***
Полдень. За не имением занятия, Уильям осматривал избы, вслушивался в шум за дверьми. Солнце начинало испарять утреннюю росу, облака по небу плыли медленно, птицы не щебетали. День обещал быть ясным и безветренным. Где-то в конце деревни, мычал и фырчал домашний скот. По-прежнему никто не разговаривал с ним, по-прежнему лёгкие спазмировались от навозного запаха. Он слонялся от домика к домику, вглядывался в цветные узоры на створках окон (у его избы такого не было), прикасался к срубам, пока не заметил, что девочка пяти лет, гонявшая птиц по двору, искоса на него посматривает, сминая в ладошках подол белой прямой рубахи, и шепчется с мальчиком младше неё. Уилл огляделся, словно собирался сделать что-то порицательное, и присел на корточки, чтобы установить зрительный контакт на равных. Мальчик продолжал резвиться и, когда умчался вперед, белокурая девчушка сделала робкий шаг к Уиллу. Их разделяло расстояние в две вытянутые руки. Он судорожно начал перебирать слова, с которых стоило начать доверительный разговор. — Шшш-равствуй-те, — у неё не было двух верхних зуба, говорила она очень тихо, не забывая следить за непоседливым сорванцом. Тот устроил чехарду с петухом. Уилл постарался как можно мягче ответить девочке, вновь привлекая её внимание. — Здравствуй. Она часто заморгала, щёки её порозовели. До чего же большие глаза у маленьких людей. Без очков он мог только гадать, что отражалось в светлых душках её глазниц. Он хотел спросить её о времени и дне недели. Если повезёт, выяснить год, но мысленно насмехался над собой. — Где мы находимся? — Дома. На большее он и не рассчитывал. Хотелось спросить ещё чего-нибудь, но застигнутый врасплох петух изловчился и клюнул обидчика. На громкий плач вылетела женщина из близстоящего сарая, девочка тоже ринулась к ребёнку. Вопрос «как тебя зовут?» Уилл задал сам себе. Он остановился у дома лекарки: не слишком близко к женщине с детьми, но и не далеко, чтобы не смущать друг друга своим присутствием. Тучную женщину с раскрасневшимся лицом едва ли смутил бы бык, мчащийся на неё. В ней он узнал одну из подруг жены портного. Самозабвенно поря девчушку, она держала ту крепко за белеющую кисть. Девочка не предпринимала попыток вырваться. Уилловы уголки губ подрагивали, надбровные дуги напряглись и он нащупал поверх переносицы странного рода складку. Он вспомнил о Жозе. — Я научу тебя слушать старших! Я научу тебя заботиться! — каждую фразу она сопровождала увесистым шлепком. — Марш корову доить! Я сама за твоим братом смотреть буду! Виновница послушно взяла ведро, в которое с лёгкостью могла поместиться, и скрылась в полутьме сарая. Женщина повела мальчика к избе — тот с трудом успевал переставлять ноги в широких штанинах. — А ты, прокаженный, держись подальше от моих детей. Уилл дождался, пока женщина скроется за порогом и вынул из-за пояса небольшое, овальное зеркальце и внимательно взглянул себе в лицо. Фиолетовые тени под глазами, заострённые скулы, сухие губы с запёкшейся кровью в маленьких трещинках: внешний вид не претерпел изменений с утра, (как и новый — серый, — цвет глаз). Стало быть, никого его облик не смущал. Игнорировали они не внешнюю оболочку, а его нутро. Он спешно пересёк двор и очутился в сарайном смраде. Дневного света не хватало. Корова шумно пыхтела влажными ноздрями и хлестала себя по пятнистым бокам, отгоняя летающую мошкару, крутила крупной головой с массивными рогами, утробно мычала и пускала из пасти тонкие ниточки слюны. Жнец затаил дыхание у входа. Малышка безуспешно, снова и снова, старалась изловчиться и привязать коровий хвост к копытам. В конце концов раздраженная скотина хлестнула её по рукам и опрокинула ведро. Оно с грохотом покатилось, обрисовав полукруг, и девочка уткнулась в зажатую в кулачках верёвку, сложив руки на коленях. Каждый плаксивый шмыг Уилл сравнивал со звуком разрезания наждачной бумаги. Зубы поневоле могли заскрипеть в унисон, если бы не закаленная обязанностями выдержка. Какое малознакомое ощущение. И какой неприятный запах. Буквально оглушающий. Он точно был во сне, когда аккуратно вынул верёвку из рук ребёнка. Она вскинула на него округлившиеся глаза. Жнец чувствовал страх. Не мог только понять чей. Не мог же он бояться коровы?.. — Ш-пасибо. Уиллу оставалось гордо поднять подбородок и уверенно оплести вокруг задних копыт, вытянутыми руками, вприсядку, грубую верёвку, ловко перевязав до кучи и хвост. Кажется, это