Шарлатан и шарлатанка

Астарион вовсе не собирался наслаждаться церемонией, о нет, и более того — он был совершенно уверен, что найдет ее вычурной, вульгарной и безвкусной. Как все потомственные аристократы, он обычно испытывал к людям более низкого происхождения легкую брезгливость и никаких ожиданий в их отношении не питал. Во Вратах Балдура и месяца не проходило без того, чтобы какой-нибудь выбившийся из нищеты купец или торговец луноцветом, от которого за версту несло гниловатым запахом трущоб, не попытался сойти в высшем обществе за своего, облачившись в роскошные одежды, назвавшись каким-нибудь выдуманным титулом и купив в Верхнем Городе парочку особняков у какого-нибудь стремительно разорившегося почтенного семейства. Всем таким выскочкам не хватало вкуса, изящества, такта, и прискорбное отсутствие этих качеств выдавало нуворишей с головой: они могли сколько угодно делать вид, что родились с серебряной ложкой во рту и что в предках у них сплошь герцоги да графини, однако хорошие манеры приживались в этих заскорузлых натурах так же плохо, как нежные орхидеи из лучших оранжерей Амна приживаются на куче лошадиного навоза. От Горташа он ожидал того же, ибо тот, судя по рассказам Карлах, провел юность на улицах и сколотил состояние на торговле оружием, а значит, должен был соответствовать всем представлениям Астариона о людях такого сорта — грубых, невежественных и обожающих пускать пыль в глаза. Судя по изобильной золотой вышивке на одеянии будущего эрцгерцога, определенная склонность к пусканию пыли у него и впрямь имелась, но во всех остальных отношениях лорд Горташ оказался полной противоположностью тому, что Астарион успел себе вообразить: он вовсе не походил на вчерашнего воротилу, тщетно пытающегося вписаться в высшее общество Врат Балдура. Он знал, что он здесь чужой, и совершенно не считал нужным соответствовать представлениям многочисленных пэров о том, каким они хотят видеть своего будущего правителя, — скорее, это пэры должны были соответствовать его представлениям о том, как отныне будет выглядеть парламент. Горташ явно собирался переделать город по собственным меркам, перековав местные законы и обычаи в горниле грядущей битвы с армией Абсолют, и Астарион, наблюдая за ходом церемонии, неожиданно для себя обнаружил, что ничуть не сомневается в его успехе. Надменные графини и высокородные маркизы могли сколько угодно хмуриться, фыркать и сплетничать по углам, однако они знали, что выхода у них нет: или они падут ниц у подножия его трона, или обнаружат яд в бокале, а может быть, удавку на шее или нож в спине. Горташ вызывал у них попеременно то восхищение, то ужас, и ровно на такой эффект он, по-видимому, и рассчитывал, поэтому и инаугурацию проводил не где-нибудь в Высшем Зале, как велели традиции, а в мрачной и скупо обставленной крепости Пламенного Кулака, демонстрируя, что спокойные времена кончились и что он со своей стальной армией — единственный, кто может бросить вызов хаосу, кипящему за крепостными стенами. В общем, он не был простым бандитом, дорвавшимся до власти. Он был Черной Рукой Бэйна. — Чудесная церемония, — с легким скепсисом сказал Астарион, когда действо завершилось и новоявленный эрцгерцог, произнеся с десяток неискренних клятв, наконец поднялся с колен. — И смотри-ка, мы с тобой еще живы. Нас не бросили в темницу, не линчевали, не запытали до полусмерти каленым железом и даже не подвесили за ребра к потолку. Учитывая репутацию Горташа, я бы сказал, что это довольно радушный прием. Дайна не ответила, и Астарион, проследив за ее взглядом, понял, что она неотрывно наблюдает за Горташем, который теперь одаривал вниманием почетных гостей и обсуждал с ними вопросы государственной важности. Разумеется, Дайна в список таких гостей не входила — ей оставалось смиренно ждать своей очереди, и это нервировало ее до крайности. — А знаешь, — заметил Астарион, — твой приятель эрцгерцог на удивление неплохо держится для вчерашнего бандита и, как утверждают городские сплетники, сына двух сапожников. По правде говоря, я не ожидал, что он будет в этой роли настолько хорош. Они стояли в дальнем углу залы, держась чуть в стороне от всех. Людской поток шумел вокруг них, как волны прибоя. Церемониальная часть вечера подошла к концу, и наступил черед традиционных увеселений, главными из которых считались танцы, сплетни и досужие разговоры. — Только не говори, что восхищаешься им, — буркнула Дайна, недовольно скрестив руки на груди. — Он был головорезом и останется им, даже если напялит на себя корону и заставит местных пэров падать ему в ноги. — Я всегда восхищаюсь чужой силой и тебе советую, — сказал Астарион и