Шарлатан и шарлатанка

Она появилась, как всегда, из ниоткуда — неслышно, словно тень, прошлась по кабинету, измерив его легкими, неспешными шагами, задула одну из свечей в канделябре, погладила тисненые книжные корешки на тех полках, до которых смогла дотянуться, задумчиво покрутила медные кольца меридианов на большой астролябии, стоявшей в углу, и наконец, мельком взглянув на бесчисленные чертежи, устилавшие стол от края до края, зашла со спины и с сестринской нежностью положила руки ему на плечи, разминая мышцы, задеревеневшие от нескончаемой бумажной работы. — Какие прелестные игрушки, — сказала она с сожалением, рассматривая лежащую перед ним тетрадь. — Будет так жаль, когда они сломаются. Он обмакнул перо в чернила и вывел примечание на полях, не обращая на нее внимания. — А они обязательно сломаются, — продолжила она, — и ты это знаешь, потому что всегда был умным мальчиком. Скоро старший мозг окончательно выйдет из-под контроля, и у тебя не останется ничего. Твой зубастый драконорожденный друг мертв. Торм мертв. Избранница Баала стремительно теряет остатки рассудка, которого у нее и так было немного. Что ты будешь делать, когда армия Абсолют, не контролируемая никем, будет стоять у городских ворот? Хаос внутри и хаос снаружи — вот что тебя ждет. Хаос, кровь и пепел. Ее тихий голос был единственным звуком, нарушавшим тишину. Свет луны, дробясь в витражах, цветными осколками ложился на каменный пол. — Корона Карсуса никогда не была предназначена для смертных — и это ты тоже знал, просто не хотел признавать, потому что был слишком упрям. Она уничтожила всех, кто к ней прикасался, а скоро уничтожит и тебя. За последние двадцать лет она приходила к нему много раз, рассчитывая обнаружить его на грани краха, и каждый раз жалела, как нерадивого младшего брата; приходила, когда он был все равно что мертв, приходила, когда у него не было другой надежды на спасение, приходила, когда обстоятельства загоняли его в угол, не оставляя ни малейшего шанса; приходила, чтобы увидеть его сломленным и отчаявшимся, приходила, чтобы сказать… — Энвер, возвращайся домой. Она приходила, потому что Рафаил сломал ее много лет назад, сломал, когда она была еще ребенком, как ломал многих — сотни, может быть, тысячи других до нее, — заставив играть роль, которая была ей предназначена, и произносить реплики, которые она должна была произносить, и хотя она полагала, будто делает это по собственной воле, воли у нее осталось не больше, чем у перчаточной куклы, надетой на руку актера. — Возвращайся домой, — повторила она, — пока не поздно. Лишь однажды Рафаил явился ему сам, в самый первый раз, на следующий год после побега из Дома Надежды. О, разумеется, он не мог удержаться от искушения — ведь больше всего на свете Рафаил любил сладкую песнь чужого отчаяния; ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем смотреть, как люди, доведенные до последней черты, измученные бессильным гневом и страхом, распятые безысходностью и скорбью, ползут к нему на коленях по камням и битому стеклу, умоляя о помощи. Рафаил любил руины, охваченные огнем, и города, обращенные в пепел, ему нравилось наблюдать, как цивилизации уходят под воду и как тонут на глазах у родителей дети; ему нравилась боль и нравилось иметь контроль над этой болью, нравилось, когда все играют в его пьесах до тех пор, пока не задернется занавес, и потом гнут спину, раскланиваясь под нескончаемые аплодисменты; и, разумеется, ему доставлял безграничное удовольствие тот факт, что его бывший протеже, тогда еще совсем юнец, до мяса сдирает себе ногти, пытаясь выбраться со дна глубокой, как бездна, ямы, в которую по собственной глупости угодил. Но тогда, и во все следующие разы, когда Рафаил уже перестал являться сам и лишь посылал своих марионеток, он отвечал одно и то же… — Нет. Еще раз взглянув на чертеж, он отложил перо и захлопнул тетрадь. — Ты, как всегда, поторопилась, Корилла. Еще ничего не кончено. Когда он обернулся, ее уже не было: лишь искры таяли в воздухе, словно след фейерверка. Он встал и подошел к окну. Близился четвертый час ночи. Дождь, без перерыва ливший почти сутки кряду, наконец закончился. Вдали, на границах Ривингтона, горели редкими кострами палаточные городки, обустроенные беженцами, пытающимися добраться до Врат Балдура раньше, чем это сделает армия Абсолют. По залитому лунным светом Чионтару прокладывали путь торговые суда, груженные металлом, порохом и маслом. Это был его город, его вотчина, и он знал, что скоро, через несколько часов, когда над холодной водой разольется рассвет, люди поприветствуют новый день, скандируя на площадях и перекрестках одно и то же имя — Энвер Горташ. Нет, еще ничего не кончено. Всё только начинается.