Чай из васильков: расширенная версия

Уважаемые читатели, 3 и 4 часть данного фф размещены на платформе "Бусти" по ссылке в примечании. Доступ свободный. Данная мера была принята так как материал нарушает правила размещения на фикбуке. Надеемся на понимание и приятного чтения.

***

      Мать Джина скончалась на третий день после того, как отгремела свадьба. В ту ночь, долгую и безмолвную, он до последнего сидел у её кровати и сжимал её холодеющую руку. Джин не был уверен, что в последние секунды жизни она осознавала, кто был с ней рядом, но он очень надеялся, что его слова любви были услышаны. Он хотел, чтобы там, на небесах, его мать помнила о нём.       Её тело предали холодной земле, когда солнце висело уже высоко. Джин сам закапывал могилу. Лопата за лопатой, он наблюдал за тем, как крышка гроба скрывает за комками промёрзшей земли. Его руки нещадно болели, но он продолжал сжимать черенок и копать, отказываясь от помощи. Хван вернулся в поместье к закату. Он ничего не сказал своей супруге, когда замёрзший и усталый плёлся в кабинет своего отца. Там он открыл бутылку вина. Джин пил прямо из горла, ощущая, как сводит лёгкие. Он хотел если не умереть, то хотя бы напиться. Хотел плакать, но не издал ни звука. И даже слёзы высохли, так и не пролившись. Он уснул в кресле у потухшего камина и наутро слёг. Дворецкий Герберт обнаружил его ещё до завтрака, когда молодой господин был совсем горячим. Джина лихорадило. Прислугу послали в город за врачевателем. Тот прибыл только к обеду и после его снадобий господину вроде бы полегчало. Во всяком случае, Хван перестал гореть, но он по-прежнему не поднимался с постели и отказывался впускать кого-либо в свои покои. Свою супругу в особенности. Он начинал кричать до срыва, когда кто-то пытался войти, и швырял попадающиеся под руку вещи, а после, тяжело дыша, падал на подушки и смотрел в потолок безразличным взглядом или закрывал глаза и видел только бархатистую тьму. Джин под страхом изгнания из этого дома запретил к нему приходить и заваривать в стенах поместья васильковый чай, он перестал есть и не принимал лекарств в надежде, что болезнь пустит корни и заберёт его с собой. Он забылся в своём горе и потерял счёт времени. Джин не знал, что Феликс приходил к нему каждый день. Тот сидел на полу в коридоре и ждал. Он очень хотел войти, но Герберт не позволял ему этого сделать. Сам дворецкий попал в немилость, и Феликс пытался не усложнять ему жизнь. Во всяком случае, делал это до тех пор, пока в нём ещё теплилась надежда на то, что молодой господин одумается и справится или хотя бы позволит ему помочь. Когда этого не случилось, Феликс сам вошёл в покои Хвана. Герберт, конечно, пытался его остановить, но на слова мужчины, что тот рискует оказаться на улице, он только покачал головой и крепче сжал ручки серебряного подноса. Глубоко вдохнув и медленно выдохнув, Феликс переступил порог. Обоняние защекотал запах лекарственных трав и алкоголя, золы и солёного пота. Аромат каминного тепла и можжевеловых ягод казался совсем блёклым. Феликс ощущал в нём грусть и тоску, потерянность и неизбежность. — Молодой господин... — тихо произнёс он.