Шарлатан и шарлатанка

Светские рауты всегда казались ему досадной необходимостью: он понимал их пользу, но так и не научился получать удовольствие от процесса. Скрипучие социальные механизмы постоянно нуждались в том, чтобы их смазывали улыбками, обещаниями и угрозами, и эти обязанности, не столько сложные, сколько утомительные, обычно наводили на Энвера скуку. Что может быть тоскливее, чем общество аристократов, добропорядочных до мозга костей? Выбирая между ними и отъявленными головорезами вроде Заатара, он предпочитал последних: они, по крайней мере, знали толк в развлечениях. Но сегодня… Сегодня был особенный случай. Все-таки не каждый день сын сапожников становится эрцгерцогом. Он оглядел тронный зал и улыбнулся. Время близилось к шести, и солнечный свет, проходя через окна, алыми арками ложился на каменную кладку. Стальные Стражи, даже днем производившие большое впечатление на не привыкшую к ним публику, в закатных лучах выглядели еще величественнее обычного. Вне всякого сомнения, этим вечером именно они были главным украшением крепости на Змеиной скале — его безупречная маленькая армия, отлитая из металла, оплот закона и порядка, хранители спокойствия и главные борцы с полчищем Абсолют. Люди вздрагивали от ужаса и восхищения, когда смотрели на них. Еще сильнее люди вздрагивали, когда смотрели на него самого, ибо прекрасно понимали, что их судьба отныне находится в его руках и что все они — господа и слуги, богачи и нищие, герцоги и сапожники, весь город от патриархов до шлюх и торговцев рыбой, — зависят исключительно от того, разожмет ли он хватку или, наоборот, решит покрепче стиснуть пальцы. Закатный луч скользнул по правой руке, превращая металл перчатки в расплавленное золото. Энвер улыбнулся снова. Годами он конструировал этот триумф так же, как конструировал свои машины, и теперь, после многих лет усердного труда, всё наконец работало как надо. Герцог Рейвенгард собирался вручить ему ключи от города. Аристократы, которые еще вчера не сели бы с ним за один стол, готовы были рухнуть на колени, моля о защите и снисхождении. Как только на горизонте замаячила угроза Абсолют, Врата Балдура покорились быстро и охотно. Остальные города Побережья Мечей — он в этом не сомневался — покорятся еще быстрее. У этого плана имелся лишь один изъян: как верно заметила Корилла, старший мозг постепенно выходил из-под контроля. Впрочем, Энвера это не особенно огорчало. Да, Абсолют представляла опасность, но эта опасность скорее приятно щекотала ему нервы, чем портила удовольствие. Он знал, что сумеет получить оставшиеся два камня и вернуть мозг под контроль, знал даже, кто ему в этом поможет, поэтому такой поворот событий его устраивал. Зачем делить власть с помешавшимся от горя Кетериком и тем более с Орин, если можно править единолично? Этот союз все равно не просуществовал бы долго — рано или поздно от служителей Миркула и Баала пришлось бы избавиться. Почему бы не сейчас? — Ты сияешь, как начищенное блюдце, — буркнул неизменно хмурый Заатар. Он, наверное, и в день собственной свадьбы выглядел бы как висельник, уныло бредущий на эшафот. — Разумеется сияю, — ответил Энвер, оглядывая зал, постепенно заполняющийся гостями. Лица у них были по большей части кислые, потому что почтенные лорды и леди уже готовились смирять свою гордость, чтобы преклонять перед ним колени. — Это лучший день моей жизни — и твоей тоже, мой неулыбчивый друг. Или ты не согласен? Заатар угрюмо уставился на толпу, которая всё прибывала и прибывала. Разумеется, он был не согласен. Как и самого Энвера, люди его утомляли, только Заатар не прикладывал ни малейших усилий, чтобы это скрыть. — Твоя хвостатая бродяжка уже здесь, кстати, — снова буркнул он, приглаживая бороду. «Бродяжка» вызывала у него нервный тик: он до сих пор был на нее зол, потому что обид не прощал никогда. — Я видел, — кивнул Энвер: он внимательно наблюдал за всеми, кто переступал порог тронного