Шарлатан и шарлатанка

Сколько он себя помнил, денег никто в семье не считал: на безделушки тратились огромные средства, за услуги выписывались баснословные чеки, взаймы друзьям и знакомым раздавались десятки тысяч, и всё это делалось с легкостью, потому что колодец, из которого Анкунины черпали золото, казался неиссякаемым. С юных лет Астарион был уверен, что ему, как всем его родным, в жизни не придется работать ни дня. Сознавая это, он ни к чему не прикладывал особенных усилий: получил блестящее образование, но не потому, что это было нужно, а потому, что это было престижно; много читал, но не потому, что стремился к знаниям, а потому, что этого требовала мода; имел широкий круг знакомств по всему городу, но не потому, что легко заводил друзей, а потому, что семья пользовалась уважением в обществе; и когда у бездонного колодца вдруг появилось дно, когда выяснилось, что всё семейное состояние оказалось вложено не туда; когда предприятия, на которые возлагались огромные надежды, вдруг обрушились, как старые бедняцкие халупы; когда отцовские карточные долги стали так велики, что пришлось заложить даже фамильный особняк; когда золото превратилось в серебро, серебро — в медь, а медь — в песок, он обнаружил, что всё, что у него осталось, всё, чему он придавал ценность, на самом деле не стоит и ломаного гроша. Образование не имело смысла, потому что он не знал, как пользоваться своими знаниями, прочитанные книги или позабылись, или оказались полной чепухой, ну а многочисленные знакомые, друзья, приятели и бывшие соседи… Все они под благовидными предлогами разбежались прочь, разбежались в ужасе, потому что бедность казалась им чем-то вроде чумы или проказы, своего рода опасной болезнью, одновременно и очень заразной, и совершенно не поддающейся лечению. Так Астарион еще совсем юным обнаружил себя без средств к существованию, без дома, без слуг, без друзей, без хорошего вина, без привычного шелка, без роскошных вечеринок — в общем, без смысла жизни; и всех связей, которые когда-то были у его семьи, хватило лишь на то, чтобы устроить его, единственного сына, на непыльную должность в городской магистрат, где он занимался скучной и утомительной бумажной работой и где через череду мелких повышений спустя несколько лет добрался до должности судьи — чуть менее скучной, чуть более хлебной. Постепенно у него появились новые цели, новые интересы, новые знакомства, наконец, новые сбережения. Конечно, по сравнению с тем богатством, к которому он привык, это были крохи, но все-таки он получил какое-то признание, чего-то достиг, чему-то научился — и мог бы, пожалуй, с полным на то правом гордиться собой… Но не гордился. Всё в Верхнем городе — каждая улица, каждый дом, каждый экипаж, проносящийся мимо, — было постоянным напоминанием о том, какой жизнью он жил раньше, о том, чем обладал и чего лишился. Работа доставляла ему мучения — даже не столько обязанности сами по себе, потому что обязанности он как раз находил терпимыми, сколько ежедневная и неизбежная необходимость выполнять их, та же необходимость, которая заставляет прачку изо дня в день стирать белье, повара — шинковать мясо, оружейника — бить по наковальне, а проститутку — торговать своим телом. Так и он пять-шесть дней в неделю вынужденно тратил на чтение документов и рассмотрение дел, преимущественно безынтересных, потому что большинство воров, насильников и убийц походили друг на друга как две капли воды. То бедняк вломится в дом к соседу побогаче, то бандит прирежет жену в пьяной драке, то мать с тоски утопит ребенка — Врата Балдура были огромным портовым городом, круговорот насилия здесь никогда не останавливался, перемалывая людей, как мельничный жернов — пшеницу, и поэтому Астарион быстро потерял веру в то, что его работа поможет восстановить порядок и справедливость, а заодно вообще веру в справедливость как таковую. Жизнь была несправедлива к нему. Жизнь была несправедлива к этим бедолагам. Жизнь в принципе была несправедлива. Потребовалось довольно много времени, чтобы он понял, что другие судьи тоже не слишком пекутся о справедливости и установлении истины. Конечно, в основном они достойно выполняли свою работу, вынося оправдательные приговоры невиновным и устанавливая сроки для тех, кто и вправду был виноват, но иногда — за определенную мзду, конечно, притом немаленькую, — вовремя отворачивались, вовремя закрывали глаза или, найдя в материалах дела лазейку, исподволь направляли дышло закона туда, куда было нужно тому, кто платил. Найти оправдание для молодого богатенького повесы, прикончившего приятеля на дуэли? Скостить срок контрабандистке, за