Небо и земля

      — Все эти отношения, какие-то идиотские обязательства, кто и что друг другу должен — все это такая бессмысленная хрень, — он раздраженно поморщился, расплываясь под палящим солнцем на скамье и оттягивая прилипший воротник футболки. — Проще потрахаться и разойтись без какого-то нытья.       Сугуру прыснул, бросая на него насмешливый взгляд.       — Это называется — «я просто не смогу быть верным одному человеку», Сатору.       — Я могу быть верным, — возразил Сатору. — Просто меня трудно заставить быть верным.       — Это еще хуже. Ты мыслишь как инфантильный и избалованный ребенок.       — И че? Зато я говорю как есть, а не прикрываюсь какой-то невнятной риторикой на тему того, что «отношения это сложно» и все подобное. Короче, — резюмировал он. — Я никогда не женюсь. Вот, к чему я это начал.       — Ну да, — они оба оглянулись, на понимающий голос Шоко, что застыла позади них, точно так же изнывая от жары. — В мире просто не существует людей, которых ты можешь любить хотя бы чуть чуть сильнее, чем самого себя. Уже пробовал целоваться со своим отражением? Может, представлял, что-то неприличное?       — «Какой же я охуенный», — подхватил Сугуру ее реплику, гадко посмеиваясь. — «Так бы и отсосал самому себе» — об этом думаешь перед сном?       — Клянусь, он перед зеркалом красуется больше, чем перед девчонками.       — Считается ли мастурбация на свое отражение — коллективным прелюбодеянием?       Он раздражённо закатил глаза, чем вызвал только всеобщий и такой же гадкий смех.       — «И в жопу я бы самому себе дал и член бы себе отсосал, и подрочил бы, и задницу бы себе отлизал».       — Ну нет, лизать бы не стал.       — А все остальное?       — Все остальное еще приемлемо.       — В теории, как должна выглядеть твоя потенциальная партнерша, чтобы ты пробыл с ней хотя бы на час подольше?       — Всяко не как ты, Иэйри.       — Это уже радует, — ухмыльнулась она, щелкая по сигарете. — Ну хотя бы одна примета?       — Не знаю. Челкастая? Хрен знает, челкастые девчонки прикольно выглядят.       Они с Сугуру обменялись взглядами, на что он только беспомощно вздохнул, вспахивая пятками кроссовок землю.       — С чего моя личная жизнь вообще вдруг становится всеобщим достоянием?       Шоко на его запрокинутую голову только вскидывает бровь.       — Да потому что ты сам о ней всем и треплешься, а кто-то вообще думает, что вы спите.       И в этот раз Сугуру разделяет его кислое выражение лица, также брезгливо морщась.       — Ну все правильно, раз друзья — то обязательно и пидоры.       — Дашь мне в жопу?       — Я не твоё отражение, успокойся.       — Ну я бы себе точно дал.       — В этом никто и не сомневался.       — У Утахиме тоже челка, к слову, — вмешалась Шоко, прерывая их перепалку. — От ненависти до любви…       — Одна банка пива, — поморщился он. — Утахиме раздражает.       — Потому что ты ее кошмаришь без конца. Как тебя вообще кто-то терпит? Ты же невыносимый придурок.       — Я умею быть обаятельным, — он гневно вскинул руку, отводя ее запястье от своей головы, когда на него осыпался сигаретный пепел. — Я тебе эту сигарету сейчас в нос запихаю, не наглей.       — Очень обаятельно. Но ты должен понять, Сатору, что твои суждения об отношениях — самое мерзкое, что парень только может сказать. И когда тебе будет тридцать, а рядом не останется никого из твоих близких — ты сильно пожалеешь, что все это время был идиотом.       — Чтобы я остался один — небо должно на землю упасть, — он отряхнул волосы и отстранился, когда Шоко пролезла между ними, цепляя Сугуру под локоть. — Даже если я останусь один во всем мире, обязательно найдётся то, что ответит мне взаимностью.       — Ты вообще хоть когда-нибудь влюблялся? — спросил Сугуру, склоняя голову в его сторону. — Нормально, без всей это чуши, что ты несешь.       — Нет. Да и зачем? Чувства все только усложняют. Идеальные отношения это те, где никто ничего друг другу не обязан.       — Я прям жду, когда появится человек который просто сломает все, во что ты так веришь. Влюбишься и будешь пускать розовые сопли.       — Такого не существует.       — Ну хоть один-то из семи миллиардов найдется.       — Скорее всего, только один и существует, — парировала Шоко, отщелкивая бычок за спинку скамьи. — Как там ее… Красная нить судьбы? Возможно, конец твой нитки уже болтается где-то вокруг.       — «Конец нитки», — он закатил глаза. — Ты хоть в курсе, какая там была легенда?       — Не вникала.       — Этому «Ико» предсказали, что его судьба — это девочка трех лет, которая однажды станет его женой. А через четырнадцать лет он женится на семнадцатилетнем ребенке. Отвратительная хрень.       — То есть, на ней же?       — Вдобавок ко всему, — кивнул Сугуру, встревая в их с Шоко разговор. — Он тогда приказал эту девочку убить, чтобы судьба не свела их. Но вообще, это лишь одна из интерпретаций: нити на лодыжках, кистях, пальцах — извращай как хочешь.       — У меня нить тянется с члена, — гыкнул Сатору, собирая общий тяжелый вздох.       — У тебя нить тянется куда и откуда угодно, но только не из сердца. Даже если эта несчастная и существует, то она скорее сама эту нить и обрежет.       — Ради бога, пусть режет.       Гето сокрушенно покачал головой в ответ на его слова, Шоко — с безнадежным видом расплылась между ними, закатывая глаза. Даже если в мире и вправду где-то существовал человек, который был ему предназначен судьбой, вселенной, да хоть самим Буддой — не важно. Любовь это слишком абстрактное и переоцененное чувство, чтобы придавать ему столько значения, все эти воспевания, романтика, клятвы в верности, в-горести-и-в-радости — все это слишком возвышенно, сентиментально и абсолютно бессмысленно. Все это для тех, кто страдает от одиночества и не в состоянии окружить себя близкими людьми, куда более важными, чем все эти истерики с обязательствами, какими-то общими планами на будущее и всей той чушью, которой люди привыкли забивать себе голову. Обрежет его «судьба» нить или нет, какая разница? Одиночество — это не про него. Никогда не было и никогда не будет.       — Ты сам себя проклинаешь, — резюмировал Гето, положив голову на макушку Шоко. — Любовь очень важна в нашем мире.       — «Любовь» страшнее, чем быть проклятым.       — Тогда в твоем случае, это одно и то же.       — Пожалуй, — согласился он. — Любовь самое сильное проклятие.       

      ***

             Юджи стонет, когда медленные размеренные толчки сменяются на размашистые, глубокие и сильные, что собственное тело вдруг кажется слишком маленьким для всех этих ощущений. Цепляется за простынь, вскидывая бедра выше, упирается лбом в подушку и тонет — растворяется в каждом движении, в головокружительном темпе, когда с каждым толчком из легких выбивает новую порцию стонов и воздуха. И так жарко, так тесно в собственном теле — до самых слез, до невыносимого жара между бедер, когда рассыпаются все эти мысли, бессвязные просьбы и слова.       Остается только горячее дыхание в волосах, пылающая огнем кожа от поцелуев на шее и эти сильные, крепкие руки, что оглаживают каждый сантиметр тела. Оргазм приходит с ощущением, будто тело больше не имеет границ — дрожь, попытки насадиться еще глубже и собственный прерывистый стон, что теряется в родных губах, во влажном поцелуе и нет сил пошевелиться. В сердце, что колотится где-то в горле, когда Сатору кончает следом и сжимая его так крепко, что нечем дышать. Ощущение, будто он проглотил солнце — будто солнце лежит на нем, обнимая, прижимаясь горячей головой к плечу и Юджи даже не хочет шевелиться, чтобы не утратить это чувство. Находит ладонью горячий затылок позади себя, вжимает пальцы в его шею, не давая отстраниться и просто вспоминает, как вообще должен выглядеть мир за пределами всех этих фейерверков перед глазами.       