We were born to die

Если бы где-то в компании у Сатору спросили, что ему нравится в женщинах, он бы ответил: "грудь". Но про себя бы подумал "она".   С головы до ног. От кончиков волос до разных носков, плотных колготок и тяжелых свитеров.   У него был фетиш, в котором он отказывался себе признаваться, пока не стало уже слишком поздно отнекиваться.   Он любил одевать ее как куклу.   Сложно сказать следствием чего это было. Заботы, собственничества или вспышки больной фантазии, а может запрятанного в дальний угол разума извращенца.   Сатору хотел дать ей все. Для брошенной и покинутой, для забракованной даже собственной судьбой девочки мир сложить в коробку и перевязать бантом.   Маг резонно думал, что она заслуживает. Больше, чем кто-либо еще. Сильнее, чем любые нуждающиеся, помноженные на десять. Потому что ее роком и клеймом была чужая смерть. Мало кто за всю свою жизнь сможет увидеть с пяток таких.   Ей же повезло лицезреть вечность, ворочавшуюся под колоколом монастыря и окропляющую ее жизнь чьей-то кончиной.   У Годжо была Бесконечность. Шесть глаз. У Аямэ было проклятие и наказание за все совершенные грехи человечества.   Он ненавидел эту лотерею судьбы. Эту короткую палку, что она вытащила в утробе матери, которая в итоге оказалась улыбкой мертвеца. Но забрать себе не мог.   Хотя душу бы себе вывернул, пальцы изломал, кости в порошок стер, чтобы вместить, запихать, впитать чужое горе, чужую скорбь, чужие слезы.   Сатору не храбрился, что стерпел бы. Что не ломался бы под весом греха, не проваливался на порог ада в поисках спасения. Но лишь бы не она. Он потерпит.   Отсюда и вышло его фанатичное желание сберечь, окружить теплом, что могильный холод забирает, подарить радость и крупицу жизни, ведь в гробу только панихиду справляют. Дать ей то, чего лишили.   И он дарил. Скупал все, что можно. Внимательно следил за ее словами, взглядами на витрину, выбором одежды или банальной рекламой в браузере.   Дал бы кто Сатору волю и возможность, он бы сколотил кукольный домик, вывез его на Багамы и поставил под пальмовой тенью. Чтобы больше никого, никогда и ничего. Только она в спокойствии, умиротворении свободы, без смерти под веками, без потенциального покойника в записной книжке, без новой даты в календаре, обведенной черным. Без траура и могильной земли.   — Держи, — Мори успела уснуть на диване, разморенная теплым молоком и усталостью после долгой работы. Не услышала, как он ушел, не заметила, как пришел, только на шорох пакета у уха голову вскинула. Будто щенок, отреагировавший на дребезг миски с едой.   — Это что? — спросонья потерла глаза, хрипловато еще говорила, не в силах проснуться.   — Просто подарок, — Сатору сел перед диваном на корточки, осторожно огладил заспанное лицо, убрал мешающиеся волосы. И улыбнулся грустно-грустно, будто за время отсутствия успели умереть все, кого он и она когда-либо знали.   Но на деле же за черным стеклом очков он топил уныние. Никакими брендовыми шмотками не завалишь ту дыру, что выела в ней проклятая энергия. Не залепишь дорогими подарками и вещами, обедами в ресторанах и люксовыми машинами. Не сотрешь ей с подкорки чужие последние секунды, а самое главное — не удалишь его собственные.   За это он ощущал себя самым виноватым. Что вообще родился, ведь ей пришлось увидеть, как врученный дар жизни будет у него отобран. И ей от этого станется так погано, так чертовски больно, что дыра под правыми ребрами расширится и засосет ее всю в себя.   — Зачем? — она доверчиво прильнула к ладони, вцепилась в нее руками, потому что видела, что с ним что-то не так. Годжо сам не свой: тихий, молчаливый, с вкрадчивым шепотом и нотой «до» из похоронного марша. От этого сжалось сердце.   — Захотел. Питаю слабость к парным вещам, — маг снова улыбнулся, не так, как обычно, кособоко, немного криво. Послушно наклонил голову, когда Мори с раздраем в душе потянула с него очки. Отложила, отодвинула пакет и сползла на пол к нему.   По паркету гулял сквозняк, ковер не глушил упавшую температуру из-за открытого окна. Аямэ будто в холодную воду ноги опускала, ссаживалась на колени, чтобы на одном уровне с ним быть. С потерянным, непривычным, не таким.   — Годжо, что-то случилось? — в отличие от него ее голос скрипел, как плохо смазанная шестерня, слетающая с цепи: звенела не вовремя, высокими нотами врывалась в тишину, которая казалась похоронной.   Малодушная Аямэ думала, что кто-то умер. Важный, близкий, от звука одного имени у нее печень откажет, а следом за ней и почки. Жить не захочется, ведь очередной день х, мысленно помеченный черной лентой в календаре, настанет и нагрянет на порог без приглашения.   Она без устали перебирала: кто? Секо? Яга? Мей-Мей? Кто-то из ее студентов? Лезла в масляную пучину, опускалась в нее по грудь и руками шарила, поднимая со дна воспоминания чужих смертей, их лица, сравнивала, насколько они похожи с нынешними. С теми, которые сейчас.   — Ничего. Все хорошо. Я не принес плохих новостей, Аямэ, не бойся, — тёплыми касаниями он попытался ее расслабить. Напряженную, сжавшуюся в одну точку, она была готова выскакивать пружиной, мельтешить, едва заслышав одно только слово "смерть".   