пригубил вино, благодаря богов за то, что те наконец-то ниспослали ему не прошлогодний уксус, а вполне приличное красное сухое, достаточно многогранное, чтобы его хотелось распробовать, а не выпить залпом в стремлении залить очередной приступ голодной тоски. — Ты не обязана его прощать, даже не обязана уважать, но ты должна понимать, с кем имеешь дело, и знать сильные стороны своих, скажем так, недругов. Посмотри на него внимательно... И скажи мне, что ты видишь. — Я вижу бандита, негодяя, — сказала она, сжимая ножку золотого кубка, — и будущего тирана. Грубого, беспринципного, беспощадного... И бесконечно довольного собой, как лис, которому удалось придушить всех кур в курятнике. — Но это еще не всё. — По-моему, — скривилась Дайна, — этого вполне достаточно. — Я скажу тебе, что ты должна увидеть помимо этого, барашек мой, потому что это важно. Ты должна увидеть уверенность. Спокойствие. Целеустремленность. Харизму... — И полное отсутствие хорошего вкуса. — О, это несомненно. — Астарион фыркнул. На многочисленные золотые пряжки, украшающие парадный наряд Горташа, было больно смотреть, да и в целом его облачение являлось пощечиной одновременно и моде, и хорошему вкусу, и правилам приличия. — Рад, что я не один так считаю. Но он может себе это позволить — и даже хочет, вероятно. — Он вообще может себе позволить что угодно, как мы знаем, и тем страннее, чем нас еще не линчевали где-нибудь в застенках. Как долго он собирается заставлять меня ждать? Ее хвост щелкнул по полу, как хлыст — по крупу лошади. — Ну, раз до линчевания пока не дошло и до судьбоносных переговоров тоже, — сказал Астарион, — предлагаю наслаждаться сегодняшним вечером, особенно учитывая, что он может оказаться для нас последним. Выпей вина, съешь что-нибудь, и… О, по-моему, этот очаровательный юный хлыщ, который стремительно приближается к нам сквозь толпу, намерен пригласить тебя на танец. Тем лучше! — И что мне делать? — Танцевать, дорогая. Танцевать и улыбаться. А ты как думала? Чуть сжав ее плечо, он нежно подтолкнул Дайну в сторону тушующегося кавалера, остановившегося в двух шагах от них, и, предвосхищая его вопрос, объявил: — Да, да, конечно, моя прекрасная спутница не откажется повальсировать с вами прямо сейчас! И я тоже не имею на этот счет никаких возражений. Кавалер с легким полупоклоном представился и протянул Дайне руку. Он был еще очень юн, даже юнее ее самой, и мог похвастаться соломенной шевелюрой, пышной щеточкой усов под идеально прямым носом, клиновидной бородкой и вполне достойным, хотя и несколько скучноватым синим сюртуком с расшитыми обшлагами. На Дайну он смотрел с интересом и опаской, словно на явившуюся на бал дьяволицу, как, впрочем, смотрели вообще многие, особенно мужчины и особенно молодые. Она сама не замечала, что невольно раздаривает улыбки им в ответ, волнуя сердца самых трепетных поэтов и поощряя низменные инстинкты самых отъявленных развратников. Астарион усмехнулся. Может, Дайна не соответствовала его представлениям о прекрасном, — по правде говоря, он предпочитал эльфов и эльфиек с фарфоровой кожей и светлыми волосами, а уж никак не тифлингов, — но она была хороша, очень хороша, и ее обаяние с первых минут пьянило людей, как уставшего путника пьянит глоток горячего вина в долгую зимнюю ночь. Осталось научить ее разбавлять это вино капелькой яда, и она будет неотразима. Некоторое время он наблюдал за танцующими, держась в стороне от общего веселья — впрочем, довольно натянутого, поскольку настроения в зале царили похоронные. Кто-то, конечно, испытывал надежду на то, что новый эрцгерцог приведет город к процветанию, и таких мечтателей, судя по доносившимся до него обрывкам разговоров, находилось немало, но и они чувствовали смутную тревогу, которую усиленно скрывали под бравадой, и всё время даже в самых обыденных беседах возвращались к Абсолют, плодя слухи один нелепее другого. Чаще всего речь шла об приземленных вопросах, привычных для такого рода сборищ: кто на ком женился, кто с кем завел интрижку, кто заработал состояние на продаже сукна, кто купил пару новых лошадей такой-то породы, у кого какой уродился в этом году виноград… Люди обменивались новостями, обсуждали последнее интервью Горташа в «Балдурском вестнике» (блистательное, судя по всему), предлагали друг другу табак, желая похвастаться табакерками, кокетничали, обменивались уколами — в общем, следовали всем негласным правилам светского общества, как в любой другой день, однако над их безоблачным будущим нависла угроза, и угроза эта была очевидна даже дуракам. И все-таки, невзирая на возможный конец света, играла музыка, пары плыли в золотом мареве свечей, и