и пыталась сделать малышка. — Спасибо, Уилли! А теперь уходи. Мама ругать будет, — прошепелявила она. — Тс-с, — Уилл снял её руки со своей рубахи. — Скажите, юная леди, как меня зовут? Юная леди улыбнулась. — Ты смешной, но не так, как раньше. — А как было раньше? — Уилли-дурачок, — она опустила голову, сделав вид, что рассматривает грязную землю под босыми ногами. — Так взрослые придумали. Уилл встал. Час от часу не легче. Зловоние заполняло его изнутри, вокруг царила антисанитария, хлябь проникала в каждую пору, вокруг было темно даже при свете дня; он чувствовал себя слишком живым и настоящим, а ещё — он местный дурак. — Спасибо. Наш разговор — секрет. Хорошо? — Хорошо, — она взяла его ладонь в свои и изобразила рукопожатие. Он поспешно высвободил руку. — А как зовут вас, леди? — Ты не помнишь? — Помню, — Уилл отвернулся. Стоило поискать кого-то ещё, например Альфреда или Ганса, они не спросят лишнего. Не посмеют. — Врёшь, — она ухватила его за рубаху со спины. — Не уходи, я — Густа! — Я знаю, — он потянулся к отсутствующим на переносице очкам. — Мне пора уходить. Густа застенчиво прошептала: — Пожалуйста, можешь помочь? Он обвёл замыленным взглядом полумрак вокруг и вышел во двор. Сделал глубокий вдох и закатал рукава. Босыми ногами да в один и тот же, грязный, сарай — ходят.***
Девочка неплохо знала все тонкости забора молока. Ей оставалось только повзрослеть и окрепнуть, чтобы с лихвой справляться с десятком рогатых голов самостоятельно. Солнце медленно садилось — паника Густы нарастала: они не успевали собрать молоко со всех коров и одной козы. Уилл же был несказанно рад и спокойно втолковывал малышке о бесполезности тревоги. На время она внимала успокаивающему голосу, потом начинала по новой, и Уилл старался завлечь её разговором. Совместив отвратительное с полезным, он узнал много нового о жизни в селении: правда это многое девочка упоминала вскользь и столько же не понимала. Некоторые вопросы для детского разума были непостижимы, усугубляло всё до кучи наличие множества неизвестных ей слов. Единственное слово о значении которого она догадалась — и на радостях завалила кувшин с молоком — «граф». Уилл почти привык к её шепелявости. — И у нас такой есть, — она присела возле чёрной козочки и стала гладить её против шерсти. Так как руки были заняты, Уилл баднул девочку лбом в бок, чтобы не мешала: она ведь хотела освободиться до захода солнца, а сама так и норовила опрокинуть банку-другую. — Мистер Одли. Мы ему принадлежим. И вся земля, и лес. Он живёт в замке под горой. — Спасибо, — Уилл вытер ладони о свою рубаху, хуже все равно уже не станется. — Почему ты спрашиваешь? — Это секрет. Помни об этом. Густа задумчиво подняла глаза к балкам, поддерживающим крышу. Вечерний свет стремительно погружал сарай в сумрак. Превозмогая слабость и тупую боль, циркулировавшую в пальцах, Уилл перетащил наполненные бидоны и ведра за порог сарая. Мало, не мало (Уилл не обращал внимание на причитания малышки), а удалось выцедить шесть вёдер, с учётом опрокинутого. Он потер подбородок, наслаждаясь относительно свежим воздухом у выхода из коровника. Малообъяснимый повод для гордости. Густа давно скрылась в доме, — странный выбор для расположения жилища: соседствовать с загоном для скота, — а Уилл сидел рядом с собранным молоком и безвольно наблюдал, как очередной день уходит за линию горизонта. Один за другим у входных ворот появлялись местные и все, как один, задерживали на нем взгляд больше приличного. Он был уверен, что рассматривали его долго, пристально и пренебрежительно, чтобы угрюмо спрятаться в своих обветшалых хижинах не проронив ни слова. Никто так и не подошел к молоку, о своей персоне Уилл даже мысленно не заикался. Он не двигался, а дома, трава под ногами, лица, словно кружили вокруг. Кажется, такое люди называли недугом. Болезнью. Туманную пелену с глаз и головы сбросило появление знакомого яркого пятна. Словно ивовая метла, парень рассек скрипением своего голоса царствующий беспорядок над Уилловой головой, зачесав мусор под окраины невидимых бордюров. Да, придётся ждать попутного ветра, который заново соберёт все мысли в кучу. Уилл, затаив дыхание, ждал, когда Ганс его заметит. Он и без острого зрения знал, что оставались считанные секунды до встречи их глаз. Он клянётся, и готов принести в качестве извинений свою Косу, если ошибается (что маловероятно): юноша улыбается. Наверное, сложно