Нежные поцелуи искрятся влагой на шее, тихим шепотом, что прокатывается по коже, мягко обволакивая собой все вокруг — Юджи слышит только свое громкое дыхание, стук в ушах и как пульсирует все тело, мелко подрагивая. Как Сатору вдавливает его в этот матрас, в подстеленное полотенце и собственное тело кажется ему слишком хрупким, слишком чувствительным, собирая на себя все эти яркие ощущения от поцелуев и рук, что крепко обнимают. Крепко настолько, что даже вдохнуть сложно.       — Сатору, я никуда не денусь… — его голос сиплый и на секунду Юджи кажется, будто он и вовсе сорвал его.       — А вдруг убежишь? — слышит он мягкий и тихий смешок за собой. Его голос такой же хриплый, низкий и настолько вязкий, будто его можно потрогать. — Господин Годжо…       И губы растягивает довольная и счастливая улыбка от этого обращения.       — По-моему это самое весомое доказательство, что теперь я точно не сбегу…       Сатору тепло посмеивается, целует его в висок и Юджи наконец может вдохнуть полной грудью, когда он отстраняется, покидая его тело и перекатываясь на другую половину постели, утягивая за собой. Юджи лениво стирает капли с живота краем полотенца и сам льнет ближе, укладывая голову на его широкое плечо. Касается пальцами его горячей груди — и сердце с трепетом ударяется в ладонь. И вместе с тем, как проясняется реальность, счастливая улыбка расцветает на губах все сильнее.       Все события, произошедшие за день, все эти взгляды, собственный восторг от происходящего и волнующее желание просто закричать на весь мир о том, как же он же его любит. Когда уже нет смысла о чем-то переживать, о каких-то там взглядах, сплетнях — вот кольцо, вот его фамилия в паспорте, вот все то будущее, которое они разделят на двоих и ничего больше не нужно; только самые близкие люди, без какого-то широкого размаха и то хрупкое уединение, куда не проникают любопытные взгляды. Когда ты можешь держать его за руку — и собираешь только нежные радостные взгляды, когда целуешь его губы и просто готов сойти с ума от собственного счастья. Ощущаешь под ладонью кольцо на его безымянном пальце, которое ты надел пару часов назад и хочется просто разрыдаться, искренне захлебываясь от радости.       Смотрит, чувствуя себя опьяненным, на то как его пальцы накрывает родная ладонь и как это же самое кольцо переливается в ночном лунном свете, в цветастых пятнах города за окном, что крохами света рассыпаются по их спальне. Не то помолвочное, которое он однажды потерял и едва не сошел с ума, не понимая, как с такими дырявыми руками вообще можно существовать. Другое, которое теперь точно прилипло к этой руке навсегда.       — Представляешь, — он тихо шепчет, вытягивая пальцы вдоль его руки. Глядя на то, как подушечки не достают до конца его ладони. — Ты теперь мой муж…       — И самый счастливый человек на планете.       — После меня.       — Мы в одной очереди, — шутит он, глядя на него ласковым взглядом. — Годжо Юджи…       В преддверии всего этого, они едва не рассорились, когда нервы от предстоящего события начинали накручиваться сами собой. Самый глупый спор в их жизни — касался не денег, не каких-то чувств, не чего-то обидного. Они просто стояли посреди своей гостиной и цапались из-за самой настоящей чуши, которая не имела никакого значения.       — Я просто сказал, что это звучит странно, зачем ты так цепляешься? — и это даже не было криком, наполненным какой-то обидой. Простое раздражение, которое само лезет на слова. — «Годжо Юджи» звучит… ну я не знаю, как это объяснить — просто язык заплетается.       — Я могу взять твою фамилию. Оставайся «Итадори», если это так важно.       — Я не говорю, что это важно, Сатору, просто… Ну вообще, «Итадори Сатору» звучит так же плохо…       — Можем остаться при своих! — Сатору всплеснул руками, взрываясь нервным потоком речи. — Останемся так, как и есть, какая разница. Мне не принципиально, кто чью фамилию будет носить.       