зала. — Будь с ней поласковее, Заатар. Она у нас теперь не бродяжка, а моя дорогая гостья, будущая героиня Врат Балдура и практически леди. — На твоем месте я бы подвесил эту «леди» за хвост и потрошил бы до тех пор, пока она не сказала бы, где камень, — пробормотал Заатар. — И пока эта чертова штуковина не высыпалась бы из ее карманов, как зерно из драного мешка. Под «штуковиной» он имел в виду, очевидно, астральную призму. — Не торопись. Выпотрошить ты ее всегда успеешь, а пока она может нам пригодиться. — Гхм! Никогда не понимал твоих вкусов, — скривился Заатар, полагая, очевидно, что его начальник руководствуется некими сентиментальными соображениями и что именно эти соображения мешают ему провести «с дорогой гостьей» беседу не в тронном зале крепости на Змеиной скале, а в пыточной, предварительно растянув девочку на дыбе. Заатар, натура столь же пылкая, сколь и мрачная, судил по себе. Энвер никогда не руководствовался ни сентиментальными соображениями, ни личными пристрастиями, потому что у него не было ни тех ни других, как, впрочем, не было и особой любви к пыткам. Просто сейчас он не чувствовал в дыбе нужды. Зачем усложнять? К чему эти варварские методы — колодки, клещи, «железные девы» и раскаленные кочерги, к которым Заатар питал особую нежность? Конечно, подобные инструменты обладали ограниченной полезностью, но уж точно не в этом случае — «хвостатая бродяжка» нужна была ему целой, невредимой и расположенной к сотрудничеству. То, что она и впрямь более чем соответствовала его вкусам, Энвер считал приятным, но малозначительным обстоятельством. — Дело не во вкусах, мой дорогой, — сказал он. — Дело в том, что эта девица прикончила Торма с такой легкостью, будто он был не прославленным генералом и избранником Миркула, а жалким умертвием, поднятым из могилы начинающим некромантом. Сцену гибели Кетерика во всех подробностях запечатлели «следящие ока», в изобилии порхающие по бывшей иллитидской колонии под Лунными Башнями. Энверу зрелище понравилось, хотя смерть Торма была сейчас некстати; Заатару, как обычно, не понравилось ничего. — Она? Да это сделала ее шайка, пока твоя бродяжка за их спинами наигрывала на лютне. — Конечно, — согласился он. — И это-то как раз и есть самое замечательное. Его мрачный друг преувеличивал: само собой, она не музицировала во время битвы с посланником Миркула, а орудовала мечом, просто орудовала из рук вон плохо, явно не имея ни навыка, ни желания, ни таланта, поэтому всю грязную работу пришлось выполнить ее маленькой гвардии — волшебнику, колдуну, вампиру и прочим. Музыкантша и артистка, она совершенно не годилась в убийцы, и сражение с каждым жалким гоблином требовало от нее столько усердия, как если бы он был по меньшей мере великаном. Она плохо стреляла из лука, плохо управлялась с кинжалом и вообще ни для кого не представляла угрозы, а уж тем более — для легендарного Кетерика Торма; тем не менее, тело Кетерика гнило где-то под Башнями, а Дайна — так ее теперь звали — прогуливалась по тронному залу на Змеиной скале, облаченная в красный мундир, расшитый белыми цветами. То, что она сумела добраться сюда, а не сгинула в первые же дни своего путешествия от рук Кишки или Разглина, было выдающимся достижением. Он мог бы списать это на удачу или череду совпадений, но знал, что это не так: подобных совпадений не бывает. Нет. Она воспользовалась тем единственным оружием, которым владела, — своим обаянием, и это обаяние помогло ей превратить разношерстный отряд незнакомцев в сплоченную маленькую армию, способную ради своей предводительницы расправиться хоть с Разглином, хоть с Бальтазаром, хоть со всеми Тормами сразу. Подобные качества Энвер умел ценить. В конце концов, он и сам проложил себе путь наверх отнюдь не с помощью грубой силы. Махать по его приказу топором мог кто-нибудь вроде Заатара или Карлах — такие люди находились в избытке. Его самого всегда интересовали только сложные задачи и сложные