— Джин... Феликс видел Хвана. Тот лежал и смотрел в потолок. Его выразительные губы сейчас были сухими и потрескавшимися, а взгляд – усталым. Джин знал, что рано или поздно это случится: его мать умрёт. Об этом ему ещё в конце лета сказал врачеватель. Он давал ныне почившей женщине не больше месяца, но то, что мать Джина пережила осень, вселило в его сердце ложную веру. Хван понадеялся, что судьба не будет к нему так жестока. Он ошибся, и ему всё ещё сложно было поверить в то, что теперь он в этом мире один. У него больше не было семьи. — Уходи, — сипло отозвался Хван и прикрыл глаза изгибом локтя. Меньше всего он хотел видеть и слышать Феликса. Только не сейчас, когда любая мелочь вызывала в нём ненависть. Когда в груди по-прежнему болело и не столько от надрывного кашля, сколько от образовавшейся там пустоты. — Тебе здесь не место. Руки Феликса дрогнули, и посуда на подносе жалобно зазвенела. Он оставил ужин молодого господина на журнальном столе на случай, если тот вновь решит разбить тарелки, и подступил ближе к кровати. Феликс опустил взгляд на собственные ладони, на кольцо, которое всё ещё носил, не зная, позволено ли ему это делать. Он хотел сказать, что его место здесь, рядом с Джином, но после решил, что это прозвучит слишком самонадеянно даже после всего того, что между ними было, после всех признаний и клятв. — У меня давно нет своего места, — тихо произнёс он, опускаясь на край кровати, чтобы пальцами сжать холодную ладонь Джина. Феликс опасался, что тот может вспылить или даже ударить его, но он готов был это принять. Если Хвану нужно было куда-то выплеснуть своё отчаяние и злобу, он готов был потерпеть. Феликс знал, что в день похорон молодой господин не плакал, и эти эмоции отравляли его. — Ничего, если после ты выгонишь меня из поместья. Ничего, если не захочешь видеть. Но ты должен есть и должен жить. Здесь столько людей, которые надеются на тебя. Их судьбы зависят от твоих решений. Ты не можешь подвести их и не можешь подвести госпожу. Разве может её душа быть спокойной, видя тебя таким? — Да что ты вообще знаешь о небесах?! — вспылил Хван. Он убрал руку от своего лица и, резко сев, дёрнул Феликса на себя. Джин действовал порывами. Пусть то, что говорил мальчик, было правдой, слушать этого он не хотел. За эти несколько дней усталость и горе сделали его щёки впалыми, а взгляд – воспалённым. Джин смотрел в глаза омеги с ненавистью. Но она, эта ненависть, была обращена не к Феликсу. Она была взращена Хваном для самого себя. — Она мертва... как и мой отец. Не существует ни ада, ни рая. Уходя, они уходят навсегда... — Голос Джина задрожал, и хватка его пальцев ослабла. Он опустил голову и лбом уткнулся в плечо Ли. — Навсегда, — тихо повторил он. Не сразу, но Феликс обнял его и осторожно погладил по спине. И ему показалось, что кости Джина за последние дни стали выпирать ещё больше. Ли закрыл глаза. Молодой господин был прав: он ничего не знал о небесах и никогда не читал библию. Но, несмотря на это, он хорошо знал, что такое терять. Его родители не умерли, но они ушли и он сомневался, что когда-нибудь сможет увидеть их снова. За всё время, что он провёл в этом доме, они не прислали ему ни одного письма, и Феликс был уверен, что они никогда не вернутся во Францию. Так что у него тоже не было семьи. Он тоже был один. — Я знаю, — очень тихо выдохнул Феликс, пальцами зарываясь во влажные волосы Джина. Тот был горячим, и его дыхание ощущалось очень сухим. — Но они всё равно были прекрасными людьми. Госпожа была очень доброй женщиной. Она тебя очень любила. Ты – их плоть и кровь. То единственное, что они оставили в этом мире. Пока ты жив, пока ты помнишь о них, они никогда не уйдут навсегда. Может, это и неправда, но я в это верю. Джин задохнулся вдохом. Он хотел оттолкнуть Феликса, но вместо этого крепче прижал к себе. Сейчас за Хвана говорили эмоции. Горькие эмоции утраты. Страх