разноцветный шелк длинных юбок, закручиваясь вихрями, стелился по грубой каменной кладке. Один партнер Дайны сменился другим, на этот раз менее юным и более импозантным. Астарион окинул его придирчивым взглядом и остался доволен. Похоже, у девочки всё было в порядке. Ему постоянно казалось, что она нуждается в том, чтобы за ней присматривали, как за овечкой в окружении волков, а зря: она и без присмотра справлялась на отлично. В конце концов, будь она овечкой, какой-нибудь гоблин прирезал бы ее задолго до сегодняшнего дня. Убедившись, что можно ослабить бдительность, он вернулся за стол и отдал должное закускам. Еда давно уже его не привлекала — он бы лучше сделал глоток-другой крови, желательно погуще и послаще, но все эти яства, с большим изяществом разложенные по блюдам, могли пробудить аппетит даже у мертвеца и к тому же напоминали ему о тех днях, когда он, еще живее всех живых, наслаждался угощениями на вечеринках, которые закатывали его многочисленные приятели. И потом, кто знает, вдруг среди этого великолепия — сыров, заморских фруктов и прочих бессмысленных излишеств — найдется пара отбивных с кровью? — Какая прелестная коронация, — вдруг заметила равнодушным тоном статная блондинка с безупречно прямой спиной, сидевшая по правую руку от него. — Не могли бы вы, пожалуйста, передать щуку? — Формально говоря, не коронация, а инаугурация, — поправил Астарион, вспомнив утреннее замечание Гейла, и передал незнакомке блюдо с тонко нарезанными ломтиками маринованной щуки, усыпанной ягодами брусники и веточками свежего укропа. — Эрцгерцог — все-таки не король, и корона ему, к счастью, пока еще не полагается. — Уверена, лорд Горташ и без короны чувствует себя повелителем мира, — без особого почтения сказала она и вдруг, ловко нанизав рыбу на двузубчатую вилку, чуть повернулась к Астариону, поднимая глаза. Улыбка коснулась ее тонких губ, образуя ямочки на щеках, и она добавила: — Спасибо. За щуку, я имею в виду. Он взглянул на нее пристальнее. Длинные пшеничные волосы, спереди заплетенные в два тонких колоска, ниспадали на расшитый золотом голубой корсаж. Чуть тронутая румянцем кожа светилась в полумраке, согретая жаром свечей. — По крайней мере, вино тут подают приличное, — сказал он; не то чтобы он собирался продолжать беседу, но правила приличия требовали хоть какого-то ответа. — Уже хотя бы ради него стоило прийти. Не без удовольствия проглотив кусочек щуки, блондинка улыбнулась и потянулась к кубку. — О, я всегда восхищалась пристрастием местной публики к вину, — ответила она, сделав крошечный глоток. — Что бы ни происходило, какие опасности бы ни угрожали нашему городу, все эти герцоги, герцогини и маркизы продолжают пить, есть и танцевать, будто ничего не случилось. Чума? Война? Конец света? Всё это не имеет никакого значения, пока играет музыка и льется вино. — Смею предположить, что конца света все-таки не будет, — сказал он, хотя сам был в этом не слишком уверен. — В худшем случае наш ожидает конец Врат Балдура, а это не такая уж большая потеря для цивилизованного мира. — О, да вы циник, — чуть улыбнулась она. — Очаровательно. Она выпила еще немного вина и съела нежную, на один зубок, тарталетку с форелью под шапочкой запеченного пряного сыра. Музыканты закончили одну мелодию и без передышки принялись за другую, неутомимо терзая скрипки, флейты и кларнеты. Отблески заката за окнами совсем погасли; казалось, что снаружи царит непроницаемая тьма, проглотившая город с потрохами. — И знаете, — сказала незнакомка, глядя на пары, кружащиеся в золотом сиянии свечей, — в какой-то момент я поняла, что не слишком от них отличаюсь, от всех этих герцогов и прекрасных маркиз. В конце концов, несмотря на все грядущие ужасы я тоже больше всего на счете хочу сейчас танцевать. Астарион прищурился. Это что, было приглашение? Она отставила недопитое вино и посмотрела ему в глаза. О, это определенно было приглашение. Прошлая целая вечность с тех пор, как он в последний раз танцевал с кем-то без коварного умысла. Да, конечно, он пригласил на танец Дайну в ночь перед битвой с Тормом, но ведь тогда он рассчитывал поскорее уложить ее в постель; те же, с кем он вставал в пару до нее, и вовсе не заслуживали упоминания — все они в итоге стали для Казадора кто ужином, а кто десертом, и он не помнил ни их лиц, ни уж тем более имен. Он вообще не был уверен, что хочет сейчас прикасаться к кому бы то ни было, пусть даже к привлекательной женщине, пусть даже во время танца: он предпочитал держать с окружающими дистанцию и вздрагивал каждый раз, когда Карлах в невинном дружеском порыве хлопала его по плечу. Что уж говорить о большем! Но нельзя же сторониться