Понимание, что они оба просто нервничают, что как бы легко не давались все эти диалоги о том, что вот, ещё пара дней и он станет его мужем, волнение всё равно преследовало. Что, если что-то пойдет не так? Их заявление порвут и отправят в мусорку, паспорт вернут нетронутым, а именные печати так и не останутся красными чернилами на документах. Это даже не было настоящим и законным браком — никаких штампов в паспорте, просто расширенные права и возможность навещать друг друга в больницах, узаконить те или иные вещи и говорить самые незначительные из всего этого списка слова «он мой муж — руки прочь». Простая формальность, которая все равно приносит кучу волнения и радости, в итоге мешаясь в одну кучу и ты мечешься где-то на грани нервного срыва, переживая за всё подряд. Нужен ли вообще весь этот праздник? Блюда, стол — боже, зачем они вообще заказывают это все? Стоит ли всё перенести? Может, будет лучше пожениться в следующем месяце? Будет ли вообще кто-то за них рад или они весь вечер будут ощущать на себе тяжелые взгляды? Рубашка — нужна ли эта чертова рубашка? Официоз? Может, лучше другой ресторан? А нужен ли ресторан? Лучше дома? Дома уютней — но будет ли это вежливо? Может им вообще это не нужно? Может всё отменить и просто тихо поставить печати, никак не празднуя?       И в какой-то момент голова начинает взрываться, ты раздражаешься ещё сильнее и в итоге цепляешься за мелочи, которые не имеют никакого значения. Сатору просто перехватывал его, когда Юджи шел по коридору академии с загруженным видом, глядя перед собой, но ничего не видя и покусывая кончик ногтя. Он перехватывал его тяжелые мысли, стоял, сцепив руки на пояснице и по сотому разу повторял: «будет как будет, Юджи. Перестань переживать о таких мелочах, это всё неважно». И может это действительно было неважно и все глубоко плевали: дома или в ресторане, будет официоз или обычная неформальность — какая разница, если вы женитесь? Но почему-то отнестись к этому так легкомысленно у него не получалось, как будто это было чрезмерно важно.       Он тогда посмотрел на него — прокрутил всю их несчастную ссору на языке ещё раз, и сам потянулся к нему руками, обнимая за шею. Потому что не хотелось ссориться из-за каких-то глупостей, потому что вы оба переживаете, хотя пытаетесь смотреть на всё оптимистично, не давая себе порефлексировать. Сатору обнимает его в ответ далеко не сразу, только перебесившись где-то внутри и наконец тяжело выдыхая ему в висок, обнимая крепко-крепко.       — Я хочу именно твою фамилию, — Юджи признается в этом совершенно искренне, прокатывая пальцы по его затылку. — Мне это важно, Сатору, правда. Может это мелочно, но я так хочу.       — Тогда к чему вообще весь этот диалог?       — Я нервничаю. Просто ужас как нервничаю перед этим всем и… Я просто сказал, что это звучит немного неудобно: запинаешься и всё такое, но я не отказываюсь от этого.       — Мне правда без разницы, если твоя фамилия добавится к моему имени, Юджи. Для меня это вообще не главное.       — Я знаю, для меня тоже, но мне так хочется? Хочу носить твою фамилию и всё…       Ссора, которая не продлилась и пяти минут, с позором затерялась где-то в нежном поцелуе.       И даже несмотря на то, что «Годжо Юджи» звучит обрывисто, не очень мелодично и количество твердых звуков перевешивает, эти слова всё равно ласкают слух. Это слаще всяких комплиментов, поздравлений и торжественных возгласов — слаще самого сахара, когда фамилия самого дорого человека теперь часть и твоего имени. Восторг, от которого хочется просто лопнуть, закричать, а лучше все сразу, потому что и сердце внутри становится больше. Сердце, которое раздулось от любви и теперь заполнило собой всю грудь и голова кружится не от волнения, а от того, как же тебе хорошо рядом с ним. Хорошо в каждом проявлении, до искр из глаз, до слащавых интонаций до бесконечного люблю-люблю-люблю которым можно было бы окутать все планету. Чувство, настолько глубокое, которое просто не описать словами — словно весь мир стал ярче, понятней и чище. Все невозможное стало возможным, все «никогда» и «ни за что», сменили полюса и есть только «всегда» — «ради него». Обнять весь мир и смеяться. И счастье кричало любовью изнутри.       