которую просит Гильдия? Присудить наследство тому, кто предложит больший процент? Они делали всё это — и многое, многое другое. Никто не называл подобные уловки коррупцией, никто не произносил этого слова вслух, но это, конечно, была коррупция, поэтому от первого такого предложения он отказался — и от второго, и даже от третьего. Однако находились судьи, которые соглашались, дела всё равно обстряпывались, вопросы в любом случае решались, и эти судьи, те, что славились как чуть более гибкие и чуть менее щепетильные, быстро начинали жить на широкую ногу… А он очень хотел жить на широкую ногу — поэтому в конце концов решил не быть слишком уж щепетильным. Он хотел пить хорошее вино, жить в хорошем доме — и в итоге получил и дом, и вино, и слуг, и нежнейшие шелка, и дорогие книги в тисненых кожаных переплетах, и роскошные пирушки, и бесконечный щебет юных аристократов и аристократок, которые раньше ни за что не согласились бы переступить порог его квартиры, а теперь слетались к нему, как только видели приоткрытую дверь; в общем, получил многое — но не всё. Нет, не всё. Жизнь в большом городе стоило дорого, а красивая жизнь — еще дороже. Она поглощала золото с жадностью обжоры, поглощающего яства, с каждым днем требуя больше, больше, больше, больше, требуя настолько много, что никакая коррупция — хотя никто никогда не произносил слова «коррупция» — не могла эти расходы покрыть; и когда однажды поздно вечером, уже почти ночью, на одну из его вечеринок явился респектабельный бледнолицый мужчина с длинными черными волосами, эльф-затворник по имени Казадор Зарр, Астарион согласился на его предложение почти сразу. Господин Зарр жил в огромном замке, возвышавшемся над городом, как гора, господин Зарр был наследником богатого и знатного рода, и золота у господина Зарра имелось столько, что все работники Счетного двора, вместе взявшись за дело, не смогли бы это золото пересчитать. Он обещал Астариону баснословные деньги, а взамен просил сущий, казалось бы, пустяк… Он хотел, чтобы людей, осужденных на казнь, отправляли не на плаху, а к нему. Нет, конечно, не всех — только негодяев, о которых никто не будет спрашивать, которых никто не станет жалеть. Один больше, одним меньше — какая разница? Некоторые из них и так умирали в тюрьме, не дожив до казни: кто-то не выдерживал условий, кто-то заболевал лихорадкой, кого-то сокамерники встречали ножом под ребро. Именно такие люди поначалу и интересовали Казадора: худшие из худших, те, чья жизнь ничего не стоит. Организовать их исчезновение было несложно. Совесть Астариона не мучила, хотя он прекрасно понимал, зачем они Казадору: он видел его клыки, он видел красный отблеск в глазах, видел пустоту в зеркалах, развешенных по гостиной. Здравый смысл шептал ему, что не стоит связываться с вампиром, что это скользкая и опасная дорога, но можно ли добиться в жизни успеха, если все время слушать здравый смысл и ходить только проторенной тропой? Астарион послал здравый смысл к черту, и с тех пор Казадор Зарр стал желанным гостем в его доме. Они пили вино, они обсуждали музыку (Казадор играл на клавесине, и играл прилично), говорили о поэзии (а вот в поэзии тот, наоборот, не смыслил ничего, хотя и строил из себя знатока), цитировали философов (сходясь в мысли, что большинство из них писали чушь) — и никогда, никогда не вспоминали тех несчастных, которые из тюрьмы попадали в замок Зарров и бесследно там исчезали. Потом, лет десять спустя, когда Астарион уже был Казадоровым слугой, хотя еще довольно плохо воспитанным и не растерявшим остатки дерзости, он спросил своего господина, почему тот никогда не охотится сам. В конце концов, для истинного вампира охота — несложная задача; он мог управиться с добычей гораздо лучше любого из своих рабов — так почему не пытался? В ответ Казадор с презрительной усмешкой процедил, что загонять дичь — задача собаки, а не хозяина, но Астарион подозревал, что ответ гораздо проще: аристократ до мозга костей, Казадор тоже не был приучен ни к какой работе и даже ради сытного ужина не желал пошевелить и пальцем. Он предпочитал, чтобы ужин к нему приводили на веревке. Так продолжалось какое-то время: Астарион заботился о том, чтобы время от времени какой-нибудь обреченный на казнь негодяй, подлец и грешник отправлялся в объятия Казадора, а Казадор щедро ему платил за каждого из них. Однако аппетиты у обоих росли: у Астариона появлялись всё новые и новые расходы, Казадору требовались всё новые и новые жертвы, всё больше, всё чаще, настолько часто, что порой приходилось отказывать ему. Отказы он всегда переносил скверно: господину Зарру не нравилось, когда