того, как жить дальше. Теперь он, Хван Хёнджин, был полноправным владельцем этого дома и охотничьих угодий. Теперь он представлял в свете свою семью. Был тем, кто должен был продолжить свой род, чтобы его фамилия не канула в лету. Однако всё это сейчас казалось ему пустяком: и дом, и прислуга, и мир вокруг. И даже Феликс. Маленький и хрупкий Феликс, которого он обещал защищать и любить до конца своих дней. — Прости, — выдохнул Джин. Его тело дрожало, голос сип, но слёзы так и не появились. Казалось, что у него не осталось сил даже на то, чтобы плакать. — Прости, — повторил он. Хван не хотел, чтобы Ли видел его таким жалким и разбитым и это желание никуда не пропало, но тот уходить не спешил. Точнее Феликс вообще не собирался покидать спальню этой ночью. В конечном итоге, если бы Джин действительно этого желал, он бы нашёл способ от него избавиться. С другой стороны, Феликс был уверен, что остался бы, даже если бы тот кричал на него, даже если бы ударил. — Ты ни в чём не виноват, — шепнул он и его объятия стали крепче. Феликс уткнулся носом в волосы Джина и вдохнул его аромат. Блёклый аромат можжевеловых ягод и дыма. Выразительный запах пота и неотступающей болезни. Тому нужно было помыться, и принять лекарства, и съесть хотя бы что-нибудь, пока его тело не обессилело окончательно. Феликс боялся, что тот окончательно сдастся и перестанет бороться. Он покосился в сторону подноса. Там, в заварочном чайнике, был чай из васильков. Он знал о том, что Джин запретил подавать этот напиток, но покойная госпожа часто делала его для сына, когда тому было особенно трудно. Ещё летом Ли сам собрал и высушил цветы. Он сам заварил этот чай и принёс его сюда, но всё ещё не решался сказать об этом Джину. А ещё он был рад, что в эти покои не наведывалась молодая госпожа. Та приходила к этой двери только единожды в самый первый день после похорон, но все последующие предпочитала отсиживаться у себя в покоях. За это Феликс её ненавидел, но говорить об этом не смел. Он крепче обнял Джина своими тонкими руками и вновь провёл пальцами по его волосам. — Живи, пожалуйста, — прошелестел Феликс. — Пожалуйста... — Я не... Не... Слова комом застряли в горле. Хван выпрямился и сгрёб Феликса в охапку. Тот казался ему прохладным. Джин едва покачивался, прижимая мальчика к себе, и тяжело дышал. Сейчас он плохо различал запахи, но, несмотря на это, само присутствие Феликса рядом придавало ему уверенности в том, что он всё-таки не один. Джину нужно было, чтобы кто-то сказал ему об этом. — Будь со мной всегда. Позволь мне жить ради тебя. Феликс коротко кивнул и сдавленно вдохнул воздух. Он ощущал прикосновения Джина и боялся пошевелиться, боялся, что тот передумает и оттолкнёт его. Но больше прочего Феликс боялся того, что если Хван вдруг заплачет, рядом никого не окажется. Никого, кто мог бы унять его слёзы. — Ты мне нужен, Джин, — отозвался Феликс, цепляясь пальцами в ночную рубашку молодого господина. — Очень нужен. Кольцо, которое ты дал мне... знаешь, оно тяжёлое. Я не смогу носить его, если останусь один. Я не смогу жить один. Я не хочу жить один. Я не смогу заменить госпожу. Но я приложу все усилия, чтобы позаботиться о тебе, чтобы ты не ощущал себя одиноким в этом доме. — Тебе не нужно этого делать, — болезненно нахмурившись, просипел в ответ Джин. — Ты это ты. Ты моё солнце. Моя жизнь, — шептал Хван. — Ты – всё, что у меня осталось. Ладонью он слепо нашарил руку Феликса и сжал её слишком крепко. До боли, до впивающегося в кожу кольца. — Мне нужен только