Было лишь одно «но», которое не позволяло этому крику все же вырваться наружу. «Но» когда ты смотришь на всех своих близких и понимаешь, что кое-кого здесь все-таки не хватает. Когда прослезившаяся Нобара, что тихо таскала салфетки со стола, запиналась на каждом слове, потому что ее переполняют эмоции; когда Фушигуро, что обнимал ее за плечи, смотрел и сам тепло улыбался, расцветая при виде них, Шоко — обычно хмурая и безучастная, подливала больше и смеялась: он говорил мне, что никогда не женится, а на самом деле, просто ждал тебя, Юджи! Когда даже Нанами улыбался, тепло и снисходительно, поздравляя, искренне радуясь за них. И счастье могло бы вот-вот коллапсировать… но не было человека, которому хотелось бы просто сказать: смотри, деда — я счастлив. Может, он бы тоже морщинисто улыбался, сыпал какими-нибудь наставлениями, что брак, даже неформальный, это очень серьезно. Это масса обязательств и что главное не потерять друг друга. Любить, быть верными не только друг другу, но и самим себе, быть частью одного целого, а не растворяться в нем, и вообще — я помню тебя маленьким слюнтяем, который не мог табуретку поднять, а тут вдруг с кольцом на пальце и достаешь головой до носа этого шкафа. Он бы порадовался, в своем стиле, конечно, но совершенно искренне, что в двадцать два он наконец нашел то, что порой люди ищут всю свою жизнь. Не зависимость от человека, не беспрекословную любовь — а когда ты можешь оставаться самим собой и ты точно уверен, что мир под твоими ногами не рухнет. Даже если бы Сатору ему не понравился — он бы не стал осуждать его, видя все это неподдельное счастье.       Он глубоко вдыхает, когда Сатору обнимает его сильно-сильно, что-то бубнит: что-то несвязное и счастливое, медленно покачиваясь с ним на простынях, и целуя: покрывая лицо, волосы, висок, сжимая, облепляя собой и издавая неподдельные звуки… даже не счастья. Юджи не уверен, что это чувство может быть всего лишь «счастьем» — это нечто огромное, недостижимое, до которого ты смог дотянуться рукой. Как если бы тебе вдруг открылись все тайны, как если бы наступил бесконечный мир, пропала боль и все бы любили друг друга — такая утопия, рай на земле и будто сам Будда коснулся тебя всеми руками, обнимая. Как если бы любовь, надежда, благодарность и радость слились в одно единое чувство.       Его муж. Его муж.       И всего бы этого не было, не встреться они однажды, если бы он тогда не решил проверить, как там дела у Фушигуро, если бы был слишком увлечен покупкой сувениров… одно нелепое совпадение, которое запустило всю эту цепную реакцию. Пара фраз, чужое дыхание на лице и прикосновение пальцев ко лбу — клятва, кольцо на пальце и поцелуй в губы.       — Как думаешь, — сдавленно произносит Юджи в его плечо, мимолетно отвечая на смазанный поцелуй в уголок губ, которыми Сатору осыпал его лицо. — Твои родители были бы рады… такому?       — Я думаю, они бы повозмущались и успокоились. Поковыряли бы мозги насчет детей, как максимум. К чему ты? — его сладкая интонация, сладость которой Юджи ощущает самой кожей на губах.       — У тебя не было ощущения, что… кого-то как будто не хватает?       И он понимает, что они делят одно чувство на двоих, когда Сатору вздыхает — понимающе, отчетливо зная, о чем именно Юджи говорит.       — Я думал, я один пытаюсь нагнать тоски.       — Нет, — он улыбается, скользя ладонью по его боку. — Я в какой-то момент сидел и ничего в жизни не хотел так сильно, чтобы дедушка просто зашел и… не знаю.       — Просто чтобы он увидел это.       — Да… Увидеть его и чтобы он увидел меня и как-то… поделиться с ним этим всем. Сказать, мол, смотри — любовь всей моей жизни выглядит так, что ты бы в жизни меня к нему не подпустил.       Сатору мягко рассмеялся ему на ухо, согревая своим чуть хриплым шепотом.       — Ты бы моим понравился…       — Думаешь?       — Я уверен.       