людей до скончания времен? Если он собирается прикончить Казадора, поселиться в его замке и влиться в великосветское общество Врат Балдура, как они с Дайной планировали, ему придется постепенно вернуть в свою жизнь всё, от чего он поспешил отказаться: вальсы, поцелуи, ласки. И потом, танец — это всего лишь танец. И потом, конец света и вправду может наступить в любую минуту. Вот почему он посмотрел на незнакомку, сдержанно улыбавшуюся ему без всякого кокетства и жеманства, улыбнулся в ответ — почти искренне, а потом встал из-за стола и сказал, в галантном поклоне протянув ей руку: — Что ж, если прекрасная леди хочет танцевать, считаю себя обязанным исполнить ее желание. Взглядом он нашел в толпе Дайну — она чему-то смеялась в другом конце залы, окруженная невесть откуда взявшейся свитой, и хотя узкий мундир делал ее похожей скорее на принца, чем на принцессу, потенциальных поклонников это не останавливало — возможно, даже наоборот. Эта картина странным образом его успокоила. Дайна была великолепна, и он знал, что великолепен тоже. Да что там великолепен — неотразим! Уж над чем-чем, а над этим Казадор точно был не властен. Да, он смог использовать его лучшие качества в худших целях, но даже он не сумел их искоренить. Несмотря на двести лет непрекращающихся пыток, Астарион все еще любил музыку. Он любил танцы. Он любил красивых женщин — и мужчин — и умел нравиться им. Он был обаятелен, умен, возмутительно хорош собой, и как на поле битвы мало какой враг мог устоять перед его кинжалом, так и в танцевальной зале ему не находилось достойных соперников. Незнакомка вложила руку в его ладонь. — Пойдемте, — сказала она. — Я полагаю, дальше будет кадриль. Она оказалась одновременно хорошей собеседницей и недурной танцоршей, поэтому он не замечал, как летит время. Один танец, другой, третий... Свечи в канделябрах прогорели до половины. Где-то вдали пробили часы на ратуше, хотя их бой в общем гаме был почти неразличимым. Они успели вновь обсудить вино, и вправду весьма недурное, перемыть косточки всем присутствующим в зале пэрам, обменяться несколькими нежными колкостями и не менее нежными взглядами, процитировать друг другу пару сонетов и с удовольствием позлословить по дюжине разных поводов. Астариону пришлось делать вид, что он не отстал от жизни за то время, что странствовал вместе с Дайной по дремучим лесам в поисках избавления от иллитидской личинки, но, впрочем, притворяться было не трудно: едва он вышел в центр залы под звуки скрипок и флейт, воспоминания о недавних приключениях померкли, а к следующему танцу померкли даже воспоминания о Казадоре. Он наконец был на своей арене, он был дома, и предыдущие двести лет казались дурным сном, который развеется с первым лучом рассвета, коснувшимся горизонта. — Признаюсь, вы заставили меня совсем забыть о времени, — со смешком сказала незнакомка после очередной кадрили. — Вообще-то я надеялась сбежать отсюда настолько быстро, насколько позволят правила приличия… Но теперь, боюсь, мне и вправду пора. — Вы так и не сказали ваше имя. — Как и вы не сказали свое, — улыбнулась она, отворачиваясь, и выпустила его руку, напоследок скользнув пальцами по тыльной стороне ладони. — Но так даже интереснее, правда? Он не собирался оставлять за ней последнее слово, но ответить не успел: мгновение спустя незнакомка исчезла в толпе, оставив в воздухе холодный аромат утренних роз и металла. Голубой корсаж мелькнул вдали, мерцая золотом в пламени свечей, и пропал из виду. Музыканты взяли перерыв на четверть часа, чтобы дать танцующим отдышаться; пары начали разбредаться по залу. Астарион тряхнул головой, прогоняя наваждение, и, не без труда вспомнив, зачем вообще пришел сюда сегодня, снова нашел взглядом Дайну — она, смеясь, о чем-то беседовала с флейтистом. «Ох, барашек, — подумал он нежно, — надо отучить тебя фамильярничать с обслугой». Обменявшись несколькими ничего не значащими репликами со случайными собеседниками, Астарион вернулся за стол и отыскал ближайший графин с вином в надежде приглушить голод, становившийся слишком уж навязчивым. Ах, вино, вино! Насколько он любил его при жизни, настолько же любил и после смерти: хотя оно уже не туманило голову так, как раньше, но всё равно оставалось напитком богов, способным скрасить самые трудные из дней и сделать счастливее самые лучшие из них. Эта чудодейственная микстура исцеляла душевные раны не хуже, чем настройки из полыни исцеляли ушибы и увечья. Может, потом, когда всё кончится, обзавестись виноградником? Для начала небольшим, акров на пять-шесть, чтобы баловать вином приятелей, любовников и почетных гостей. Ха, почему бы и нет! Дайне эта