We were born to die

Она не пришла на похороны Сугуру, потому что их не было. Не открыла дверь Сатору, который ломился к ней настолько настойчиво, будто от пожара спасти пытался, а не от удушающей тоски и запаха смерти.   В ее комнате витал аромат разочарования. Всего лишь легкий шлейф, но как бы она не гнала его, не открывала окна и не наблюдала за хлопающими занавесками, избавиться от него не смогла. Как и запретить себе чувствовать эту эмоцию, сколь много других пыталась позабыть. Сама виновата. Поверила, обманула сама же себя, собственный мозг, игнорируя реальное положение дел. То, во что Гето медленно превращался, но этой метаморфозе она никак не противостояла. Не пыталась менять, разговаривать, объяснять.   Отказалась выбрать сторону, как он не посчитал нужным выбрать ее. У каждого было свое мнение, которое задвигалось на пару часов для их встреч, закрывалось на семь замков и забывалось на мгновение. Но, как известно, запретить самого себя нельзя.   Гето бросил ее — так все говорили. Уехал без предупреждения, пропал, ни записки, ни СМС-ки, даже шанса связаться не оставил. Будто забыл обо всех обещаниях, сладких, громких или тихих и надрывных словах. Он рисовал ей картину мира, где Мори будет всем. Богом, Судьей, Сатаной. Расписывал острой вязью кровавых слов и поступков ступеньки, по которым ей предстояло подняться, был готов сам ее внести на эту вершину. А Аямэ молчала, улыбалась, кивала. Она любила его. Черного, гнилого — мнение остальных, но заботливого, верного, уставшего. Ему не оставили выбора.   То, что ему приходилось терпеть из раза в раз, не имея шанса на благодарность, видеть несправедливость и излишнюю человеческую гордыню, не могло не оставить свой отпечаток. И этот след тянулся сквозь его кожу, сосуды чернеющей и разлагающейся нитью, запрещая забыть всю пережитую агонию. Она выела его ложка за ложкой и заставила взорваться.   Его идеальный мир был отличен от всеобщего представления. Понятие добродетели исказилось и для окружения стало иным, неудобным, неверным. Но Гето свято верил, что в такой парадигме, подобающей приторной утопии, Он и Она будут вместе навечно. И боль отступит, расцепит оковы, треснут кандалы и смерть обогнет. Ее так особенно.   Мори же продолжала кивать и улыбаться. Лицемерила, может быть. Закрывала глаза, что более вероятно. Но любила. Жила на этих встречах, на два-три часа расцветала, хотя бутоны, казалось, сгнили до пыли и по ветру разлетелись. Сугуру помогал ей жить, напоминал о том, каково это — быть, учил.   Но бросил.   Оставил, покинул, как ненужный балласт или неугодную служанку; инакомыслящую простушку, не вставшую на его сторону, не принявшую облик его семьи, не перенявшую устои и жизненные ценности. Так она думала.   Потому что найти оправдание тому, что он просто встал и исчез на следующий день после их очередной ночи обещаний, не смогла. А простить то, что Гето даже шанса связаться с ним не оставил, и подавно. Словно отрубил канат — уже не нить, и даже не веревку — их связывающий, чтобы за спиной точно оставить все, что могло бы его остановить.   И правда не остановило.   Мори сквозь отчеты погружалась в пучину отчаяния; как наяву видела все бесчинства, грязные смерти и выворачивающие душу наизнанку тела. И не верила, что это Он. Его руки, нежные касания которых доводили до трепета под сердцем, стали руками Палача.   Сатору тоже помнил, хранил и лелеял ту нить, которая когда-то их связывала. Дал ему шанс — и Аямэ в том числе — передал ей номер телефона. Чтобы уговорила, отговорила, объяснила. Описала ситуацию, попыталась достучаться.   Но помнили из них троих о прежних отношениях только двое. Поэтому Сугуру не остановился.   Мори фантазировала, что у него даже веки не дрогнули, когда он услышал ее голос спустя пять лет. Хотя у самой сердце строевым маршем исходилось, пальцы немели, а душа рыдала навзрыд, умоляя перестать быть таким. Холодным, отрешенным, не ее Сугуру, не хранителем ее сердца и разума, не последним оплотом, держащим ее на плаву. Она не верила, что это Он. Не узнала голос.   