ты. Поэтому живи. И я тоже... Тоже буду жить. Феликс поморщился, ощущая, как золотой ободок впивается в палец, но убирать руку не стал. — Хорошо, — выдохнул он. — Хорошо. Я буду рядом с тобой. Я никуда не уйду. Позволь мне позаботиться о тебе. Позволь хотя бы сегодня. Он так сказал, но Хван привычно замолчал. Джин потратил слишком много сил на эти объятия. На разговоры, прозвучавшие в этой комнате. И на мысли, которые так и не озвучил. Его хватка ослабла, и он лёг обратно, утягивая Феликса за собой. — Ты можешь заболеть. Не стоило тебя обнимать, — сказал Хван, прикрывая глаза. — Надеюсь, этого не случится, иначе о нас некому будет заботиться. — Джин так сказал, но он помнил перепуганное лицо дворецкого и знал, что тот всегда будет ухаживать за ним, что бы ни случилось. — Надо будет извиниться перед Гербертом, — невпопад произнёс он. — Тебе не стоит беспокоиться, — ответил Феликс, умащивая голову на плече Джина. Он не собирался засыпать и время от времени косился на принесенную еду, томящуюся под крышками. А ещё он просил дворецкого согреть воды для молодого господина на случай, если всё пройдёт хорошо и тот позволит позаботиться о нём. — Возможно, я кажусь слабым, но я достаточно вынослив. Когда отец пристрастился к азартным играм, из дома начали утекать деньги. Матушка использовала сбережения из собственного приданого, но нам всё равно не хватало на элементарные расходы. Приходилось экономить на дровах, свечах и еде. В последние месяцы до того, как поместье изъяли, мы ели простую еду, ложились спать с закатом и отапливали комнаты только дважды в неделю. В покоях было холодно и сыро. Даже одеяла казались влажными. Это было тяжёлое время, но я привык. Я не заболею так просто. — Ты никогда не рассказывал мне об этом, — ответил Джин. Хван знал о мальчике только то, что говорила ему мать в те дни, когда она ещё могла сидеть в своей постели. Кое-чем с ним делился Феликс. А что-то ему приходилось узнавать самому. Но даже так он и понятия не имел, что в прошлом дела обстояли настолько плохо. — Больше ты никогда не будешь мёрзнуть. В твоей спальне будет всё только самое лучшее. Я обещаю. Феликс улыбнулся кротко и мягко. — В таком случае ты должен поправиться. Иначе пройдёт ещё немного времени, и ты не сможешь даже подняться с постели. И тогда некому будет проследить за тем, какие вещи будут в моих покоях, и как часто там будет гореть огонь. Вообще Феликса это заботило мало. Ему было вполне достаточно чистой одежды, свежего постельного белья и свечей. Он мог обойтись без изысков, был в состоянии самостоятельно одеться, развести огонь и нагреть воду. А ещё он не любил вспоминать о прошлом. Во всяком случае, о тех днях, когда жизнь его семьи начала рушиться. Но разговор отвлекал Джина, поэтому Феликс поделился с ним. Пошевелившись, он достал из рукава платок с нежной вышивкой незабудок, стёр со лба молодого господина болезненную испарину и поднялся. Оставлять Джина ему не хотелось, но лекарство лучше было пить тёплым. Феликс принёс чашку, накрытую блюдцем, и вновь опустился на кровать. — Оно горькое, — сказал он, нахмурившись, — поэтому я добавил туда немного мёда. Так будет легче выпить. Ну же... Хван нехотя открыл глаза. Пить ему не хотелось. Двигаться тоже. Тело, объятое болезнью, казалось свинцовым, и если бы не взгляд, брошенный на лицо мальчика, если бы не страх, осевший на дне чёрного зрачка, он бы предпочёл отказаться. — Хорошо, — кивнул Хван. — Спасибо. Он так сказал, и ему с трудом удалось подняться. Облокотившись о