Стало еще горше, ведь из-за собственной слабости и дыры в маске он вынудил ее заново прочувствовать то, что не хотел бы позволять ей ощущать ни разу. Принятие факта чужой смерти.   — Тогда почему ты такой? — они продолжали говорить шепотом, словно разбудить кого-то боясь, спугнуть или привлечь.   У Мори сонная дымка вместе с паническими мыслями разбежалась по углам; девушка обхватила лицо Сатору, который попытался спрятать то, что показал ей при пробуждении. Скрыть и убрать, отодвинуть в дальний ящик, забыть и припорошить пылью. Ведь сначала она и только потом он.   А Мори такое бесило. Она не пуп земли. Не слабая принцесса, единственная наследница огромной страны. С нее не нужно ни пыль сдувать, ни от внешнего мира оберегать. Ведь внешний мир с ужасными новостями сам придет к ней.   — Все в порядке. Ничего не случилось, — он, как заведенный, продолжал это повторять. Доверчиво прикрывал глаза, давил на ладони своей головой, расслабляясь, а на деле заталкивал траурные ленточки и бархат гроба поглубже, чтобы никогда не выпускать. Ей это видеть не надо.   — Нет, — девушка дернула руками, — говори, — снова настойчивое движение, от которого голова мага тряслась. — Не молчи!   Она боялась. Слабая и безвольная, боялась и страшилась того, что мироздание придумало сказку отвратительнее смерти. Что изобрело новый вид персональных пыток для Аямэ, лилии воткнула и в корзинке с запиской выслала. "Только для тебя".   — Аямэ... — тяжело выдохнул, открывая глаза, пришпиливая ее антрацитовым светом двух фонарей, сжимая хрупкие руки в пальцах.   Но она не унималась. Пусть ее насквозь прожжет, не заткнется и не отстанет.   — Что случилось?   Сатору дернул щекой. Сильнейшие не показывают слабость. У них не должно ее быть. С ней же рядом у Годжо должно быть два стержня, толщиной с колонну, чтобы и на себя, и на нее хватило. Потому что Мори гнет, как ивовую ветку, промозглое дыхание смерти, ломает ее на пробу, по волокнам разбирает. Ей не нужно чужих проблем, у нее своих на десятерых достаточно.   — Понял, что тебе это не надо, — глазами указал на пакет, в который она даже не заглянула, сразу в него вцепилась. — Что это не лекарство. Оно не поможет. Оно не спасет.   Снова эта грустная улыбка и блик в голубых глазах. Сатору бесполезен. Он даже если мир по линейке сравняет, ей не полегчает. От дышащей в затылок смерти, волосы ей переплетающей, это не спасет. Смысл в бытие Сильнейшим неожиданно схлопнулся и испарился.   — Годжо, ты чего? С ума сошел? — у Мори глаза щипать стало, сердце защемило, а в легких сквозняком повеяло. Поиск спасения и лекарства от неизбежного. Звучит как выгрызание бетонной стены. Не по силам, не по плечу. — Меня не надо спасать. Не от чего.   Ведомая тугим комком в груди, ощетинившимся, как тридцать пять морских ежей, она обвила его шею и уткнулась под ключицу. Ее рвало на две части, нитки выдергивало от противоречивых чувств. Жалость к себе, что ничего и никогда не поможет, и нескончаемая нежность к нему. За то, что пытался и пробовал, искал волшебную пилюлю от того, что в этом мире уравнивало всех и каждого вне зависимости от статуса и силы.   — Как же, — с горечью усмехнулся, подумав, что ее слова звучат как отповедь. "Я не больна смертельно, у меня просто простуда". Но в ответ все же обнял, прижал поближе, чтобы навеки запомнить ее тепло и гулко колотящееся сердце. Как жаль, что этого никогда не будет достаточно.   — Сатору, ты бы знал, какую глупость сказал, — она звучала приглушенно, вжавшись носом в шею, щекотала вибрациями кожу и перебирала позвонки под пальцами. — Мне от тебя что-то там не нужно. Еще скажи, что ты сам не нужен.   Годжо задумался. По факту, его наличие рядом с ней сделает только хуже. С его смертью мир Мори явно красками не заиграет. А только хуже сделает, столкнув в пучину, еще и ногой поглубже утрамбует.   — Вот только попробуй, — легонько прикусила, прекрасно понимая, какой ответ читается в затянувшемся молчании. — Все мне нужно. Очень-очень нужно. Без твоего внимания и заботы, тебя самого, в конце концов, не думаю, что я бы до двадцати дожила. Смысла бы точно не было.   Аямэ, конечно, умело успокаивала, шиворот-навыворот все делала. Однако по-другому в ее жизни и не бывало. Для израненной и выломанной девчушки, которую товарным поездом реальности по рельсам раскатало, без помощи и надежды, он стал единственным, кто пустил в ее голову мысль: возможно, стоит жить дальше. После похорон матери серые тона отступали в отражении его глаз. И давали шанс этому дрянному миру, который за что-то наказал ни в чем неповинную Аямэ.   Руки Сатору сжались сильнее, пальцы под ребра пробрались и их отпечаток сняли. Он стиснул ее, зарылся в макушку, попытался дыханием в волосах защиту сплести, невидимый купол, чтобы скрыть ее от той, что шла за ней по пятам. Зажмурился, ведь горло сдавило от колючего комка из жалости и болезненной любви.   — Не думай, что ты бесполезный. Что ничем не помогаешь. Все будет хорошо. У нас с тобой все будет хорошо.   Говорила та, кто в лицо знала его смерть. И врала.