Ну а потом... Потом он пришел в Техникум. И Мори ненавидела его за это. Ведь все обещания, титулы и короны, которые он ей вешал, неожиданно осыпались прахом. В его новом мире места для нее не оказалось — там, где правят шаманы, для предвестницы смерти нет жизни.   Ревность колола. Непрошеная обида и застарелая злость вылились в беспомощные слезы. Мимико и Нанако стали для него семьей. Заняли ее место, которое когда-то она делила с ним под сенью неизменного потолка с трещинами и в окружении смятых простыней.   Не нужна. Больше не нужна. Хотя все эти пять лет как последняя безмозглая дурочка лелеяла мысль о любви и его возвращении.   Желаний, как известно, стоит бояться, потому что они имеют свойство исполняться. Только никогда не в том ключе, в котором ты желаешь. Сугуру Гето вернулся. Но не к ней.   И снова ненавидела себя и его, когда подорвалась с места, услышав уставший и хриплый голос Годжо в телефоне: "Я знаю, где он".   Мори прибежала туда первее всех, даже ветра и самой смерти. Вот только смерть специально опаздывала, давая последний шанс на спасение ее души от бездны.   — Привет, — хрипло поздоровался, растягивая губы в дрожащей ухмылке.   Держался за бок, за оборванный рукав и обезображенную руку. Прятался в переулках, хотя когда-то давно она умоляла его этого не делать, ведь не поможет. Его смерть умеет телепортироваться и знает, как отследить.   Аямэ вместо ответа смогла только кивнуть. Слезы застряли комом в горле, слова обиды кололи бронхи, злость клокотала в желудке. Но выше пробиться не могли, потому что глупое сердце сжималось только от одного взгляда на него и умоляло коснуться, обнять, спрятать. Спасти.   Это была не та стена — верную она до последней зазубрины и трещины выучила, на память ее нарисовать могла. Значит, время еще оставалось. Думать о том, как Гето окажется в точке своей смерти, не хотелось. Как и быть той, кто его туда сопроводит, как невесту под венец. От идиотского сравнения защемило между третьим и четвертым ребром.   — Пришла меня сопроводить в последний путь? — он отнял пальцы от кровоточащего обрубка, протянул руку к ней. На бледном лице темные глаза чернели провалами, усталость и что-то еще, неуловимое, выели его черты, заострили, лезвием прошлись по каждой кости.   Аямэ проклинала себя за слабость. За малодушное движение, одно легкое касание, которым она подписала себе и своему сердцу смертный приговор. Девушка протянула руку в ответ, шагнула ближе и сжала холодные пальцы в своих не менее ледяных.   Его кровь оставляла отпечатки, бурые следы пока что жизни, пачкала одежду, лезла в душу.   — Кто будет твоей смертью? Ты знал? — она безумно блестела глазами, отказываясь поднимать голову к его лицу, сидела, уткнувшись в его руки, впитывала запах ран.   — Предполагал, что либо ты, либо Сатору. От самых близких всегда получаешь самые болезненные удары в спину. И иногда они бывают смертельными.   — Ты поэтому ушел? Бросил, потому что пытался изменить смерть? — ее пальцы дрожали, когда она сжимала его в ответ. Вибрация доходила до самой макушки, зубы приходилось стискивать, чтобы не застучали, а сердце — умолять заткнуться, чтобы не свернуться клубком на пыльной земле.   — Да, — простой ответ, простое признание, но горький вкус этого слова с запахом боли и смрадом отчаяния сказал больше, чем он хотел. — А теперь скажи мне, изменил ли я свою смерть?   Мори отвела глаза, пробежалась ими по стене еще раз — не та. Но рана, его внешность, даже одежда в разноголосье орали о том, что эти пять лет были бессмысленными. И агонии, страдания, боли могло и не быть.   — Нет, — приговор прозвучал ударом молотка, вбившим первый гвоздь в крышку гроба.   Кое-как залатанная дырка в сердце начала кровоточить. Десятилетний страх, упорно прятанный в дальний угол, перестал быть миражом, превратился в реальность.   Не уберегла. Не отговорила. Не изменила его судьбу.   