Он в принципе мало что знал о его родителях. Какие-то сокровенные вещи, о которых не принято говорить вслух, нечто такое хрупкое, когда ты понимаешь — что и он когда-то был простым наивным ребенком, и не было всей этой дерзости: было ребячество, детское озорство и все то, чем обычно страдают дети. Сатору уже всучил ему однажды древний артефакт — милый ребенок с голубыми глазами смотрел на него с потертого фотоснимка. И он помнит, как его тогда расщепило — любимое лицо, но черты мягкие, совсем детские, недлинные белые волосы, чуть пухлые щёки и взгляд абсолютно невинный, со смущенной виноватой улыбкой на губах. Он стоял напротив Сатору и сравнивал каждый сантиметр, разглядывал, цеплялся взглядом родные и знакомые черты, которые потом станут четче и острее, за голубые глаза, которые были слегка замылены медной дымкой на фотографии. Сатору на это реагировал как на неизбежное, став его персональным экспонатом: вертел головой, когда Юджи тянул его за подбородок, смотрел исподлобья, с трудом сдерживая широкую улыбку — и этот его чарующий слабый румянец на бледных щеках, к которому Юджи периодически прижимался губами, исходя на какие-то уж слишком высокие и слащавые интонации. На обратной стороне была подпись, написанная красивым витиеватым почерком и тогда его сердце сдалось окончательно. Потому что перед материнским «Сатору, 5 лет» любой любящий человек становится беспомощным.              — Ну невозможно быть таким милым ребенком… Ну что это такое? — Сатору, уже слишком залюбленный всем этим восхищением, смотрел на него снизу-вверх, разнежено улыбаясь. Еще бы. Что тешит самолюбие так же сильно, как все его сладкие и полные обожания вздохи? Юджи стоял между его ног, зачесывая белые волосы, на манер копии с фотоснимка и проводя пальцами по едва заметному шраму на лбу, что сливался с кожей. — Откуда ты вообще это достал?       — Оттуда же, где лежит все остальное.       Юджи посмотрел на него с видом, будто ему открылась важная семейная тайна.       — То есть, есть целый фотоальбом?       — Есть, — кивнул он, довольно улыбаясь. — Но мне было слишком лень переть его с собой, поэтому обойдемся одной фоткой, ладно?       — Нет, Сатору, мне нужно все, чем богат архив Годжо.       — У меня уже шея болит, а там фотографий сто — пожалей меня…       — Меняю свои детские фото на твои, — и это вызвало на его лице порцию интереса. — Там, конечно, не настолько же мило, но тоже прикольно. Целая хроника из разбитых колен и локтей. Знаешь, — он махнул рукой. — От первых синяков, до первого выбитого молочного зуба, когда я откуда-то свалился. Дедушка считал, что такое нужно документировать.       — Я уверен, что ты был гораздо более милым ребенком, чем вот это чудовище, — он ткнул в обратную сторону снимка, чем вызвал у Юджи смех. — Это я здесь просто глазки строю, чтобы меня не наказывали за порчу кланового имущества. На деле на тебя смотрит самый противный ребёнок, которого ты мог бы повстречать.       — Тебе тут всего пять лет.       — Мне тут уже пять лет, — и в итоге, пресекая все попытки Юджи что-то да воссоздать, Сатору притягивает его теснее, обнимая и запрокидывая голову, вжимаясь подбородком в его живот. — В альбоме была подпись «разбил вазу которой было под триста лет и ничуть не сожалеет».       — И как тебе только все сходило с рук?       — Я умел выглядеть мило, когда того требовала ситуация, — и словно в подтверждение своих слов, трогательно изгибает брови, опуская уголки губ. — Хватит кошмарить мои волосы, мне тридцать три…       — Тридцать три равно пять, — с напускным поучающим тоном проговорил Юджи, шлепая Сатору этой фотографией по лбу. — Я это изымаю.       — Компромат собираешь?       — Нет, буду по частям переносить твой семейный архив к нам домой.       — Просто съезди и сам забери этот фотоальбом.       И это идея показалась настолько глупой, что Юджи недоуменно нахмурился.       — Я боюсь, что клану Годжо не понравится, что какой-то парень, с Сукуной в голове, придет, чтобы спереть твои фотографии.       — Ну ты и не веди себя так, будто хочешь их спереть.              