Шарлатан и шарлатанка

Астарион, конечно, оказался прав. Когда Дайна, собрав всех за столом, сообщила, что собирается заключить союз с Горташем, у Уилла вдруг сделалось очень скорбное лицо, а вокруг Карлах заплясали настолько яркие огненные искры, что хозяйка «Ласки Шаресс» переполошилась и на всякий случай велела служанке сбегать за водой. Еще немного, подумал Астарион, и нас выгонят из этого гостеприимного местечка взашей. Отчасти Астарион понимал их обоих — и Карлах, и даже Уилла, хотя извечная склонность последнего к морализаторству подчас доводила его до белого каления. Как бы отреагировал он сам, предложи ему Дайна примириться с Казадором? В конце концов, тот как высший вампир и патриарх своего клана тоже обладал определенными силами и определенным влиянием, которые могли бы сделать его ценным союзником в борьбе с Абсолют — и несмотря на это Астарион не мог допустить даже мысли о том, чтобы оставить бывшего хозяина в живых. Никакие аргументы бы его не убедили. Однако влиятельность эрцгерцога, вне всякого сомнения, была больше, чем у Казадора, а числившиеся за ним прегрешения — меньше: в конце концов, Горташ не держал никого из присутствующих в пыточных условиях на протяжении последних двух столетий. То, что он был жестоким тираном, решившим превратить прекрасный свободный город в оплот зла и диктатуры, Астариона не слишком смущало. Во-первых, он не питал к Вратам Балдура особенно уж теплых чувств. Во-вторых… Как там сказал однажды Гейл? Зло — упрощенный термин, который люди используют, когда хотят осудить те вещи, которые находятся за границами их воображения. — Слушайте, я всё понимаю, — сказала Дайна, терпеливо выслушав всех, кто хотел высказаться. — Да, ему нельзя доверять. Да, Карлах, ты бы хотела свернуть ему шею, и ты имеешь полное на это право, но мы не можем проложить путь через весь город огнем и мечом. Давайте разбираться с врагами по очереди, а не воевать со всем миром сразу. Избавиться от Горташа мы всегда успеем. — И вновь, — со вздохом сказал Гейл, беспокойным взглядом окидывая зал, — я предлагаю воздержаться от публичных обсуждений того, когда и как именно мы собираемся «избавиться» от эрцгерцога, пусть даже обсуждений гипотетических. Публики, впрочем, было на удивление немного: время ужина уже кончилось, народ разбрелся по комнатам, и даже двойняшки-дроу куда-то подевались. Барменша Хуц скучала за стойкой, подливая эль темноволосой кудрявой дварфийке. Какой-то гном на сцене устало елозил смычком по скрипке, явно недовольный отсутствием слушателей. — Ох, не знаю, — сказал Уилл обреченно. — Пока звучит так, будто мы собираемся наступить на горло собственной совести, заключив сделку с человеком, который держит в плену моего отца... и который завтра повесит советницу Флоррик на центральной площади. Уилл уронил голову на сложенные руки и провел ладонями по лицу, будто пытаясь стереть с него усталость. Астарион ощутил легкий укол сочувствия: впрочем, не болезненнее комариного. Конечно, Уиллу хотелось отважно ринуться в бой, пронзить мечом всех чудовищ, защитить всех невинных — в первую отца — и потом раскланяться под гром аплодисментов ликующей толпы, запечатлев попутно поцелуй на устах какой-нибудь прекрасной девы, но никто во Вратах Балдура его не ждал — с такими-то рогами уж точно, никто здесь не смотрел на него с надеждой, победа казалась далекой, чудовища — непобедимыми, а прекрасная дева не только недавно побывала в логове одного из них, но даже решила с ним подружиться. И хорошо еще, что бедняга Уилл не видел, как они танцевали. И хорошо, что не видела Карлах. — Я попробую договориться насчет Флоррик