идея, пожалуй, понравится… Астарион улыбнулся и наполнил кубок. Настроение у него было лучезарным как никогда. — Я рад, что ты наслаждаешься жизнью, мальчик мой, — прошелестел тихий голос у него за спиной. Холодная когтистая рука легла Астариону на шею. — Но не забывай: ты здесь только потому, что я это позволяю. Его тело среагировало на этот голос раньше, чем разум, и всё внутри сжалось, будто в ожидании удара. Острый коготь медленно прошелся вниз по шее, распарывая плоть, как нож для писем распарывает бумагу, и размазал по коже каплю холодной вязкой крови, выступившей вдоль разреза. — Веди себя пристойно и не дергайся, — сказал Казадор негромко. — Мы же не хотим устроить сцену у всех на глазах. Астарион мог не подчиниться, но подчинился; должен был встать, но остался сидеть; должен был что-то сказать, но промолчал. Самообладания ему хватило только на то, чтобы дрожащей рукой вернуть бокал на стол, пока вино не выплеснулось через край. — Я и забыл, каким счастливым делали тебя подобные вечера, — медленно продолжил Казадор, не убирая ладонь с его шеи. — Музыка, вино, красивые мужчины, прелестные женщины… Хотя раньше ты никогда не опустился бы до того, чтобы появиться в свете с этим маленьким длиннохвостым крысёнышем. Впрочем, чего еще ожидать от того, кто последние двести лет питался лишь крысами? Он поднял глаза и взглянул туда же, куда смотрел Казадор. Похоже, Дайне надоело ждать, пока эрцгерцог снизойдет до беседы, и она бесцеремонно вмешалась в его разговор с городским казначеем. — Петрас рассказал мне, что видел вас в каком-то притоне прошлой ночью. В борделе, кажется? Восхищаюсь твоим талантом заманивать людей в свои сети — всегда восхищался. Посмотри-ка… Ты совсем недолго был вдали от дома — и уже очаровал какую-то девицу, которая смотрит на тебя так, будто готова умереть за твою улыбку. Поздравляю. Отлично сработано. Значит, он наблюдал за ними — наблюдал как минимум со вчерашней ночи в «Ласке Шаресс». — Тебе всегда хорошо удавалась роль прекрасного эльфа, оказавшегося во власти жестокосердного порочного вампира, — продолжил Казадор. Его коготь вонзался в плоть, как рыболовный крючок. — О, думаю, мы оба помним, как ты использовал эту уловку в прошлый раз... И как был расстроен, когда она тебе не помогла. Голос Казадора мог превратить самое лучшее вино в ядовитую желчь и самый светлый день — в непроглядную ночь. Все те слова, которые Астарион не раз произносил в своих мыслях, смакуя их будущий разговор, теперь застряли у него в глотке. — Всё это ложь, ты сам прекрасно знаешь. Вы все — ты, Петрас, Леон, Далирия, — столько раз называли меня чудовищем, когда думали, что я не слышу, но разве это я использовал свои чары, чтобы заманивать в ловушку беззащитных глупцов? Разве это я наслаждался их телами, прежде чем обречь их на мучительную смерть? О нет, нет, я не играю с едой. А вот ты… Тебе, мальчик мой, это всегда доставляло удовольствие. Казадор задумчиво поправил платок на его шее и снова царапнул когтем кожу, очерчивая полукруг там, где раньше в плоть много раз впивались деревянные колодки. — Неправда. Ты заставлял меня, — сказал наконец Астарион. Удушье железной хваткой стискивало горло, и каждое слово давалось ему с трудом. — Ты сделал из меня чудовище. — Разве? Ты уже забыл, как мы познакомились? Ты был испорченным, наглым, развратным мальчишкой, которого интересовали только деньги, власть, развлечения — и ничего кроме. Чужие жизни никогда для тебя ничего не значили — я лишь использовал это так, как мне было удобно. Он больше не обладал над Астарионом никакой властью, и Астарион это знал. Он понимал, что сейчас, на глазах у толпы, Казадор не причинит ему вреда, понимал, что не обязан выполнять его распоряжения, не обязан даже слушать его пропитанные ядом речи, но какая-то неведомая тяжесть — тяжесть двух минувший столетий, в течение которых хозяин без устали воспитывал из него послушного раба, уничтожая последние крохи воли и превращая в пыль любые надежды на спасение, — давила ему на плечи, как огромная толща непроглядной черной воды. — Ты умолял меня на коленях, — продолжил Казадор, — и клялся в вечной верности, помнишь? Ты просил обратить тебя и был готов на что угодно, лишь бы спасти свою жалкую жизнь, которая, по правде говоря, не стоила спасения. А теперь ты возомнил, что можешь сбежать, не расплатившись? Нет. Ты мой. Моим и останешься. От него, как всегда, пахло склепом, чернилами и пылью, и никакие ароматы, витающие в зале, не могли скрыть этот затхлый мертвый запах. — Возвращайся сам — и будешь прощен. Продолжишь артачиться — и я верну тебя силой, а потом подвешу на крюк в подвале, как освежеванную свиную