, что этого не произойдет?       — Я просто…       И он поступает как эгоист, не давая Юджи договорить. Целует, прерывая весь этот мрачный поток мыслей, подхватывает родные губы и чувствует, как Юджи на секунду замирает, мечется между собственными мыслями и наконец расслабляется, позволяя уволочь себя сюда, в настоящее, в реальность из сбитых простыней и сползшего одеяла. Юджи тянет его на себя, цепляется за его плечи и прерывисто выдыхает в поцелуй, когда он ложится сверху, оказываясь между его ног.       — Если бы у меня совсем отсутствовала совесть, я бы посадил тебя в клетку, Юджи.       — В клетке должно быть безопасно, да? — его голос прерывается тихим стоном, когда поцелуи с губ спускаются до груди и ниже, осыпаясь на кожу над аккуратным пупком. — Как в твоих руках…       Они сходятся в общем стоне. Влажные от поцелуев губы поверх друг друга, дрожащие прикосновения к бедрам и плечам. Юджи выгибается под ним, зарывается пальцами в волосы на затылке, прижимаясь ближе, так, что не остается ни единого миллиметра между ними. Сатору покрывает поцелуями его щеки, целует в шею, за ухом, когда Юджи жмурится от глубокого толчка, раскрывая губы в немом стоне. Как его можно не любить? Как можно слушать все эти мрачные разговоры и не чувствовать, как что-то внутри, такое забытое и дряблое, отзывается голосом страха? Страх потерять его, найти мёртвым и бездыханным — и нет больше второй щетки, нет узкой в плечах футболки, нет смысла возвращаться в эту комнату где нет его. Юджи без сомнения хотелось подарить весь мир. Видеть счастье в его карих глазах, видеть его теплую улыбку по утрам, чувствовать поддержку, когда собственная реальность превращалась в поток раздражающего бреда; Юджи оказывается на его коленях, он — лежащим на спине и сжимающим чужие бедра, и он видит эти глаза, полные слез и чувствует, как на его лицо опадают горячие капли.       Он моргает, и мертвенный холод наполняет его руки.              Если бы он только мог вернуться к началу, он бы все исправил.              — Господи…       Юджи плачет в его объятиях, цепляясь за одежду. Рыдает так горько, что Сатору чувствует, как щиплет в собственных глазах. Это не комната и не уют, это пространство смерти, где прошлое и настоящее отделены воспоминаниями.       Если бы он только мог вернуть прошлое, если бы мог изменить все, они бы никогда здесь не оказались. И не было бы всех этих сожалений, не было бы упущенной возможности, и не было бы смерти. Он так его любит — любил, любит и будет любить — и даже смерти их не разлучить. Смерть это всего лишь одно из состояний — здесь нет Бога, здесь нет Рая или Ада, только череда из воспоминаний, по которым ты считаешь секунды, проживаешь жизнь заново и дышишь каждым моментом как в первый раз. Их посмертие выбито в памяти — таким оно является, таким ты его видишь в воспоминаниях.       Он бы исправил все, до чего бы только смог дотянуться: Юджи бы никогда не проглотил проклятие, никогда бы не стал сосудом, никогда бы не страдал от ошибок других. Он был бы самым обычным подростком, с проблемами, которые не нужно разрешать кровью и смертью; они бы познакомились случайно, в каком-нибудь кафе или, может, магазине? Случайно бы столкнулись, заговорили ни о чем, попробовали бы на вкус первую симпатию, первый интерес, который возникает при взгляде в эти глаза — господи, он так любит эти глаза — Юджи был бы простым и непосредственным, улыбался, рассказывал бы ему о своих мечтах: стать пожарным, да? Помогать людям и спасать их от смерти? Это так в его духе… И Сатору бы слушал, улыбался, впитывал бы каждое слово, произнесенное этим мягким звонким голосом. Они бы начали встречаться через пару месяцев — его больше не заботит, что скажут другие — он бы целовал эти губы и не думал бы о том, что каждый раз — как последний. Он бы наслаждался прикосновениями к его коже, путал пальцы в мягких волосах и держал бы его так крепко, что не оторвать клещами, не отрезать ножом. Он бы просто прирос к нему как паразит. Иногда бы они ссорились, так громко и с такой обидой, что порой задумываешься — а зачем вообще это все нужно? Зачем ему, почти тридцатилетнему, мальчик-подросток, который до сих пор страдает от максимализма? И каждый раз он бы корил себя за эти мысли, прижимаясь губами к его виску и вдыхая терпкий запах родного человека. Смотря на вторую щетку в ванной, путая футболки.       И так больно — так больно видеть его слезы, так больно знать, что теперь в этом пространстве он не один. Что его мальчик — его дорогой Юджи, — стал его частью. Умирая, он думал лишь об одном и это не та эгоистичная мысль, это несвойственный ему альтруизм: чтобы Юджи не оплакивал его всю жизнь, чтобы был счастлив, чтобы все это наконец кончилось и он просто продолжил жить дальше, хотя бы попытавшись его забыть. Он не самый хороший человек и далеко не лучший парень — такое не сложно забыть, не сложно взять и сбросить его на последнее место, убить приоритет и разлюбить. Что угодно, лишь бы он остался жив.       — Ты…       И все же, они были здесь вдвоем.       Юджи вскидывает на него глаза полные слез, шмыгает носом, отстраняется, чтобы рассмотреть его лицо и вновь прижимается к груди, целуя воротник куртки, шею и плечо с невероятным отчаянием.       — Ты… Господи, Сатору…       Он вдыхает запах с его растрепанных волос, обнимает за плечи и предательски щурится от собственных слез.       — Тебе идет, — он не верит собственным словам. Голос дрожит и это не тот уверенный тон, что мечется за ним по воспоминаниям. — Прическа отличная, повзрослел прям…       И этот совершенно неуместный смех, что-то на границе горечи и радости.       — В глаза лезло, неудобно было. И…       — Мешается во время боя, да?       — Да, — несчастно соглашается он и вновь плачет, срываясь на вдохе, со свистом втягивая воздух ртом. — Вот надо было тебе умереть?..       — Извини, — извиняться за подобное самое глупое что может быть, но других слов у него просто не находится. — Больше не буду.       Юджи плачет и смеется. И он правда рад его видеть, наконец коснуться не через призму воспоминаний, но не здесь, не в этом мире после смерти. Не в этот год или что там сейчас в настоящем? Губы Юджи накрывают его и этот поцелуй насквозь пропитан слезами и отчаянием — цепляются друг за друга, давятся нежностью от долгой разлуки и горечью от собственной смерти.       Не так это должно было быть. Совершенно не так.