We were born to die

Он вбежал в кабинет с таким лицом, будто наперегонки гнался со смертью, пытаясь от нее оторваться.   Аямэ подняла пустой взгляд на дверь, отреагировав на шум. Годжо. Пришел. Опоздал.   — Аямэ, я... — впервые, наверное, за всю свою жизнь парень не мог найти нужных слов. Не знал, что сказать.   А что вообще говорят человеку, у которого на глазах поезд переехал собственную мать?   Мори была перепачкана в крови. Руки, одежда, лицо — все несло на себе отпечаток смерти, ее ржавый смрад, тяжелое тиснение витиеватой вязи.   Она пыталась помочь. Как умалишенная прижимала отсеченную голову к фонтанирующей шее, будто надеялась — если посильнее прижать, то она прирастет. Не приросла.   И впервые в ту секунду подумала: "Как хорошо, что в видении мне показали куст, в который откатилась ее голова. Так проще найти".   Она и правда нашла. Как только дребезг металла о металл приглушился, глухим звуком свалилось тело, а люди вокруг одной пестрой волной хлынули в ее сторону, Аямэ кошкой прыгнула за покатившейся головой.   Со ртом, искривленном в крике, оскале смерти и боли, зажмуренных глаз предстоящей агонии.   Девушка схватилась за нее, не замечая ни веса, ни потекших по рукам горячих струй крови. Она могла видеть лишь безвольное тело в натекшей луже, по ошибке одетое в привычное платье ее матери. Десять секунд назад весело разговаривающей по телефону и машущей ей рукой.   Аямэ Мори было девятнадцать, когда видение о смерти ее матери сбылось.   — Ты меня слышишь? Аямэ? Аямэ! — Сатору тряс ее за плечи так, словно выбить слова из нее пытался.   Голова лениво болталась на шее, ударяясь затылком о стенку. Будто пыталась отделиться от позвонков и укатиться в дальний угол вслед за той, что в видении упрямо смотрела в облака.   Мори моргнула. Посмотрела на Сатору — излишне близко прижавшегося, окропляющего ее горячим рваным дыханием. Еще раз моргнула.   — Что? — хрипловато спросила она, не понимая, что ему от нее может быть нужно.   Ее мать просто споткнулась, совершенно случайно упала в ужасающе неподходящем для этого месте. Невысокий каблук застрял между шпалами и опрокинул свою владелицу прямо на рельсы. Она ухнула вниз резко, как подкошенная, смачно ударилась головой, не успев даже выставить руки. Весь удар приняла на себя черепная коробка, которая не справилась с нагрузкой, погрузив женщину в темноту. Несколько секунд, которые вместо большой шишки разменялись и выставили непосильную цену: смерть.   Аямэ ненавидела свою беспомощность. Что силы в ней ни на йоту, способностей — ни на грамм. И возможностей спасти собственную мать ровно ноль. Она добежала до путей только тогда, когда раздался треск перерезаемых позвонков. Они хрустели, как рыбий хребет, распиливаемый на разделочной доске.   Глупая смерть. Бессмысленная в дурацком стечении обстоятельств, кошмарно болезненная в глазах дочери. Идиотская судьба. Конченное мироздание.   Наказанная за игры со смертью Мори.   Аямэ не могла выкинуть из собственной головы одну мысль: что если бы она сказала? Рассказала, как умрет. Попросила избегать железнодорожных путей. Этого бы не было, да?   Не покидала и другая мысль: на сколько девушка сократила своей матери жизнь? Передавая ей до мельчайших деталей подробности ее смерти на протяжении года. Сколько лет она забрала у той, кто подарил ей жизнь?   Десять? Двадцать? Все пятьдесят?   — Аямэ, пожалуйста, — голос Сатору врывался в ее сознание выборочно, отрывками, кусками.   Мори не могла удерживать себя на поверхности, она тонула и тонула, упорно гребла руками и закапывалась в ил. Ей не хочется быть там, снаружи. Она не хочет контактировать с тем миром, где последствие ее действий написано двумя датами на материнском надгробии. И разница этих цифр едва ли переваливает за сорок.   Девушка проморгалась, всхлипнув. Глаза жгло от копившихся слез, от тяжелого бремени, прижавшегося к ее темечку и складывающего сверху гора за горой. На зубах скрипела могильная земля, а в душе завывал трупный холод.   Мори чувствовала, что Сатору трет ей лицо. Ощущала эти осторожные касания тканью, потом пальцами. Как теплые руки выводят на коже узоры, круговыми движениями стирают кровь, размазывают и следы оставляют. Для заледеневшей изнутри и снаружи Аямэ они казались каплями кипятка, горящего масла, с шипением вплавляющего ей под глаза даты с надгробья ее матери.   Снова тряска, снова девушка выныривает из себя, чтобы глазами зацепиться за антрацит под ресницами, на фоне серо-черной мазни единственный оказавшимся цветным.   Сатору что-то говорил. С чувством, с отдачей, с мягкими касаниями губ к пальцам, которые почернели от запекшейся крови. Он был готов слизать, вобрать всю боль с этой алой жидкостью, кусок памяти урвать и засунуть в карман. Облегчить ношу, отобрать ее полностью и взвалить на свои плечи, лишь бы она не сидела у стенки забытым манекеном.   