тушу. На несколько мгновений повисла тишина: Казадор замолчал, давая ему возможность вообразить эту картину. Астарион прикрыл глаза. Раньше подобная угроза могла поставить его на колени. Раньше он уже просил бы за свою дерзость прощения. Но сейчас? Нет. Нет. Эти времена кончились. Он был на свободе. Он был не один. Он был, черт подери, почти счастлив… И не собирался позволить Казадору разрушить это счастье. Ценой неимоверный усилий совладав с собой, он сказал: — На крюк, говоришь? Привычная насмешливая интонация помогла скрыть дрожь в голосе. — Я знаю, что ты задумал, Казадор. Знаю про твой договор с Мефистофелем, про ритуал и про роли, которые ты нам в нем уготовил. Если я вернусь, то только для того, чтобы насадить тебя на меч, в этом можешь не сомневаться. — Ты никогда не причинишь мне вред. Это невозможно. — Вот и проверим. — Астарион усмехнулся, хотя усмешка стоила ему всех сил, которые у него были. — Раньше я думал, что никогда не смогу снова гулять под солнцем, и что же? Сегодня был отличный погожий денёк. — Испорченный дерзкий мальчишка! — Казадору всегда нравилось притворяться воплощением сдержанности, но на самом деле он стремительно терял над собой контроль всякий раз, когда-то что-то шло не так, как он планировал. — Дерзи сколько хочешь! Бахвалься! Делай вид, что не боишься меня. Но я чувствую, как ты дрожишь... И я знаю, что ты будешь — и всегда был — моим. Я верну тебя. Я сломаю тебя, как сломал много лет тому назад. Я заставлю тебя умолять о прощении… Танцуй, пей вино, наслаждайся жизнью! Всё это долго не продлится. Казадор снова поднял взгляд и поверх головы Астариона посмотрел в зал. Пели флейты. Дайна как ни в чем не бывало кружилась в танце с эрцгерцогом, вложив руку в его ладонь. — Ни твои новые друзья, ни твой прелестный хвостатый крысёныш не смогут тебе помочь, — продолжил Казадор, цедя слова. — Бедная девочка не знает, с кем связалась. Может, мне стоило бы рассказать ей всю правду, развеять ее сладкие иллюзии… Но я, на твое счастье, не опускаюсь до разговоров с мясом. В конце концов, она лишь еда. А мы с тобой, мой мальчик… Мы с тобой — семья. Астарион вскочил с места, едва не опрокинув громоздкий стул, и обернулся. Фигура облаченного в черный камзол Казадора казалась будто высеченной из тени. Обескровленные губы кривились в ухмылке. Астариону пришлось взять себя в руки, чтобы не вцепиться ему в глотку на глазах у толпы. Казадор невозмутимо подцепил со стола тряпичную салфетку, вытер окровавленный палец и, на прощание хлопнув Астариона по плечу, как нерадивого сына, растворился в толпе. Астарион понял, что кровь из пореза продолжает струиться вдоль шеи на платок. Она вытекала медленно, редкими толчками, потому что он был голоден, но ее хватило, чтобы часть белого шелка окрасилась в красный. Люди вокруг ничего не замечали: слишком увлеченные вином, слишком утомленные беседами и поглощенные размышлениями о приближающей армии Абсолют, они не обращали внимания на чужие перепалки. Смычки в последний раз взметнулись в воздух. Умолкли флейты, гобои, кларнеты. Музыка кончилась; торжественный вечер подходил к концу. Шатаясь, словно пьяный, едва не сшибая по пути людей, он добрался до широкого балкона, опоясывающего крепость, и принялся стаскивать с себя платок, как висельник, болтающийся в петле, пытается сдернуть веревку. Узел долго не поддавался негнущимся пальцам, но наконец поддался. Платок полетел на пол. Следом полетел сюртук. Хлесткий ветер, налетевший с Чионтара, забрался под нежный шелк рубахи, но Астариону было все равно — он не чувствовал холода. Сквозь зубы втянув сырой стылый воздух, он сполз на пол, прислонившись спиной к каменным зубьям балюстрады, потому что ноги едва его держали, и долго сидел не шелохнувшись. Он мог ненавидеть Казадора, он мог не подчиняться ему, он мог даже попробовать его прикончить, но никуда не мог деться от того факта, что Казадор сказал правду. Несмотря ни на что Астарион оставался его рабом, его верным слугой, он послушно исполнял эту роль много лет — и часто с удовольствием, потому что бесконечные игры с жертвами позволяли ему почувствовать власть над ними, а власть он любил. Властью он наслаждался. Он никогда не был хорошим человеком — о нет. Будь он хорошим человеком, он не оказался бы в ситуации, когда ему пришлось на коленях умолять своего убийцу о спасении. Всю его гордость, его самоуважение, его немногочисленные принципы Казадор сломал с легкостью, с которой ломают сухой хворост, прежде чем бросить в костер, потому что и ломать-то, по правде говоря, было нечего. Даже оказавшись на свободе, вырвавшись из плена, он первым делом попытался соблазнить единственное