скрыть торжествующую ухмылку, прорывающуюся изнутри. Этого человека хотелось препарировать здесь и сейчас, чтобы вынуть причину неуместной радости из бесстыдных членов и заставить его рот закрыться. Уилл и не задумывался, насколько кровожадные мысли жили под его праведной кожей. Ганс, как и остальные, не приблизился. Некоторое время он стоял у избы, где жила Густа с матерью, рассматривая сюжет, который ни один художник не додумался перенести на холст: босой дурак в измазанной силосом одежде в окружении свежего, парного молока. Сено в засаленных волосах. Ах, какая история, какая мысль! Дух захватывает от жалкого зрелища! Он круто развернулся на пятках и зашел в избу, не утруждаясь закрыть дверь. Один, два… десять. Десять секунд и Уилл уже думает не о Гансе и как к нему подступиться с вопросами, а о жалобных мольбах Густы и крике её матери. Даже к ней никто не спешил на помощь, а ведь наверняка Жозе стоит у занавешенного окошка, наверняка в домике справа тоже кто-то слышит, ни у одного же его детский голосок стал комом поперек трахеи? Не должна ли семья портного, так близко соседствующая с безобразным логовом, хотя бы затушить свечу и сделать вид, что никого нет рядом? Дьявольское безразличие. Он ожидал такого поведения от любого, но не от женщины в положении Присциллы. Кажется, именно так к ней обращались накануне. Кто, как не она, должна знать о сострадании. Из сеней кубарем вылетела Густа и распласталась на траве. Младший брат следом вышел на порожек и поддакнул маминым словам: — Не обманывай, ты с ним играла. — А должна была с Гасом, — вернулся Ганс. — Когда мамке теперь готовить? Опять голодными останемся, дура мелкая. Он перешагнул через сестру и направился прямиком к сараю. Уилл легко выдержал Гансов взгляд в непривычной близости, пока тот наклонялся за тяжёлыми вёдрами. — Может быть, твой друг и готовить умеет? — широкая улыбка обнажила дёсны и жёлтые зубы. — Донести до избы не додумался или мамки нашей испугался? Капля слюны попала на лицо Уиллу и он поморщился, чем вызвал очередной оскал безобразного рта. Сидеть и наблюдать снизу-вверх как над ним измывается человек — унизительно. Уильям поднялся и почувствовал как земля норовит уплыть из-под ног, и всё вокруг — стоит на своих местах, а он — нет. — Где лапти потерял, дурак? Корова съела? — смеялся Ганс надрывно, словно выталкивал последний воздух из легких. Уильям неожиданно для себя пожелал ему задохнуться. Справившись с головокружением, Жнец крепко взялся за ручки бидона и дотащил его до нужного порога. На Густу он старался не смотреть. Ему казалось, что будет правильно, если его сочувствие обойдет стороной проницательный взор Ганса. Он заглушал тихий плач шарканьем одежд при движении, цеплялся за каждый звук, как за последнюю надежду на искупление, чтобы отвлечься, и надеялся, что случай извиниться ещё представится. Ганс выудил из принесённого бидона мушку и поморщился. — Иди прочь, грязная сволочь, — и оттолкнул Уилла, хотя тот был выше на две головы. И без того изнывающее тело разгорячилось. Всё, что Уиллу оставалось, да и было позволено — обескуражено отойти на шаг. Ганс лениво переместился к сестре и ткнул ее мыском лаптя в бок. — Хватит отдыхать, иди в хату помогай. Возвращаться в дом Густа не спешила и тогда Ганс подхватил ее под подмышки. И опять Уилл мог только покорно провожать удаляющуюся спину затуманенным взглядом. У порога Ганс обернулся. Да, действительно, здесь ему делать нечего, стоит как можно скорее найти «сэра Одли», если он существует. Он вернулся к своей избушке и не стал изменять новым привычкам: сел на выступ-крыльцо и прислонился лбом к лутке входа. Бревно, которым обозначался дверной косяк, пахло лиственницей. Он подцепил отслоившуюся кору и оторвал небольшой шершавый фрагмент. На оголённом месте был начертан мелом неаккуратный крест. Уилл осмотрел несколько таких, почти отслоившихся пластинок и под дверным сводом разглядел ещё один схематичный знак. На шушуканье возвращающихся в деревню жителей он обращал внимания столько, сколько местные на стоявший в округе запах. Он проявлял бесстрастие, пока его мыслями не завладела маленькая фигура в сером балахоне, прикрывающая нос краем капюшона. И снова на это никто не обратил внимания. Уиллу начинало казаться, что все вокруг — плод воображения, слабо подчиняющийся его воле. Фигура проскользнула, точно приведение, в избу портного, не постучав, не назвавшись.