Маг стащил с себя пиджак, сдернул рубашку, был готов со штанами и даже последними трусами распрощаться, если бы это хоть как-то помогло. Аямэ опустевшим взглядом смотрела ему в глаза, и со страхом и раскалывающимся сердцем Сатору понимал: ее там нет. В него смотрит рефлекс, инстинкт, мышечное сокращение глаза, но личности, души и разума в ее взгляде не было. Мори терялась в себе, переживала те роковые секунды раз за разом, держала тело на своих руках, теплую кровь по лицу размазывала, прижимаясь к остывающей той, кто был ей дарителем, богом, защитой.   Он переодел ее в свои вещи. Стянул окровавленные штаны, порванные на коленях от острых камней и асфальта. Через голову снял футболку, некогда синюю, но сейчас принявшую грязно-бордовый цвет в крапинку. Дрожащими пальцами огладил излишне яркие синяки, почти горящие ссадины на побледневшей коже. Всунул руки в рубашку, плевать желая на пачкающие белую ткань бурые разводы.   Аямэ подчинялась и гнулась безвольной куклой, суставы скрипели на каждое движение, вторя зубам Сатору, который хотел кого-нибудь убить и наказать за то, что сделали ее такой. Но убить саму смерть нельзя, могилу выкопать той, кто в нее кладет, не получится. Сила рвалась и клокотала, беспомощная и бесполезная против эфемерного существа, как собака перед голодным медведем.   Секо молча наблюдала с порога за тем, как он ее одевает. Теребила в кармане полупустую пачку, мяла ее, сжимала углы и портила. Потому что тоже как помочь не знала.   — Это возьми. Ей понадобится. И если будет плохо спать или себя чувствовать... — осеклась и зажмурилась от того, как глупо звучали ее слова. Что за "если". — Одну таблетку, когда начнется истерика — дай вторую. Пусть одну ночь поспит без сновидений, — в свободную руку мага вложила потрепанную пачку сигарет и бутылек лекарства.   Парень кивнул, поудобнее перехватив вялую Мори, и двинулся дальше. За порогом перестал играть в героя, прикусил губу посильнее и телепортировался домой.   Аямэ пришла в себя только когда почувствовала резкую смены температуры. Безразличным взглядом обвела белую плитку с капельками конденсата, уткнулась в розовую воду, обхватывающую торчащие над ней коленки, и мужскую руку с остервенением стирающую с нее кровь.   — Пить хочешь? Есть? Хотя бы воды? — увидев, что Мори задвигала глазами, Годжо встрепенулся. Потребуется — он будет ее годами выхаживать, хоть с ложки кормить, но один на один с трупом собственной матери под веками не оставит.   Аямэ на его голос перевела взгляд, все также медленно осмотрела с ног до головы, будто фору себе давала, чтобы вспомнить, кто он, и повернула голову обратно к каплям на плитке. Примерно так выглядели ее слезы на перекошенном адовой гримасой лице матери.   Годжо не отходил от нее ни на шаг. Укладывал рядом, когда отлучался есть — нес на кухню. Лишь бы не одна, лишь бы не в одиночестве. Когда после ванны час спустя она зашевелилась, забегала глазами по интерьеру, подсунул под руку пачку сигарет. Пальцы тут же на ней сжались, привычным движением открыли и нырнули внутрь. Чиркнула зажигалка — маг подпалил зажатую между зубов сигарету. Смахивал пепел с прожженнной рубашки, потому что внимание уделять тлеющим остатками Мори была не в состоянии. Поджигал кончик снова.   Аямэ скурила полпачки, показавшиеся жалкой каплей в море, не ударившие привычно в голову, не подарившие наслаждение от никотина. Она их даже не почувствовала, на автомате доставая из коробки новую за новой, когда сигаретный дым переставал поступать в легкие. Тянула их до самого фитиля, обжигала пальцы падающим пеплом, хваталась за тлеющий конец, но не чувствовала.   Ничего она не чувствовала кроме раздрая в душе, выевшей огромным черпаком пустоты под левым легким и тикающей бомбы. Только Годжо реагировал, убирал пальцы, сдвигал выше, стряхивал пепел, надышавшись дыма за нее.   Когда взгляд Аямэ снова начинал блуждать, останавливался на открытом окне, на лежащей на столе вилке или приглядывался к блестящему ножу, Сатору дал ей первую таблетку. Она проглотила ее сразу же, безвольно и доверчиво, положи он ей на язык яд — сглотнула бы; потуши об губы сигарету — облизала бы; залей в рот вместо воды машинное масло — с радостью выпила бы все без остатка.   Когда же через три часа нагрянула истерика, когда Мори, как дикая кошка рвалась из кольца рук, кусалась, зубами себе кожу на запястьях разорвать пыталась, дал вторую. Она была вялой, но слабости ей это не добавило. Ногтями расцарапала ему лицо, алые полосы оставила на руках, кровавые отпечатки зубов у шеи и пальцев. Ее тянуло к окну, она была готова прыгать хоть с кровати, хоть со шкафа, пробивать головой стену, жевать стекло и проглатывать гвозди. Все, что угодно, лишь бы укоротить разрыв между датой ее смерти и матери до минимума. До двух дней. А лучше трех секунд, но было слишком поздно.