и твоего отца, — произнесла Дайна. Голос ее звучал так устало, будто она не провела весь вечер на торжественном приеме, а сражалась с ордой юстициаров, притом в одиночку. — Не уверена, что смогу, но попробую. В конце концов, если Горташ рассчитывает на нашу помощь, ему придется идти на какие-то уступки. Астарион не был в этом так уверен, но промолчал. — Уступки? — хмыкнула Карлах. — Ты его плохо знаешь. Горташ, конечно, подсластит тебе сделку и будет разливаться соловьем, пока ему это выгодно, но потом на центральной площади повесят уже тебя, а этот ублюдок будет стоять в первом ряду и наслаждаться зрелищем. Дайна нервно отбила ритм на крышке стола. — Я правда всё понимаю, — снова сказала она, и Астарион по ее тону понял, что она начинает терять терпение. — Но я не вижу другого выхода, честно. Лунные Башни были всего лишь крепостью, хотя хорошо охраняемой. Врата Балдура — это огромный город, который отлично защищен и в котором шагу нельзя ступить, не напоровшись на очередную металлическую болванку. — Я согласен, — поддержал ее Гейл. В нем Астарион и не сомневался: в отличие от Уилла, пребывающего во власти высокоморальных убеждений, Гейл всегда мыслил на удивление здраво. — Пока вы сегодня наносили эрцгерцогу визит вежливости, я воспользовался этим временем, чтобы совершить небольшую прогулку... И должен сказать, это впечатляет. Стальные Стражи — не просто металлические болванчики, патрулирующие город. Они все соединены друг с другом неким подобием ментальной связи примерно таким же образом, как мы с вами соединены благодаря личинкам. Вся информация, которую они получают, хранится в общей библиотеке данных. Это, без преувеличения, потрясающая... хотя и несколько пугающая технология, способная чрезвычайно осложнить нам жизнь. — Ты так говоришь, будто восхищаешься этим, — буркнул Уилл, — хотя звучит чудовищно. Астарион усмехнулся. Как ни странно, Уилл до сих пор не понял, что Гейл при всем своем добросердечии восхищался множеством чудовищных вещей: экспериментами Бальтазара, книгами по некромантии, тайнами Теневого Плетения… и, конечно, могущественными тиранами, если те были достаточно умны, чтобы поставить себе на службу столь выдающиеся технологии. — Это и впрямь звучит чудовищно, — сдержанно согласился Гейл. — Но вместе с тем — чудовищно эффективно. И если мы можем избежать этой угрозы, согласившись на предложение Горташа, я не вижу причин, по которым мы должны отказываться. — А то, что Горташ — жадный до власти ублюдок, для тебя не причина? — возмутилась Карлах. Красные искры плясали вокруг нее, как мотыльки. — Ты хоть представляешь себе, во что он превратит этот город — а потом и любые другие города, до которых сможет дотянуться? Астарион вздохнул. Он испытывал к своим товарищам определенную нежность, и к Карлах тем более (мало кто мог устоять перед ее напором ее дружелюбия, к тому же их истории были чем-то похожи), но это извечное стремление спасти мир его раздражало — как раньше раздражало иногда и в Дайне. — Дорогая Карлах, — наконец сказал он, — но мы ведь не нанимались спасать города. Мы не отважные искатели приключений, о подвигах которых барды вроде нашей милой Дайны слагают потом баллады. И знаешь, в чем между нами разница? Отважные искатели приключений погибают во цвете лет, обычно какой-нибудь глупой и мучительной смертью. Мы намерены выжить. — Говори за себя, — невесело хмыкнула Карлах. — Мне-то такая роскошь не светит. И если уж мне предстоит сыграть в ящик, я хочу утащить этого подонка за собой. Дайна покосилась на Астариона — возможно, ему следовало промолчать, — и тяжело вздохнула: — Мы найдем способ помочь тебе, Карлах, я обещаю. И постараемся вызволить твоего отца, Уилл. Кто знает, может, мы и мир спасем… Но только не сегодня, ладно? Может быть, завтра. Я правда очень, очень устала. На том разговор и кончился, и Астарион знал, что завтра они к этой теме не вернутся. Как бы ни сыпала ругательствами Карлах, кляня Горташа на чем свет стоит, как бы ни сетовал Уилл, что они ступают на кривую дорожку, сговариваясь с Черной Рукой Бэйна, никто из них не мог повлиять на решение Дайны, к тому же она дала им ровно столько обещаний, сколько нужно: не слишком много, чтобы не порождать ложные надежды, но и не слишком мало, чтобы не разочаровать своих спутников и не подорвать моральный дух отряда. Сделала ли она это осознанно? Вряд ли. Вероятно, она даже была намерена эти обещания сдержать. Но получится ли у нее? В этом Астарион тоже был не слишком уверен. Следующий день прошел в хлопотах. Астарион не слишком хорошо представлял, как отыскать Орин — попробуй-ка найди оборотня в огромном портовом городе, наводненном людьми, — но поиски пропавшей проститутки из «Ласки Шаресс», на которые они согласились, чтобы угодить мамзель Амире, быстро вывели их на след баалистов. Похоже, Орин и ее прислужники трудились не покладая рук и были намерены усеять Врата Балдура огромным количеством трупов, изувеченных до неузнаваемости. Что ж, понятно, почему Горташ был не в восторге от такой союзницы. Хаос полезен лишь тогда, когда ты можешь с ним совладать, а совладать с меняющей обличья Орин не могла никакая Стальная Стража. Легко поймать за шкирку воришку, стащившего яблоко с прилавка. Но поймать убийцу, который выпускает жертвам кишки, а потом исчезает в толпе, без труда принимая облик хоть случайного прохожего, хоть ребенка, хоть кошки?.. Все равно что искать иголку в стоге сена — или даже хуже. Мамзель Амира расстроилась, узнав о том, что ее «строгая библиотекарша» покинула сей мир, впрочем, расстроилась не слишком: похоже, больше всего ее беспокоила необходимость подбирать популярной работнице замену. Судя по всему, усопшая мастерски управлялась с плеткой и благодаря этому обеспечивала «Ласке Шаресс» постоянный приток клиентов. При мысли об этом Астарион закатил глаза. Немолодая дварфийка, главное умение которой — раздавать приказания да щелкать хлыстом?.. Ну и странные же у людей бывают вкусы. — Для гостей с менее изощренными пристрастиями, — понимающе улыбнулась мамзель Амира, — у нас есть Ним и Сорн. И раз уж вы оказали мне такую услугу, в знак своей признательности могу предложить, чтобы близняшки обслужили вас бесплатно. Сказав это, она тут же слегка смутилась, потому что явно успела позабыть, насколько велика их группа, и не уточнила у бедных дроу, готовы ли они к настолько масштабной и разнузданной оргии, но Астарион поспешил ее успокоить: — Ах, это весьма заманчивое предложение, мадам, но мы, боюсь, вынуждены от него отказаться. Видите ли, мы уже достаточно времени провели в борделе — теперь наш путь лежит в монастырь. — О, я совершенно не удивлена. Для многих наших клиентов это частый маршрут, — сказала мамзель. Понимающая улыбка держалась на ее губах как приклеенная. — Бордель, монастырь, снова бордель — и так по кругу. Своевременное раскаяние делает последующие прегрешения только слаще, не правда ли? Так что я буду ждать вашего возвращения… И Ним с Сорном тоже. Дайна фыркнула у Астариона за спиной, а когда они вышли из «Ласки» на улицу, оглядела всех и сказала: — Вы как хотите, а я ни в какой монастырь не пойду. Давайте как-нибудь без меня. — Думаешь, они припомнят тебе утащенное столовое серебро? — поинтересовался Астарион, вскинув