подушки, Джин взял в руки чашку. Пил он не спеша. Каждый глоток отзывался болью в горле, а горечь на языке, даже разбавленная мёдом, всё равно ощущалась ярко. — Всё будет хорошо, ведь ты рядом. О своей молодой жене Джин предпочитал не вспоминать. Эту женщину он так и не смог сделать своей. Он не разделил с ней брачное ложе ни в день свадьбы, ни после. И пусть их брак был одобрен церковью, но истинным Джин считал только брак с Феликсом. — Я люблю тебя. Феликс ничего не ответил, но приподнялся и поцеловал Джина в уголок губ. Поцеловал мимолётно и очень мягко, после отстранился и вновь побрёл к подносу, который принёс с собой. Еду он, конечно, не готовил, но Феликс заваривал лекарство для молодого господина и сам собирал всё необходимое, прежде чем прийти сюда. Он догадывался, что тот будет отказываться от еды, поэтому не принёс с собой ничего тяжёлого. Только чай, и куриный бульон, и кусок свежего хлеба. Джин любил хлеб, когда тот ещё был тёплым, когда пах печью. — Я знаю, тебе не хочется, — сказал Феликс, поднося тарелку и ломоть хлеба, аккуратно завёрнутый в льняную салфетку, — но ты должен. Тебе нужны силы. Давай. Понемногу. Он сам зачерпнул немного бульона и поднёс ложку к губам молодого господина, но Хван не спешил открыть рот. На языке всё ещё витал вкус горького лекарства. — Феликс, — произнёс Джин, мягко перехватив руку мальчика. Он собирался отказаться, но после лишь тяжело вздохнул и всё же позволил себя накормить. Съесть много Джин не сумел. От хлеба отказался. — Скажи, — начал он, собираясь озвучить то, что терзало его куда больше, чем слабость. — Ты сам что-то ел сегодня? Мальчик выглядел бледным и усталым. Сначала Хван не замечал этого, но сейчас, когда они оказывались так близко снова и снова, когда его взор был обращён непосредственно на Ли, сомнений не оставалось. Тот караулил у его двери всё это время, и Джин опасался, что в ожидании Феликс забывал о еде и сне. — Немного, — честно признался Ли, потупив взгляд. Это было правдой. В эти дни он практически жил в кресле, установленном в коридоре недалеко он двери, ведущей в покои молодого господина. Герберт убеждал, что Хван его не примет, но тот всё равно отказывался уходить, разве что ненадолго отлучался в уборную и на кухню. Феликс ел совсем немного, потому что торопился вернуться, но он никогда не отказывался от еды полностью, зная, что ему понадобятся силы, чтобы присмотреть за Джином, чтобы быть с ним рядом, когда тот позволит. Тем не менее, эти дни его измотали. — Это не стоит беспокойства. Я посплю, и всё пройдёт, — сказал он, виновато улыбнувшись. — Прости меня за это, — повторил Хван. После выпитого и съеденного его губы больше не казались такими сухими. Они влажно поблёскивали в свете свечей. И его взгляд больше не казался таким загнанным. Боль никуда не ушла, но она притупилась. — Завтра давай позавтракаем вместе, — предложил он. Это было меньшее из того, что Джин мог сделать для Феликса: разделить с ним еду и показать, что он готов жить. Тот неуверенно кивнул и сделал вид, что поправляет рукава своей ночной рубашки, поверх которой был накинут тёплый халат, из-за чего он казался неправдоподобно объёмным, неповоротливым. — Я бы хотел, — сказал он, — но молодая госпожа каждое утро спускается к завтраку. Если я буду за столом, боюсь, это могут неправильно понять. Феликс был гостем в этом доме, и, быть может, даже какой-то частью этого поместья. Многие в обществе знали, что его приютила матушка Хвана. И, тем не менее, он не знал, что именно ему будет позволено после нынешних событий и каковой будет его дальнейшая жизнь в этих стенах. — Её мнение не имеет никакого значения, — нахмурился в ответ Хван. Джин хотел поправить Феликса и сказать о том, что завтракать он собирался в комнате и в этой постели, но после решил, что поднятая мальчиком тема была важна. Ли должен был знать своё место. — Ты не пленник и не прислуга. Сейчас я не могу представить тебя иначе как друга, но в будущем это изменится. Я разведусь с этой женщиной, когда подвернётся удобный случай, но до этого тебе нужно немного потерпеть. — Всё хорошо, — ответил Феликс, потянувшись к ладоням Джина, чтобы сжать их своими тонкими пальцами. — Это не так уж и важно. Сейчас главное, чтобы всё наладилось. Главное, чтобы ты поправился. Он улыбнулся доверчиво и открыто, а после в дверь постучали. Прислуга принесла тёплую воду, полотенца, чистое постельное бельё и одежду. Феликс помог Джину подняться и опереться на себя. Медленно он сопроводил его за ширму. Он сам снял с него ночную рубашку и сам обтёр его тело влажным полотенцем, пока тот сидел, привалившись к спинке стула. Он делал это последовательно и осторожно и старался не смотреть Джину в глаза. — Тебя это не должно смущать больше, чем меня, — усмехнулся Хван. Он не был беспомощным и всегда считал себя сильной личностью, но смерть матери и болезнь сломали его. Хван перевёл взгляд на свою руку. На раскрытой ладони ещё виднелись подсохшие кровавые мозоли. Они саднили, но альфа не замечал этого. Физическую боль подавляла эмоциональная, и только в присутствии мальчика Джин начинал осознавать, как на самом деле устало его тело. — Там я могу сделать это и сам, — выдохнул он, перехватывая ладонь Феликса, когда та опустилась ниже пупка. — У нас была брачная ночь, — отозвался Феликс, крепче сжимая полотенце. Он хорошо помнил те часы, проведённые с Джином в его постели и в его объятиях. Тогда он хотел спросить, понравилась ли молодому господину та ночь, но так и не озвучил свой вопрос, а сейчас для таких разговоров было не время. — Это не должно меня смущать, — повторил он слова Джина. — Я обещал о тебе позаботиться. Твои руки пострадали. Тебе не стоит травмировать себя больше, чем уже есть. Доктор выписал рецепт. Позже я нанесу лекарство. — Была, — согласился Хван, и если бы не ситуация, в которой они оказались, и не её последствия, то подобные манипуляции обязательно заставили бы Джина смутиться. Сейчас же он разжал пальцы, позволяя Ли продолжить скользить по его телу влажным полотенцем. — Когда я встану на ноги... давай повторим. Джин сказал это, желая увидеть смущение на лице Феликса. Или непонимание. Может быть, каплю злости. Что угодно, кроме этой хмурости. Мальчик был его солнцем, а солнце не должно хмуриться. Впрочем, желаемого эффекта он добился быстро: щёки Феликса вспыхнули. Нежный розовый румянец постепенно превратился в выразительные алые пятна, и его веснушки сделались ещё ярче. Он не был уверен, что сейчас нужно об этом говорить. Но если так молодому господину было легче, если так он мог отвлечься или даже забыться, то Ли был готов вести любые разговоры. — Мне было хорошо, — честно признался он, пододвигая деревянный таз поближе к стулу. Он опустил ступни Джина в тёплую воду и тихо продолжил: — Хорошо, как никогда. Однажды у нас будет всё... по-настоящему. То есть я хочу, чтобы ты знал, что мне этого хочется не только тогда, когда мы... когда мы предаёмся плотским утехам, — Феликс едва шевелил губами, говоря такие слова, и его пальцы подрагивали. Джин невольно улыбнулся. За