создание, которое по какой-то причине проявило к нему доброту: Дайну; и будь Дайна чуть доверчивее, чуть сговорчивее, он бы использовал ее, как использовал всех. Впрочем, он пытался использовать ее даже сейчас, надеясь, что ее обаяние, ее умение располагать к себе людей сослужат хорошую службу им обоим. Он был рад обрести в ней сообщницу. Он был счастлив, когда она пообещала ему убить Казадора. Всё шло согласно плану, всё шло так, как он задумал. Череда блистательных побед на пути к долгожданному счастью в финале — счастью, которое он, как ему казалось, заслужил. О чем еще мечтать? Но теперь при одной мысли, что он собирался позволить Дайне переступить порог дворца Зарров, этого отвратительного склепа, на него накатывала тошнота. Казадор не должен оказаться с ней рядом. Казадор не должен тронуть ее хоть пальцем. Она не еда, не жертва, не добыча — ни для кого из них. Ни для кого. Мысль о том, чтобы вернуться в дворец Зарров самому, была не лучше. Казадор и в этом оказался прав. Да, Астарион бахвалился, он строил грандиозные планы, он надеялся даже обернуть этот чертов ритуал себе на пользу, но тело, воспитанное плеткой и ножом, знало, кто его хозяин, и реагировало так, как домашняя псина реагирует при виде занесенной руки. Мысль о том, чтобы укусить эту руку, казалась одновременно и сладкой, и пугающей до дрожи: он знал, что хочет это сделать, и знал, что не сможет. Он никогда не был не только хорошим человеком — он не был и храбрецом. Прошло уже много времени — может, четверть часа, может, больше. Он никак не мог отдышаться. Мир сжимался вокруг, словно каменный мешок, в котором Казадор имел обыкновение держать его, когда хотел наказать за какую-нибудь оплошность. Хотя воздух ему, вампиру, не был нужен, тело еще помнило, как дышать, помнило чувство удушья, стискивающее грудную клетку до беспощадной ломоты в ребрах, и он не знал, как теперь избавиться от этого чувства. Вытерев со лба испарину, он попытался заставить себя дышать ровнее. Сперва выходило с трудом. Потом чуть лучше. Лучше. Лучше… В таком состоянии, уже успокоившегося, но совершенно разбитого, немногим позже и нашла его Дайна. — Так вот ты куда запропастился… Я тебя обыскалась уже. Дайна стояла в дверном проеме; зала за ее спиной мерцала бесконечной вереницей янтарных огней. Судя по строгому тону, сначала она явно хотела отчитать Астариона за внезапное исчезновение — в конце концов, он оставил ее совсем одну, притом в решающий момент, — но вдруг передумала, помрачнела и притворила за собой дверь. Лишь узкая полоска света, пробивающегося изнутри, осталась лежать на каменной кладке. Он смотрел на эту полоску, как завороженный, пустым отстраненным взглядом. Дайна быстро подошла к нему, опустилась на колени, чтобы быть с ним вровень, и смягчившимся голосом спросила, что случилось. — Пока ты вальсировала с Горташем, — хмыкнул он, не поднимая на Дайну глаз, — я имел удовольствие пообщаться с Казадором, вот что случилось. Он не хотел упрекать ее, в конце концов, именно ради Горташа они сюда и пришли, однако слова всё равно прозвучали как упрек. Впрочем, Дайна если и заметила это, то решила не обращать внимания. — О боги… У тебя кровь. Это Казадор с тобой сделал? Нахмурившись, она протянула руку к его шее, чтобы коснуться пореза, но остановилась, так и не коснувшись, а он остановился, заставив себя не отдернуться и промолчать, хотя больше всего хотелось отшатнуться и рявкнуть «Не трогай!». Дайна внимательно посмотрела на него, вздохнула, отодвинулась и тоже привалилась спиной к балюстраде — в полном молчании. Она могла бы задать множество самых разных вопросов — в порядке ли он? о чем они с Казадором говорили? как вообще Казадор здесь оказался — кстати, и вправду как? — но не спросила ничего. Ей и не нужно было спрашивать: среди ее умений был редкий дар понимать чужую боль без слов… и каким-то образом делать эту боль менее сильной. Они сидели так какое-то время, плечом к плечу, почти не глядя друг на друга; иногда Дайна косилась на него и тут же отводила взгляд. Лунный луч над их головами медленно пересчитывал каменные зубцы балюстрады. Где-то внизу плескалась вода; вдали на палубе одного из торговых кораблей переругивались матросы. Ветер пах тиной и водорослями, которые недавний шторм, взбаламутив речную глубину, выбросил на камни, окружавшие подступы к Змеиной скале. Дайна то и дело подтягивала к груди колени и обнимала себя хвостом. Астарион сообразил, что она, должны быть, мерзнет, потянулся к своему сюртуку, лежавшему неподалеку, и накинул ей на плечи. Она благодарно кивнула. Они просидели еще несколько минут, молча слушая плеск волн. Наконец, так и не повернувшись к