пути их решения. Собственно, именно поэтому он сейчас стоял у собственного трона, глядя, как в сопровождении охраны в зал входит герцог Рейвенгард, чтобы на радость ликующей толпе провозгласить лорда Энвера Горташа новым правителем города и положить начало новой эпохе в истории Торила. Что это, как не результат кропотливого труда, бессонных ночей, сложных махинаций, манипулирования людьми и бесконечного совершенствования собственных схем? Путь к трону занял у него двадцать лет — и сейчас впервые за всё это время он был по-настоящему доволен собой. Солнце клонилось к горизонту, и красные арки света, проникающего сквозь толстые витражные стекла, приобрели оттенок запекшейся крови. Стража захлопнула входные двери. Гости, чувствуя растущее напряжение, тревожно переговаривались, и по залу, как волны по неспокойному морю, то и дело пробегали взволнованные шепотки. Наконец они смолкли. Протрубили герольды, гулко ухнули барабаны, и обрушилась мертвая, словно в склепе, тишина. Ульдер Рейвенгард поднялся на возвышение, с трудом преодолевая ступеньки. Потом, замешкавшись на секунду, обернулся к толпе и, обведя собравшихся долгим взглядом, начал свою последнюю речь. Он говорил про тьму, что сгустилась над Фаэруном, про то, как город должен сплотиться под властью сильного правителя, про то, что настало время испытаний и что они, жители Врат Балдура, выйдут из этих испытаний сильнее, чем были прежде, ибо трудности закалят их, как огонь закаляет металл. Энвер не вслушивался. Он знал эту речь наизусть, до последнего слова, до последнего вздоха, и она не тешила его самолюбие, тем более что большую ее часть он написал сам. Слова — это лишь слова; они ничего не значили. — Энвер Горташ! Клянешься ли ты на мече Балдурана защищать жителей Врат Балдура от врагов внешних и внутренних? Он преклонил колено и ответил: — Клянусь. — Клянешься ли ты на оном мече хранить веру словом, делом и судом?.. И он снова ответил: — Клянусь. Рейвенгард спросил что-то еще, он поклялся опять, потом вновь наступила оглушительная тишина, нарушаемая едва различимым гудением Стальных Стражей — их обнаженные мечи в лучах заходящего солнца светились как раскаленные, — и в этой тишине прозвучал последний вопрос, на который присутствующие уже знали ответ: — Уважаемое собрание, все ли согласны? Они не были согласны — во всяком случае не все. Они ненавидели его, они боялись его, некоторые из них мечтали вонзить нож тирану в спину — и всё же в зале не раздалось ни звука. Испуганные, покорные, они вверяли ему свои беззащитные шеи и хрупкие хребты, надеясь, что когтистая перчатка будет к ним нежна и сожмется не слишком сильно. И вот это, конечно, тешило его самолюбие сверх всякой меры. После церемонии начались обязательные расшаркивания, долгие разговоры о насущных делах и пустые многословные беседы, перемежаемые дежурными похвалами, откровенной лестью и приятно бодрящими скрытыми угрозами. Поскольку традиции требовали пиршества, столы ломились от яств; поскольку вкусы публики требовали музыки, звучала музыка. Как всегда стремительный и сконцентрированный до предела, он лавировал между гостями, соблюдая негласные правила подобных вечеров, предполагавшие определенное количество улыбок и определенное количество оскалов, и впервые за долгое время эти утомительные упражнения не вызывали у него скуку. Сегодня был день его триумфа, и он наслаждался каждой минутой этого дня, даже теми из них, что приходилось коротать в обществе унылых банкиров или упражняющейся в искусстве флирта леди Джаннат-младшей. Солнце нырнуло за дальний берег Чионтара, алой полосой расчертив горизонт, и за витражами сгустились ранние сумерки. В канделябрах горели, истекая воском, сотни свечей. Его драгоценная гостья — он наблюдал за ней краем глаза — успела проглотить пару горстей винограда прямо с косточками, потанцевать с парой кавалеров, поставить на место пару наглецов, не способных по достоинству оценить общество