Винить себя было проще. У нее были все карты, это явно больше, чем было у Гето, который все равно попытался. А она же бездействовала, смирилась и склонила голову перед могуществом смерти. Пресмыкалась и ползала, находя в себе силы только на бесполезные мольбы.   Бесхребетная.   Раздался горький смешок. До последней ноты опутанный болью и кислым привкусом несправедливости.   — Значит, я лишил себя последней радости жизни зря. Прожил пять лет в пустоте только для того, чтобы больше пострадать. Какая ирония.   Пальцы в ее руке зашевелились. Немного согретые девичьим теплом обхватили запястье, потянули наверх. Сухой поцелуй холодных губ отпечатался на костяшках, тыльной стороне ладони.   Не веря своим чувствам, Мори подняла глаза и столкнула себя в бездну. Она утонула в глазах мага, по голову опустилась в черноту мглы, в которой неожиданно ощутила комфорт.   Глупое сердце было готово жить в руках хоть у Палача, хоть у Зверя, хоть у Тирана. Лишь бы в его руках. Кем он является, ему стало плевать.   — Прости. Извини меня за то, что оставил. Я и раньше жалел об этом, но сейчас, когда оказалось, что все было тщетно, ненавижу себя за этот выбор. Знал бы раньше, подарил бы нам последние пару дней, когда ты позвонила. Но доверия у меня не осталось ни к кому.   — Почему ты отказался встретиться? — лицо неожиданно намокло, потеплело, щеки начали гореть. Тухлая обида всколыхнулась с новой силой — теперь от знания того, что у Мори могло быть с ним больше, чем жалких пятнадцать минут, стало невыносимо горько и тяжело.   — Потому что был уверен, что тебя заставили это сделать. Что это ловушка, участие в которой помешает моим планам.   Гето наклонился к ней. Все еще сжимая ее руку, пальцами попытался стереть слезы, поток которых не прекращался, становился только сильнее. От забытых, но столь желанных касаний по телу бежала болезненная дрожь, захлебывающееся в крови сердце пропускало удар за ударом.   Мори прикрыла глаза, заставив мозг поверить, что нет этой стены, запаха крови и не совместимых с жизнью ран. Убеждала, что они сидят в каком-нибудь саду или на полу около кровати, и Сугуру снова успокаивает ее после очередного сна с примесью видения о чужой смерти. Что все как раньше. И этих пяти лет порознь не было.   — Мне жаль, что я полюбил тебя. Отравил собственными чувствами, заставляя сейчас сидеть, всю перемазанную в моей крови, и рыдать. Но даже будь у меня возможность это изменить, я бы не стал. Кроме одного. Не оставил бы тебя здесь.   — За эти пять лет я пережила три клинические смерти. Если бы ты меня забрал с собой, я бы умерла спустя три недели от нашего отъезда, — Аямэ распахнула глаза и сглотнула колючий ком. Прижалась щекой к раскрытой ладони, выпутала свои пальцы и все-таки свернулась клубком у его ног, утыкаясь носом в пыльную и пахнущую кровью одежду.   Теперь она слышала его хриплое дыхание, переодически уходящее в свист; неровно бьющееся сердце, с такой неохотой отмеряющее последние минуты жизни.   — Вы так и не нашли способа это исправить? — его голос двоился и звучал глухо — по левому уху бежали вибрации его слов, правое же жгло тем, что Мори останется только воспоминания о том, как он смеется и улыбается.   — Нет. И не найдем. От этого нет лекарства.   Почему они говорили об этом сейчас? Почему именно эта тема? Малодушно подумалось, что будь у них те призрачные два дня, то обсудить удалось бы многое. И вместить рассказ о пяти годах порознь точно получилось бы. А сейчас, имея неизвестное количество времени, явно исчисляемое если не минутами, то секундами, голова пухла от мыслей о неизбежности. И незнания того, что бы ей хотелось получить или рассказать в последний раз.   — Стоило ли это того, Сугуру? — тихо спросила она, уже чувствуя, что от слез мокнет ткань. От обиды, злости и несправедливости. Что эта ситуация вообще произошла. Что у них все не как у людей — революционер с петлей на шее и полумертвая девка с чужой смертью под веками. Прекрасная пара со здоровыми отношениями.   — Что именно? Полюбить тебя? Определенно. Не верил раньше в существование такого громкого слова, но за пять лет понял — болит от того, что что-то там было.   — У меня теперь будет болеть всегда, — обиженно прошептала Мори и зажмурилась, закусывая изнутри щеку. Хотелось разрыдаться до икоты, захлебнуться воздухом и больше не быть частью этого странного представления. Он и она ненормальные.   — Прости, — тихий ответ, прерывистый, хрипящий. Ему правда жаль. Ее ему жаль до собственного остервенения. Что снова обрек на страдания ту, кого обещал вознести.   — Стоило ли столько смертей того?   — Я не жалею, Аямэ. Быть сильным магом это честь, подарок судьбы. Новый сильнейший вид человека, которому простые люди не должны мешаться. Шаманы не имеют права умирать из-за страхов каких-то обезьян. И уж тем более защищать их, обреченные на вечную неблагодарность. Раз несправедливость заметил я, ее увидит кто-то другой. Мир изменится. С моим участием или без, — снова остывшие пальцы запутались в волосах. Гладили, перебирали пряди, успокаивали, как маленькую девочку, будто он сейчас ей сказку читал, а не манифест о кровавом перевороте.   Но разомлевшей Мори было совершенно индифферентно. Жадная до касаний, звуков его голоса и едва уловимого запаха за вонью смерти и крови, она впитывала и выбивала на подкорке все до последней капли. Выжимала из этого момента жалкие крохи, но настолько ценные, что в ее ладонях превращавшиеся в изумруды.   — Ты дурак, Сугуру. Как всегда подумал обо всех, кроме себя.   — Эти пять лет я думал только о тебе.   Аямэ поднялась с его колен, снова чувствуя подступающие очередной волной слезы. Рука на ее волосах сжалась, взгляд Гето был устремлен ей за спину. Девушка дернулась, чтобы оглянуться, холодок пробежался по позвоночнику вслед за посетившей мыслью. Годжо пришел. Хрупкое счастье, построенное наспех на обломках костей и израненных душ, развалилось от единого дуновения ветерка.   Но Сугуру не позволил обернуться. За волосы притянул к себе, окропил горячим дыханием губы и впился ей в рот. Последнее, самое последнее и доступное для него выражение чувств: любви, вины, страха, стыда и, конечно же, ненависти к себе. Он извинялся и прощался, сначала языком нежно проходясь по губам, легко сминая и перебирая. Когда уже почти умершее сердце судорожно забилось, стал напористым. До оскомины когда-то привычным и нормальным движением проник ей в рот, знакомый настолько, что по памяти ее пломбы мог назвать. Кусался, проталкивался глубже, вбирая ее всю без остатка и отдавая столь малое, что у самого в руках еще горело.   Но время неумолимо бежало, чужая проклятая энергия, такая же знакомая, давила на макушку. Жизнь запрещала останавливаться, вынуждая прекращать тешить себя надеждами, с упоением себя заставлять верить только в этот момент.   — Аямэ, уходи. Возьми это и уходи, — он резким движением сорвал с шеи какой-то кулон, прятавшийся под тканью одежды, всунул ей в руку и гнал.   Девушка смотрела на него, как верная собака, слезливыми большими глазами умоляла не оставлять. Реальность шибанула по темечку, сказав: все. Вот теперь точно все. Жалкие секунды и завершится долгий путь. Точка встанет в конец предложения и никогда не заменится на многоточие. О "жили долго и счастливо" можно даже не мечтать.   — Нет! Я не уйду, — она дернулась к нему, почти в лицо ему была готова бросить какое-то задрипанное украшение, которое Гето буквально предлагал променять на него.   — Я знаю, что ты тут. Уведи ее, — обращаясь к пустоте, но до последнего разглядывая ее лицо, сказал он.   Годжо шагнул из тени. Молчаливо, беспрекословно и категорично сжал ее предплечье. Как бы Мори не брыкалась, не кусалась, не заливалась слезами и проклятиями, умоляя не бросать, не убивать, не оставлять, Сатору переместился. Сугуру, к которому она тянула руки, исчез. Навсегда. Без шанса встретиться вновь даже у гроба. Проститься нормально, еще раз коснуться, или просто прийти туда, где будет хотя бы его призрачное присутствие. Ведь предателей не хоронят.