И как они однажды поменялись местами, когда Юджи притащил из Сендая целую коллекцию фотографий. Вместо того, чтобы заставлять его вертеть головой — Сатору целовал, сравнивал черты и улыбался так нежно-нежно, словно ему дали не простую детскую фотографию, а нечто гораздо более ценное, пропитанное любовью и вниманием.              Юджи помахал перед его лицом цветной фотографией и тут же расплылся в смущённой улыбке, когда Сатору открыл рот, цепляясь за изображение взглядом. Стащил из его пальцев снимок — и он уверен, что выглядел точно так же, когда смотрел на него маленького. Не что-то такое же особенное, конечно, просто какой-то снимок, где он стоял возле ростовой линейки и едва дотягивал до ста десяти. Вытянувшись по струнке, чуть приподнимаясь на носочках, чтобы казаться выше. С пластырем на коленке и с настырной улыбкой.       — Итадори Юджи. Пять — внимание — с половиной лет, — произнес он, играя бровями. — Старее, чем это, я не нашел. Не знаю, куда дедушка их дел, но вот… я.       И он тушуется, улыбается, когда видит в глазах напротив точно такую же нежность на пару с восторгом, пока Сатору разглядывает его снимок.       — Я думал, что ты сейчас — это самое прекрасное, что может быть, — Юджи закатывает глаза от смущения, скрещивая руки на груди. — Но вот это…       — Это всего лишь я, но поменьше.       — Это не всего лишь, — Сатору притянул его ближе, заставляя посмотреть на снимок и Юджи ощутил запах его парфюма, когда он вытянул руки через его плечи, прижимаясь грудью к спине. — Это самый милый мальчик на свете.       — Осторожно, мне тут всего пять.       — С половиной.       — Это все еще незаконно.       — Когда тебе было пять, мне было, — он что-то прикинул в уме. — Шестнадцать. Ладно, это звучит хуже, чем семнадцать и двадцать восемь.       — Ужас, Сатору, — Юджи оглянулся, окидывая его веселым опасливым взглядом. — Пожалей этого ребенка, он здесь даже не догадывается, что его ждет в будущем.       — Красивый, умный, богатый, харизматичный, привлекательный…       — И очень скромный, — добавил Юджи. — Вежливый, тактичный… Что ещё можно выдумать?       — Сексуальный?       — Сексуальный, — согласился он, откидывая голову на плечо позади себя. — Но это правда, а не выдумка.       — Так или иначе, сомневаюсь, что этот мальчик о чем-то жалеет.       И у Юджи не хватает сил, чтобы удержать в себе влюбленный вздох, слыша всю эту нежность в его голосе.       — Я с ним знаком, кстати.       — Правда? — Сатору вскидывает брови, напуская на себя удивленный вид. — И что он говорит?       — «Люблю», — протянул он, чувствуя, как лицо сводит от желания рассмеяться. — Это дословно. И вообще, — он очаровательно улыбнулся, разворачиваясь в его объятиях, и касаясь ладонью груди. — Ты когда принесешь свой фотоальбом, красивый-умный-богатый?              Он видел и фото его родителей — темные волосы, карие глаза, две статные высокие фигуры, в роскошных и расшитых золотыми нитями тканях кимоно. Знал, что белые волосы — потому что огромный запас проклятой энергии высасывает весь пигмент, что голубые глаза — это часть унаследованной в крови техники, что Сатору внешне больше похож на отца и что господин Годжо имел короткие волосы и уж слишком знакомый нахальный взгляд. Что карие глаза его матери смотрели с холодом и строгостью, однако то, как ее тонкие ладони прижимали его, низкого и маленького к себе, выдавало в ней неизмеримую материнскую любовь. Как мягко ее ладонь лежала на его светлых волосах, как заботливо и трепетно она прижимала его к себе, как если бы он был её самым драгоценным сокровищем. Как это самое «сокровище» стало выше и сильнее, расправилось в плечах, заострило черты, а взгляд все такой же — дерзкий и нахальный. Ребенок, который в будущем будет злиться на свой длинный бицепс и раздражаться тому, что накачать «гребаные сто-сука-девяносто пять сантиметров роста очень сложно, Юджи». Маленький Сатору, который точно так же понятия не имел, что его ждёт в будущем, и кому именно он когда-то будет делать предложение, глядя своими прекрасными голубыми глазами.       