тифлингши, и перекинуться парой слов с музыкантами. Ее спутники-вампиренышу хватало самообладания, чтобы ничем не выдавать своего беспокойства; она же носилась по залу подобно мотыльку, явно не находя себе места в ожидании той минуты, когда эрцгерцог наконец снизойдет до беседы с ней — если снизойдет вообще. Энвер не считал нужным торопиться. Во-первых, у него было полно дел и полно собеседников, жаждущих внимания, во-вторых, его гостья нуждалась в нем больше, чем он нуждался в ней: в городе, живущем под стальной пятой механической стражи, ее отряд и шагу не мог ступить без его дозволения. Он знал, что рано или поздно она придет к нему сама… И она пришла. Вечер уже близился к концу. Стоя в стороне от всех, у приоткрытого окна, он обсуждал с господином Яснобородом — одним из немногих, кто оставался трезв как стеклышко и потому представлял мало-мальский интерес для беседы, — городской бюджет на следующий квартал. Дайна стремительно подошла к ним, сделала для храбрости глоток из золоченого кубка и, чуть потеснив Ясноборода локтем, сказала без лишних реверансов: — Позвольте, я украду у вас эрцгерцога на танец. Выдающаяся наглость была вторым главным свойством ее натуры после выдающегося же обаяния. — Насколько мне известно, — холодно сказал господин Яснобород, — леди не приглашают кавалеров. — Ну, тогда хорошо, что я не леди. На Ясноборода она даже не взглянула: не отрываясь, она смотрела только на него. Энвер улыбнулся. Заатар, конечно, ничего не понимал в женщинах. «Хвостатая бродяжка» была хороша — чертовски хороша, хотя он предпочел бы видеть ее такой, какой видел в театре: в чуть растекшемся гриме и с нарисованными пиратскими усами над верхней губой. Впрочем, мужской мундир, в который она облачилась, тоже смотрелся как сценический костюм, просто хорошо подогнанный и потому изящный на вид; видимо, он требовался ей, чтобы не выходить из роли. Видя, что эрцгерцог весьма учтив по отношению к гостье и не возражает против приглашения, господин Яснобород поспешил откланяться, и они остались вдвоем. Из окна тянуло холодным ветром. — Ты же понимаешь, — спросил он, — что теперь нам и впрямь придется танцевать? Она подняла бровь и недоверчиво хмыкнула: — Можно подумать, ты умеешь. — Представь себе. Он потянулся к ее руке; она вздрогнула, когда металл коснулся кожи, и дернулась назад. Судя по гримасе на ее лице, это должно было символизировать отвращение, которое она, положительная героиня своей истории, испытывала к нему, бессердечному тирану, но он видел, что всё несколько прозаичнее. Несмотря на всю браваду, несмотря на почти безупречную попытку вжиться в роль, несмотря даже на сокрушительную победу над Тормом, она просто-напросто боялась его... И правильно делала. Музыканты после короткой передышки взялись за инструменты. Заиграла музыка. Они встали в позу. Люди глазели, усердно делая вид, что стараются не глазеть. — Я рад, что ты пришла, — сказал он, когда они, подчиняясь рисунку танца, сошлись ближе. — Нам нужно многое обсудить. Он и впрямь умел танцевать, умел хорошо, хотя ненавидел это делать, потому что сложно не испытывать отвращения к танцам, если твой первый партнер по вальсам и кадрилям — Рафаил, а первая танцевальная зала — Дом Надежды. Впрочем, наверное, он возненавидел бы их в любом случае: сложно придумать более нелепую социальную условность, чем набор шагов и поворотов, которые надлежит в определенном порядке исполнять под музыку, мысленно считая такты. Дайна расправила плечи. Ее рука, как маленькая птичка, замерла в его ладони. — Для начала, — продолжил он, — я хочу попросить у тебя прощения. Она вскинула голову и сказала: — Что ж, проси. Музыка развела их, потом свела снова, толкнув в объятия друг друга, и когда расстояние сократилось до нескольких дюймов, он почувствовал исходящий от Дайны сладкий аромат духов. Что это, вишня? Марципан? Очаровательно. — То, что было, не повторится, — сказал он. — Ты не заслуживаешь такого