реальность не соответствовала его ожиданиям. — Я не могу ради тебя опустошить все темницы Врат Балдура, — резко сказал ему Астарион в ответ на очередной упрек. — Там нет столько заключенных, чтобы удовлетворить твои аппетиты. — В твоих силах сделать так, чтобы заключенные там были, — с нажимом ответил Казадор, теряя терпение. — Ты судья, мальчик мой, так выноси меньше оправдательных приговоров! Или ты хочешь сказать, что в этом жалком городишке недостаточно людей, заслуживающих смерти? — Я не могу отправлять людей на казнь просто потому, что тебе так хочется. Это ставит под угрозу мою репутацию. — Репутацию? Не смеши меня, — Казадор резко поднялся из кресла и подошел так близко, что Астарион почувствовал знакомый затхлый запах древесины и пыльного бархата — запах гроба, запах склепа. — Если ты станешь мне бесполезен, если ты не будешь исполнять мои указания, я уничтожу твою репутацию в один момент… и найду кого-нибудь посговорчивее. Так Астарион понял, что увяз в этой авантюре по самую шею. Он не мог отказать Казадору, потому что иначе сам оказался бы на скамье подсудимых (Казадору наверняка хватило бы власти и влияния, чтобы этого добиться), но не мог и продолжать, потому что, хотя он никогда не был хорошим человеком, он никогда не был и плохим человеком тоже. Одно дело — отправить на тот свет несколько насильников и убийц, по которым всё равно плачет виселица, другое — обрекать на смерть тех, кто не заслуживает смерти. И как долго это продлится? Казадор — вампир, он будет жить вечно, да и Астариону как эльфу предстояла очень долгая жизнь и долгая карьера в городском магистрате. Сколько лет Казадор будет использовать его, чтобы получать желаемое? Сколько еще людей по его вине сгинет без вести в стенах замка Зарров? Астарион не думал, что это будет его волновать, потому что никогда не отличался ни щепетильностью, ни совестливостью, ни уж тем более добросердечием, но неожиданно оказалось, что это все-таки его волнует и что совесть у него имеется — или если не совесть, то некий глубинный страх, страх стать хуже, чем был, страх оступиться, соскользнуть в гостеприимную темноту, в мир Казадора Зарра, мир, где ни одна человеческая жизнь ничего не значит и ничего не стоит. Он почти ненавидел себя за эту мягкотелость, за эти невесть откуда взявшиеся убеждения, потому что они ставили под угрозу не только его карьеру, но и всю его жизнь — всё, чего он добился с тех пор, как много лет назад обнаружил себя на пороге нищеты. У него был прекрасный дом, прекрасный любовник, бесконечное количество приятелей, бесконечный запас вина в подвале, лучезарные перспективы, многочисленные надежды. Он чувствовал себя довольным, он чувствовал себя счастливым. К чему эти метания? Разве какие-то преступники, какие-то воры, бандиты, бродяги стоят того, чтобы от всего этого отказаться? Разве так трудно переступить через свои убеждения и дать Казадору то, что он хочет? Нет, решил Астарион, не стоят. Нет, решил он, совсем не трудно. Но на следующей встрече сказал Казадору: — Сегодня был последний раз. Делай что хочешь, но я больше не буду добывать тебе пропитание. — О нет, будешь, — сказал Казадор, хищно оскалившись. — Ты думаешь, что сможешь противостоять мне? Думаешь, я не найду на тебя управу? Ты пожалеешь о своем решении, мальчик. Ты пожалеешь. И Астарион жалел. О, он жалел об этом решении почти двести лет, жалел тогда, когда Казадор сдирал кожу у него со спины, жалел в те полгода, что провел в каменной клетке, жалел долгими бессонными ночами на псарне, жалел, пока искал жертв в городских тавернах, жалел, когда Казадор на его глазах досуха выпивал тех несчастных бедолаг, которых он заманивал в замок под самыми разными предлогами — в основном обещаниями вечной любви и вечных удовольствий; но больше всего он жалел об этом в тот вечер, когда гуры зарезали его в темном переулке неподалеку от здания магистрата, потому что Казадор рассказал им, на какую участь Астарион обрек их соплеменника своим последним приговором. Гуры отомстили — и гуры ушли. А потом, когда их шаги затихли в отдалении, когда Астарион умирал, брошенный в придорожной канаве, когда жизнь утекала из его тела по капле, когда ему оставалось совсем недолго, вот тогда-то из глубокой тьмы, из непроглядной тени, из сырого тумана, окутавшего улицу, вдруг возникла темная фигура в длинном тяжелом плаще с красной каймой, и сухой надсадный голос, столь хорошо ему знакомый и столь ненавидимый им, спросил издалека: — Ну что, Астарион, ты хочешь жить? Он сказал, что да. Больше всего на свете он хотел жить. Больше всего на свете жаждал спасения. И тогда голос ответил: — Хорошо. Я