Юджи не покидало ощущение, что встреться они при каких-то условиях совсем детьми, то наверняка бы поладили. Может, не сразу, но когда вы двое наивных детей с шилом в жопе — всё кажется гораздо проще.       — Ты веришь в судьбу?       Он моргает, когда едва не проваливается в сон, забываясь во всех этих нежных воспоминаниях. В усталости, после сегодняшнего дня, в его тепле, в родных и любимых руках, что прижимают к горячей груди. Спутав ноги поверх простыни, со сбившимся полотенцем, сейчас бы просто закрыть глаза, наплевать на грязное постельное белье и уснуть.       — В судьбу?..       — Во все эти красные нити, судьбоносные встречи.       Он лениво улыбнулся.       — Скорее да, чем нет. Наверняка есть какой-нибудь план вселенной и все такое… А что?       — Думаешь, мы были предназначены друг другу?       — Я что, — он переворачивается на живот, глядя на Сатору с нежной улыбкой. — Слышу от тебя что-то романтичное?       — Я просто женился семь часов назад и мне немного сносит крышу от эмоций, — его пальцы коснулись его щеки, совсем мягко, почти невесомо, поглаживая кожу самыми кончиками. — Хотя правильней сказать «вышел замуж».       — Вышел, — кивает Юджи, беря ладонь Сатору в свою. Разглядывает проступающие сухожилия на тыльной стороне, длинные пальцы, обручальное кольцо, которое он надел несколько часов назад — похожее на его, но только дорожка камней шла по краям, а не по середине. Как символ, что они дополняют друг друга. — Но мне нравится верить, что мы были предназначены друг другу, это романтично… Связаны какой-нибудь красной нитью и всё такое.       — И тебе ни разу не хотелось её обрезать?       В этом нет какого-то уныния, тоски, одна лишь сквозящая в каждом слове благодарность, от которой теплится в сердце. С которой Юджи прижимается губами к его руке, щурясь от улыбки.       — Нет? Зачем мне её обрезать?       — Когда-то мне говорили, что моя «судьба» меня не выдержит.       — Тот, кто это говорил, просто не представлял, насколько твоя «судьба» настырная.       — Я определенно доволен таким положением вещей.       — И я тоже, — протянул Юджи, прижимаясь щекой к его ладони. — Я правда счастлив, что моей судьбой оказался именно ты, а не кто-то другой, Сатору…       И он теряется в собственных чувствах, когда Сатору перебрасывает через него руку, тянет на себя, заставляя лечь поверх и обнимая так крепко, что Юджи только и остается, как нежно рассмеяться. В этом так много неозвученного, чего-то потаенного, но не опасного, чего-то, что обычно не выныривает наружу, пока его не зовут по имени; липнет взглядом к этой широкой счастливой улыбке на родном лице, соприкасается со светлой радужкой, в которой переливается настолько огромная любовь, что её не обхватить руками и не хватит целой жизни, чтобы впитать его до последней капли. Не хватит и вечности, бесконечного «навсегда», чтобы это смогло закончиться.       — Мой муж, — с лаской прошептал Юджи, потянувшись пальцами к его лицу. Зачесывая белые пряди со лба, прокатывая их между пальцев — самое драгоценное. — Скажи мне, что это навсегда, Сатору.       — А разве может быть иначе?       — Просто скажи…       И он задыхается под этим взглядом. Таким взглядом, каким не смотрят даже на любимых. Не на того, кто только что стал твоим мужем и разделил с тобой всю твою дальнейшую жизнь где-то в будущем. Глядя на него, как на солнце, который слепит глаза всем, кроме тебя. Как смотрят на небо, обращаясь к кому-то, кто живет теперь лишь только в воспоминаниях. Как смотрят на утерянный когда-то смысл жизни, что вновь расцвел в твоей груди спокойным дыханием. Потому что ни «любовь», ни «судьба» — ни в состоянии описать все эти чувства. Это нечто невидимое, для чего просто не существует слов, то самое неописуемое счастье, которое складывается из всего, что стоит за вашими плечами. Из немого «я с тобой», когда колет внутри. Из уверенного «я буду защищать нас», когда весь мир пристально смотрит, громко осуждая.       Когда «навсегда» — действительно Навсегда.