обращения — и не заслуживала тогда. Я приношу свои извинения. — За письмо тоже не помешало бы извиниться. — И за него тоже, — улыбнулся он. Он вообще намеревался сказать всё, что она захочет услышать. — Это была моя ошибка, это было оскорбительно, и я раскаиваюсь от всей души. Люди продолжали глазеть. Принадлежи он их кругу, этот танец тянул бы на скандал. Где видано, чтобы герцог уделял такое внимание невесть откуда взявшейся тифлингше, проигнорировав прелестных юных аристократок и иссохших знатных дам? К счастью, всё это не имело значения. Он не был их круга — он стоял на вершине и имел право выбирать какую угодно партнершу, пусть даже ту, чья голова увенчана парой бараньих рогов. — Это смерть Торма на тебя повлияла? — полюбопытствовала Дайна со скрытым чувством торжества в голосе. — Неприятно, наверное, когда такой гениальный план терпит крах прямо на глазах. — На твоем месте я бы не спешил злорадствовать. Если мой гениальный, как ты выражаешься, план потерпит крах, Абсолют освободится из-под контроля короны и превратит в мозгоедов всех жителей Побережья Мечей, включая тебя саму. Она нырнула в сторону, послушная рисунку танца. Через несколько тактов он притянул ее обратно, обернув вокруг оси, и добавил: — Но мы с тобой можем этого избежать, если договоримся. — Я не отдам тебе камень, — быстро сказала она и резко махнула в подтверждение своих слов хвостом, едва не задев вальсирующую с кем-то леди Джаннат. — Даже не надейся. — Я и не прошу. Камень Торма теперь твой по праву. Пока они неторопливо обменивались любезностями, отзвучала первая половина вальса. Значит, пора было переходить к делу. — Нам с тобой не обязательно быть врагами, Дайна. От союза выиграем мы оба. Ты сможешь ходить по городу, не опасаясь моей Стальной Стражи… И я даю слово, что не стану вредить ни тебе, ни твоим союзникам, пока вы не вредите мне. Он не стал добавлять, что в противном случае может превратить ее жизнь в ад: это она знала. — Видишь ли, — продолжил он, — Орин заинтересована в моей смерти не меньше, чем в твоей. Раньше мы с Кетериком еще могли с ней совладать, но теперь наша дорогая избранница Баала окончательно тронулась рассудком… Она постарается любой ценой заполучить оба камня, чтобы подчинить себе Абсолют и устроить на Побережье Мечей кровавую бойню. — Можно подумать, это сильно отличается от того, что задумал ты. — Боюсь, у тебя сложилось обо мне превратное впечатление. В отличие от Орин, я не хочу утопить город в крови. Я могу сделать его лучше… и сделаю. — Ха! Ее смешок можно было понять. Глубоко под маленьким рогатым черепом спала иллитидская личинка, и если бы не астральная призма, Дайна давно потеряла бы свободу воли, превратившись в послушную служанку Абсолют. Неудивительно, что эта мысль не казалась ей заманчивой и что она не одобряла его блистательных идей по усовершенствованию города, считая нового эрцгерцога тираном, самодуром и просто-напросто негодяем. — Ты вольна мне не верить, но давай признаем, что у тебя не слишком много вариантов. Есть только один способ вернуть Абсолют под контроль — собрать все три камня. Ты можешь убить Орин и принести ее камень мне — и тогда мы подчиним мозг вместе. Или… — Или я могу убить тебя. Он усмехнулся. Об этом мечтали многие из тех, кто сегодня присутствовал в зале, но только ей хватило глупости и решимости, чтобы высказать подобную мысль вслух. — Я бы не советовал. Да и зачем? Я могу дать тебе всё, что ты захочешь, и даже больше того. — Например? — Это ты мне скажи. Сумерки за окном превратились в непроглядную ночь. Вступили тромбоны, ритмический рисунок стал сложнее, и им пришлось ускориться. Рядом снова прошуршала пышной юбкой леди Джаннат. Стучали каблуки. Грохотал оркестр. Скованная его рукой, лежащей чуть ниже лопатки, Дайна все равно двигалась легко и свободно, музыкальная от кончиков пальцев до кончика хвоста. Ее кисть скользнула вверх, послушная схеме танца, и кружевной манжет мелькнул