нему, Дайна бережно коснулась его пальцев, накрыв их ладонью. — Знаешь, я не то чтобы часто говорю правду, — сказала она, — но одно свое обещание я собираюсь сдержать. Мы избавимся от Казадора любой ценой, и он ответит за всё, что с тобой сделал. Он был признателен ей за эти слова, но внутренний голос — голос разума — заставил его скептически хмыкнуть: — И как же мы это сделаем, милая? Ты не находишь, что у нас в последнее время у нас многовато заклятых врагов? Не уверен, что мы справимся еще и с высшим вампиром. Дайна кивнула и сказала: — Вот почему я собираюсь принять предложение Горташа. Астарион нашел в себе силы повернуться к ней, чтобы они могли разговаривать лицом к лицу. Их руки по-прежнему соприкасались на полу: его была совсем холодной, ее — чуть теплее. — Готов поспорить, ваш с ним танец глубоко взволновал весь высший свет, — усмехнулся он. — Обычно тираны не вальсируют, знаешь ли, и уж тем более не с хвостатыми пигалицами, еще вчера ночевавшими на сеновале. — Ну спасибо. Дайна нахмурилась, то ли шутливо, то ли не вполне, и он поспешил заверить ее: — Я шучу, барашек. Ты сегодня блистала как никогда. — Я знаю, — фыркнула она возмущенно, явно и без него убежденная в своем великолепии, и откинулась назад, упираясь затылком в балюстраду. Роль была сыграна, сыграна достойно, но она, похоже, далась Дайне нелегко. — И как он тебе? Наш достопочтенный лорд Горташ, я имею в виду. — Отвратительно любезен, отвратительно доволен собой, не менее отвратительно самоуверен, на удивление неплохо танцует… И все еще пугает меня так, что поджилки трясутся. Но теперь, представь себе, он хочет, чтобы мы были лучшими друзьями. — Какое интригующее предложение. — Это всё слова, конечно. — Она пожала плечами. — Горташ может сколько угодно называть это взаимовыгодным союзом, но на самом деле он рассчитывает, что я буду работать на него за соответствующую плату, вот и всё. Они с этой Орин, похоже, не ладят. Он хочет, чтобы мы ее прикончили и принесли нетерийский камень ему, а после вместе вернули мозг под контроль. — А он не уточнил, какое у этой истории должно быть продолжение? Что значит «вместе»? Когда оба камня окажутся у тебя, ему ничто не помешает прикончить нас, забрать их и продолжить свое триумфальное шествие к величию. — Как и нам ничто не мешает прикончить его, — сказала Дайна и тут же усмехнулась: — Ну, ничто кроме армии Стальных Стражей, конечно… Но как знать, может, мы и вправду сумеем договориться. — И оставим город в руках жестокого тирана, который вдобавок еще и избранник Бэйна? — Как будто тебя это смущает. — О, меня-то нисколько не смущает, — сказал он, пристально на нее глядя, — но я думал, что это смутит тебя. И совершенно точно подобная идея не понравится Уиллу и Карлах. Работать вместе с Горташем? Да Карлах в гневе спалит всю «Ласку Шаресс». — Я тоже от этой идеи не в восторге, поверь, но я не могу воевать со всем миром сразу. С Горташем, с Орин, с Абсолют, с Влакиит… Я не воин. Я актриса. Я умею только играть на лютне и врать напропалую, а больше не умею ничего, и если мы сможем как-то выпутаться из этой истории, не перерезая глотки всем, кого встречаем на своем пути, я буду только рада. Да, я не самая большая поклонница нового эрцгерцога. Я не хочу, чтобы он правил Вратами Балдура, но такого человека лучше иметь среди друзей, чем среди врагов. Хотя бы сейчас. Разберемся с Казадором, разберемся с Орин, а потом… Потом посмотрим. — Ты думаешь, мы можем хоть сколько-нибудь ему доверять? — Он показался мне довольно искренним, но… — Она замолчала, задумчиво накрутила прядку на палец и спустя какое-то время продолжила: — Знаешь, как ни странно, мы трое очень похожи — ты, я и он. Ты спрашивал, какие сильные стороны я в нем вижу? Так вот: такие же, как у нас с тобой. Он говорит то, что другие люди хотят от него услышать, и его речь звучит как музыка для ушей. Ты даже не сомневаешься, что это самая настоящая правда... — Пока он в какой-то момент не сворачивает тебе шею, как цыпленку. — Значит, надо не быть цыпленком. Она запрокинула голову и вздохнула. По темному небу стремительно бежали облака, то скрывая, то вновь обнажая полотно по-осеннему крупных звезд. Астарион окинул ее внимательным взглядом и спросил: — А ты сможешь не быть цыпленком? — С твоей помощью — смогу. Они посидели еще немного. Наконец Дайна встала, отряхнула брюки и протянула ему руку. Свет луны серебрил отполированные кончики ее рогов и вышивку на его сюртуке, по-прежнему наброшенном на ее худосочные покатые плечи. — Уже поздно. Пора выметаться отсюда, пока стража не выгнала нас взашей, — сказала она. И добавила с улыбкой: — Пойдем найдем тебе кого-нибудь на ужин.