baby, помоги, у меня сильная паранойя
не понимаю сам себя и почему я недоволен
я умираю от тоски, и всё равно на телефоне
я смотрю в экран, я жду звонок и твой номер
твой номер..
шум, давно ему знакомый, кажется, будто бы совсем родной, разъедает подкорку черепа. голову ясюкевич поднимает медленно, как и взгляд свой мутный. силуэт аверса рядом смазан, будто и нет в нем ничего общего с человеческой сущностью. пьяный и разлагающийся мозг с трудом сопоставляет картинки, перед лицом пятна цветные пляшут, разных форм, размеров. в руках тремор, в груди что-то болезненно давит. задыхается будто, лишь бы не издать лишнего звука, лишь бы не услышали. нет, ложь. хочет, чтобы слышали все, хочет выбежать в поле, раскинув руки, кричать так, чтобы голос сорвать, чтобы сама богиня гроз наконец замолчала и преклонила голову перед незнакомой ей трагедией. но даже ее внимание не сравнится с вниманием глеба. противоречий в скомканном образе викторова много. будто бы кто-то на белоснежном листе бумаги изобразил что-то одно, а после новыми и новыми красками пытался изначальный набросок перекрыть, стереть. — я его обязательно брошу. он ведь не любит меня. паламарчуку не в новизну такой разговор слышать. сегодня суббота, на часах полпятого, а значит без этих мыслей никак. без мыслей о том, что глеб с ним слишком жестоко обходиться. был ли он против этих отношений? нет, это ведь не его дело. саша счастлив — этого хватает. саше хочется больше общего с глебом — пусть дерзает. но он точно знал, что ничем хорошим оно не кончится. просто было омерзительное предчувствие, которое, к сожалению, оправдалось. видеть то, как ясюкевич угасает с каждым днем, с каждым резким словом — невыносимо. а что он может сделать? только быть рядом, пока тот несет пьяный бред. хотя то, что у пьяного на языке.. — ты сам не устал терпеть это? не первый раз же говорим о вашем разрыве. не первый раз ваши конфликты затягиваются. аверс не пил совсем — считает, что трезвым взглядом он скажет саше гораздо больше и понятнее. — ты один ничего не спасешь. да и что же он за друг тогда? — у меня гордости никакой нет. ясюкевич крутит бокал в руках – точно разобьётся как-нибудь. ну, аверс словит, наверное. у него с реакцией хорошо. кричать на ветер, который дует с севера. обвинить кого угодно, но не глеба, ведь в нем проблемы нет. он ведь дал все, что нужно было саше — внимание, нежность и заботу. а потом забирал их так же медленно, ставя на их место холод, молчание и долгие обиды без причины. ясюкевич устал искать причину. викторов устал ее придумывать. он перепробует все отмазки в мире, лишь бы провести вечер не в компании саши. в голове поразительно пусто, звенящая тишина, вакуум от которого заложило уши. хочется что-то сказать, но всё что можно было — уже сказал. сказал так хорошо, что теперь остаётся только кричать в надежде, что ветер донесёт его слова. глеб слишком холоден. он слышит каждое слово ясюкевича, забирает и с новой силой обрушивает их на него, делая виноватым. он глупится и смеётся, треплет волосы, стремится залезть за ворот пальто и зацеловать мелкими поцелуями от которых мурашки по коже. он повидал и переслушал миллионы историй горя, он был свидетелем тысяч смертей, в том числе и своей. слабость саши — искренность, которая скоро наскучит. тогда уже глеб подберёт свои призрачные мантии и пойдет дальше. только уже без него. — саш, ты же раньше от людей мог уходить. да, страдал, да, мы сидели так же, но ты мог отпускать. мог мириться с мыслями. а сейчас что происходит? я не знаю всех мелочей ваших отношений, уж прости. — он..иногда приходит и обнимает меня так..тепло. мне снова кажется, что я ему очень..нужен. викторов раньше говорил, что все самые сокровенные строки собственных песен хочется посвятить только ему. про красоту. про космос. про то, как подозрительно. про то, как всё остальное неважно, когда его тепло в его руке. — а потом он снова уходит на несколько суток. — да. ясюкевич с тяжким вздохом взгляд опускает, теряя связь с реальностью насовсем. рано или поздно, все хорошее заканчивается, не зря же после алкоголя похмелье, а после наркотиков отхода. паламарчук больше не знает, что добавить. он прекрасно сложил эту картинку в голове — то, как саша снова за не того человека хватается, то, как глеб снова промолчит и уйдет, чем поговорит и сохранит хоть какие-то остатки их отношений. не сказать, что у них с викторовым есть что-то. общая ненависть, презрение. аверс с нему нейтрально относится, но после всех поступков, по отношению к саше, даже не знает, как реагировать теперь. больно только за ясюкевича. каждый раз сердце сжимается, когда он просит ночью приехать, потому что снова накрыло. пусть глупостей не наделает. ясюкевич хочет подняться с места и взять самую первую бутылку, что под руку попадется, но лишь на месте шатается, пытаясь удержаться. аверс поднимается следом, но только для того, чтобы друга удержать, посадив обратно. — хватит на сегодня. тебе отоспаться надо. — он ко мне во сне приходит. меня тревога ужасная мучает. сны, причем, самые разные. начиная тем, как они на концерт вместе в первые недели знакомства поехали, заканчивая тем, что силуэт глеба — самый страшный кошмар. — останься сегодня, пожалуйста. сейчас эти слова будто необходимы, как последний глоток воздуха, без которого удавка на шее окончательно затянется, не позволив больше сделать вздоха. ясюкевич говорит это почти шёпотом, потому что не хочет снова оставаться в белоснежных стенах один. молчание и одиночество душат и убивают его так же сильно, как и холод викторова. аверс не может отказаться. вроде кажется, что это неправильно, с другой стороны — не может оставить сашу. вроде бы банально, вроде бы это лишь симпатия, но голова тяжёлая, точно вот-вот упадёт, и пусть, желательно так, чтобы разбить губу, висок, нос, да что угодно. — останусь. останется, пусть и чувствует себя, кажется, лишь второстепенным героем в чужой жизни, о котором все уже забыли. может и не был он так важен? может, все лишь до того, как все хорошо станет? это же не правда. нельзя забывать о том, сколько было до всей шумихи. и невозможно забыть то, как когда-то искрящийся взгляд ясюкевича был направлен на него. не боялся бы он своих чувств — у истории был бы другой конец. сейчас же это ведет непонятно куда. паламарчук ведет того до спальни, свет везде выключает, укладывает осторожно. у ясюкевича глаза закрываются сразу же, как он мягкую поверхность чувствует. аверс смотрит долго, теперь уже в своих мыслях тонет. пусть саша ошибается в людях. пусть будет искать новых. пусть будет так же посвящать им строки из песен. нельзя изменить только несколько вещей — восходящее солнце и подавленные чувства аверса.