у его лица, безукоризненно белый и жесткий от крахмала. Продолжая вести в танце, он поймал тонкое запястье, стараясь не порвать ткань железными когтями, хотя на самом деле с удовольствием распорол бы и манжеты, и чистенький воротничок, и атласную подкладку ее мундира, потому что атлас и кружева не любил так же, как не любил вальсы и запах вишни. Но нет. Нет. Будущая героиня Врат Балдура заслуживала бережного обращения. Она заслуживала нежности. Она заслуживала золота, сапфиров, алмазов… И он собирался осыпать ее, если потребуется, и тем и другим. — Ты можешь назвать любую цену, которую хочешь. В разумных, конечно, пределах. Разумеется, она могла отказаться. Она могла гордо вскинуть голову и сказать, что никогда не станет служить тирану и что все его подачки ей не нужны. Настоящей героине полагается уничтожить Абсолют и освободить город от негодяев, разве не так? Бесстрашная, неподкупная, решительно отвергающая саму мысль о том, чтобы заключить союз со злодеем, она должна была сказать твердое и окончательное «нет». Но сказала: — Я подумаю. Танец кончился, умолкли музыканты, и он выпустил нежную руку из металлической клешни. Дайна замерла перед ним, напряженно дыша, будто ритм танца ее утомил, хотя причина была не в танце. — Подумай, — сказал он, не сводя с нее взгляда. — Но, надеюсь, ты понимаешь, что времени на раздумья у тебя мало. Орин с каждым днем все больше сходит с ума, и это делает ее только опаснее. Я предпринял определенные меры, чтобы защититься от ее нарастающего безумия… А вот ты, боюсь, подобной защиты лишена, так что будь осторожна. Она меняет обличия, как ты за кулисами меняешь наряды. Думаю, ты уже успела в этом убедиться. Начался следующий танец, и другие пары, еще не потерявшие желания танцевать, оттеснили их в дальнюю часть зала, ближе к трону. Энвер потянулся за графином, отыскал на столе чистый кубок и, наполнив до середины, протянул Дайне. Это было вполне приличное вино — насыщенное красное, немного терпкое и в то же время сладкое на вкус; такое делали в Амне из чуть побитого морозами винограда. Потом он плеснул и себе, хотя обычно не пил. Кромки их бокалов соприкоснулись в безмолвном тосте. Дайна пригубила вино — кажется, оно пришлось ей по вкусу, — и недоверчиво спросила: — С чего вдруг такая перемена нравов? Почему ты теперь пытаешься вести себя как мой друг? Я знаю, кто ты такой, и я не забуду ни того, что ты сделал с Карлах, ни того, что сделал со мной. Кем надо быть, чтобы тебе поверить? У нее была отточенная интонация светской леди, решившей вдруг завести беседу про последнюю статью на передовице «Балдурского вестника»: интонация сыгранная, но сыгранная хорошо. — У тебя тысячи верных слуг, тысячи безупречных солдат, — продолжила она, — и все-таки тебе понадобилась я. — Да, — согласился он, решив не придумывать оправданий. — Во-первых, я убежден, что ты единственная можешь убить Орин… Во-вторых, веришь ты или нет, но этому городу не помешал бы кто-то вроде тебя. Врата Балдура только выиграют от нашего союза. Она подняла на него глаза; пальцы стискивали ножку бокала. Было видно, что она напряженно думает, пытаясь отыскать в его словах хоть крошечную, но брешь. Он скользнул по ней взглядом. Ее кружева, которые так легко было бы смять, ее локоны, которые он мог бы растрепать одним движением, помада, которую мог бы смазать, маленькие серебряные пуговицы на мундире, отглаженные стрелки на брюках, начищенные пряжки на ботинках — всё пребывало в идеальном порядке, всё до последней нитки, до последнего жеста, и этот порядок хотелось разобрать на шестеренки и гребни, как механизм музыкальной шкатулки. — Почему у меня есть ощущение, — усмехнулась она, — будто всё кончится тем, что меня рано или поздно вздернут на ближайшей виселице или прирежут в подворотне? — Я даю тебе слово: нет, — сказал он, глядя на нее. — Это кончится иначе. И улыбнулся, когда дуновение ветра снова донесло до него запах вишни и марципана.