могу даровать тебе вечную жизнь… Но сперва, мой мальчик, ты должен будешь об этом хорошенько попросить. Он сам не знал, зачем рассказал эту историю Дайне, пока они брели по ночной улице, возвращаясь из Змеиной скалы в «Ласку Шаресс». Ему просто хотелось, чтобы она знала. Если она намерена быть его сообщницей — его другом, любовницей, возлюбленной — пусть помнит, с кем имеет дело. Если намерена помочь ему — пусть поймет, кому помогает. Казадор был прав: ему всегда хорошо удавалась роль прекрасного эльфа, оказавшегося во власти жесткого вампира, он играл ее не раз, он сыграл ее и перед Дайной тоже — но этот спектакль пора было прекращать. Она перестала притворяться перед ним — и он не мог больше разыгрывать перед ней прежнюю драму, надеясь, что эта грустная история тронет ее маленькое доброе сердечко. Нет, он не прекрасный эльф и никогда таковым не был. Он был аристократом, был бедняком, потом клерком, судьей, потом коррумпированным судьей — о, хотя никто, конечно, не произносил вслух запретного слова «коррупция»! — он был убийцей, соблазнителем, лжецом, шарлатаном, и если бы он встретил ее в другой период своей жизни, она могла бы закончить свои дни так же, как многие, многие другие, — стать очередным ужином, который он, послушный мальчик, добыл для Казадора Зарра; очередной загнанной дичью, притащенной хозяину в зубах. По правде говоря, Дайне вообще не стоило с ним водиться. Она могла выбрать Уилла, тем более что Уилл изнывал от любви, она могла выбрать кого угодно, потому что люди тянулись к ней, как к единственной свече в темноте, и Астарион знал, что не имеет права лишать ее этого выбора. Она не хотел рассказывать ей правду — а кто бы захотел, учитывая, насколько эта правда неприглядна на вид? — но все-таки рассказал. Им пришлось сделать большой круг по окрестным улицам: рассказ занял немало времени. Небо затянуло облаками, снова начал накрапывать дождь. Ветер срывал раскисшие цирковые афиши с заборов. Дайна смотрела под ноги и старалась не наступать в лужи, чтобы не испортить новые туфли. Его сюртук по-прежнему болтался у нее на плечах, но Астарион подозревал, что он не слишком-то защищает от холода. — Казадор очень любил напоминать мне о том, какой моя жизнь была раньше, до него. Видишь ли, он знал меня довольно неплохо… Он знал, что я считаю себя обаятельным, и заставлял меня использовать это обаяние. Он знал, что мне нравятся красивые мужчины и красивые женщины, — и вынуждал приводить их к нему. По правде говоря, для вампира есть более легкие способы найти жертву, это не так уж сложно. Но он хотел, чтобы я вел жизнь, полную вина, утех и развлечений, ту жизнь, к которой я привык и которую любил… и чтобы ненавидел ее каждую минуту. Дайна помолчала. Потом поправила сюртук, запахивая его поплотнее, и сказала: — Если ты рассказал мне это, чтобы я возненавидела Казадора еще больше, ты своего добился. Попрошу Уилла поострее наточить осиновый кол. Она пыталась шутить, но выражение лица у нее было мрачное, и он прекрасно видел, что шутки даются ей нелегко. — Может быть, я рассказал тебе это, потому что нам лучше держаться от Казадора подальше. У нас и впрямь многовато врагов. Я не хочу, чтобы ты пострадала, пытаясь помочь мне… Если мне вообще можно помочь. — Он усмехнулся и сам удивился тому, как много горечи было в этой усмешке и как много искренности — в словах. — Казадор сломал меня, и с тех пор я не чувствовал себя целым ни дня. Не уверен, что его смерть что-то исправит. Дайна остановилась. — Астарион… Она повернулась к нему и, протянув руку, коснулась ладонью щеки. Его сюртук, не удержавшись на ее плечах, свалился прямо в грязь. — Он пытался сломать тебя, но люди — не вещи. Люди не ломаются. Все раны можно излечить. Всё, что он у тебя отнял, можно вернуть… Он прижался лбом к ее лбу, борясь с желанием прижаться к губам губами. Дождь стал сильнее; капли замолотили по черепице на крышах соседних домов. — Всё можно исправить, и мы это сделаем, — сказала Дайна, улыбнулась, хотя оба понимали, что исправить можно далеко не всё, и добавила: — Просто понадобится осиновый кол побольше. Он усмехнулся и все-таки нашел ее губы, она ему ответила, и так, под дождем, они какое-то время стояли, не решаясь пошелохнуться, а потом дождь превратился в ливень, ливень превратился в грозу, ударила молния, распоров небо от края до края, и им пришлось спасаться бегством, пока обрушивающаяся с неба вода окончательно не испортила их драгоценные шелка, нежные муары, перламутровые пуговицы и полированные пряжки — всё то богатство, которое они не далее чем прошлой ночью стащили из лавки неподалеку от борделя «Ласка Шаресс».