последний час эмоции на его лице сменялись одна за другой. Рядом с Феликсом он оживал. Тот вдыхал в него жизнь. Он заставлял его улыбаться и хмуриться. Говорить и давать обещания. Ли дразнил его своей невинностью, смущением и этими самыми веснушками, которые ему, Хвану, хотелось собрать в ладони и поцеловать. Он любил этого мальчика. И сейчас, глядя на его алое лицо, слушая его откровенные слова, Джин не мог понять, как ему пришла в голову мысль покинуть этот мир и оставить Феликса одного. Да, ему по-прежнему было больно, и он знал, что эта боль никогда не утихнет полностью, но пока рядом с ним был его истинный, он хотел жить. — Я люблю тебя, — повторил Джин свои слова. — И я надеюсь, что однажды смогу дать тебе всё, чего ты пожелаешь. И в постели и за её пределами. — Мне не нужно много, — выдохнул Феликс и отложил в сторону влажное полотенце. — Просто останься со мной. Или приходи ко мне. Приходи хоть иногда. Он поднялся и, обняв заострившееся лицо Джина ладонями, поцеловал его в губы. Поцеловал чувственно и влажно. Феликс не хотел, чтобы молодой господин отвечал. Не хотел, чтобы тот давал ещё какие-либо обещания, зная, что если Хван не сможет сдержать их, то будет винить себя. А ещё он не хотел, чтобы Джин злился на него за этот поцелуй. Он видел, как молодой господин хмурится, и ощущал хватку его пальцев на своём халате. И то, как меняет его запах, омега тоже ощущал. — Я болею, — произнёс Хван, когда Ли сам разорвал поцелуй. Он помнил о сказанном мальчиком, но всё равно опасался того, что теперь они оба слягут. — Давай оставим поцелуи до того дня, как я полностью выздоровею. — Хорошо, — согласился Феликс, хотя и знал, что своё слово не сдержит. Он виновато улыбнулся и выглянул из-за ширмы. Прислуга уже сменила постельное бельё и взбила подушки, и где-то там, под одеялом, должна была быть оставлена грелка, чтобы молодому господину не пришлось ложиться в холодную кровать. Феликс вернулся, чтобы обтереть ноги Джина полотенцем и, взяв с ширмы халат, накинул на его плечи. — Пойдём, я помогу тебе вернуться, — сказал он. — Лекарство подействует и тебе станет легче. Джин кивнул. Он не противился этой помощи. Уже в постели он смотрел на Ли. Его влажные от мази ладони и пальцы неприятно пощипывало, но альфа не жаловался. — Возвращайся к себе и отдохни, — попросил он Феликса.— Тебе нужно отдохнуть. Со мной всё будет хорошо. Он так сказал, но тот заупрямился. Вообще Феликс редко перечил молодому господину, но этой ночью уходить не собирался. Он скучал и волновался. Он очень долго ждал, прежде чем оказаться здесь, а ещё знал, что Джин не любит показывать свою слабость. Он бы не позволил прислуге позаботиться о нём и пытался всё делать сам до тех пор, пока не слёг бы окончательно. К тому же Феликс понятия не имел, когда ещё вновь сможет остаться здесь. — Я буду с тобой на случай, если тебе что-нибудь понадобится. Когда жар спадёт, придётся сменить одежды, — произнёс он. — А ещё ты обещал мне завтрак. Он взял ладонь Джина в свои руки и, поднеся к губам, подул на подрагивающие пальцы. — А кто позаботится о тебе? — спросил Хван, но после тяжело вздохнул. Ему нравилось, когда Феликс становился таким. Когда его взгляд становился тяжёлым. Джин сжал ладонь Ли в своей руке и свободной рукой откинул одеяло. — Иди ко мне. Если хочешь остаться, ты можешь остаться в моей постели. Но если заболеешь, обещаю, я буду поить тебя самыми горькими лекарствами. — У меня ещё остался мёд, — буркнул Феликс и, помедлив, всё-таки лёг, прижимаясь к тёплому боку.