бровь. — О, поверь, серебра у них нет, — широко ухмыльнулась Дайна. — Служители Ильматера — сплошь бескорыстные, нравственные и добросердечные люди. В лучшем случае у них можно стащить пару молитвенников и медный канделябр. Уилл бросил в ее сторону настороженный взгляд. Перемены, произошедшие с Дайной после возвращения в город, не укрылись от его любящего взора, и он не мог с ними примириться. За полтора месяца, минувшие со времени их знакомства, Дайна на его глазах перевоплотилась сначала из кроткой жрицы Ильматера в беззаботного менестреля, а теперь из менестреля — в воровку. Эта воровка вчера сообщила, что знакома с главным мерзавцем Врат Балдура, тем же вечером объявила, что будет с этим мерзавцем дружить, а сейчас практически созналась — о ужас! — в краже монастырских канделябров. Теперь она выглядела иначе, иначе одевалась, иначе говорила, даже запах ее стал другим — на смену терпкому аромату ромашкового мыла пришли марципан и вишня, — и Уиллу эти перемены не нравились настолько же сильно, насколько нравились Астариону. Астарион души не чаял в новой Дайне. Уилл отчаянно боролся с собой, потому что Клинок Фронтира не должен был пылать страстью к воровке и вертихвостке — и, тем не менее, пылал. Впрочем, Уилл был чертовски хорошо воспитан, поэтому промолчал и об обстоятельствах похищения канделябров расспрашивать Дайну не стал (и правильно сделал: вряд ли бы она снизошла до честного ответа). — Попробую подыскать нам местечко поприличнее где-нибудь в городе, — добавила Дайна, кинув взгляд на новенькие карманные часы, которыми обзавелась сегодня утром. Время близилось к обеду. — Может, какую-нибудь таверну или постоялый двор. Мне, конечно, очень нравится засыпать под нарочито громкие стоны очередной прелестницы, которую ублажает в соседней комнате Сорн, но было бы неплохо пару ночей провести в тишине. Уилл снова скорбно вздохнул, не выдержав таких скабрезностей. Карлах шутливо толкнула Дайну в плечо и, подхватив ее под руку, объявила: — Я, пожалуй, прогуляюсь с тобой. Не будем распугивать бедных монахов нашими рогами и хвостами. К тому же нам надо кое-что обсудить, а мальчики прекрасно справятся сами. Правда, мальчики? — Справятся, — суровым тоном произнесла Лаэзель, прищурившись. — Я прослежу. Солнце уже сияло в прорехах между облаками, как начищенная медная тарелка, заливая утопающие в грязи мостовые рыжеватым осенним светом. Астарион со вздохом подумал, что дорога до монастыря будет неприятной: из-за близости Чионтара город всегда был пропитан сыростью, но после дождей улицы в Ривингтоне и вовсе напоминали настоящее болото, а это значило, что с новыми ботинками можно распрощаться. Впрочем, кто обещал, что будет легко?.. Вряд ли можно поймать Орин, не замаравшись в грязи по колено и по локоть — в крови. Карлах и Дайна удалились почти в обнимку, издалека похожие, как две сестры — старшая и младшая. Астарион понимал, что разговор им предстоит долгий. Это Уилл намеревался до последнего держать свое любопытство в узде, считая неприличным расспрашивать о подробностях жизни Дайны, которыми она делилась не слишком щедро; Карлах же подобной деликатностью не страдала — если Дайну что-то связывало с Горташем, она собиралась выяснить всё до последней детали. На самом деле связывало их не столь уж многое, как могло показаться. Дайне не повезло вляпаться в историю, которая при других обстоятельствах осталась бы достаточно безобидной. Устав жить на гроши, которые ей платили в театре (театр этот находился здесь же, в Ривингтоне, хотя Астарион его не знал и знать не хотел: ходить в такие места было ниже его достоинства), она задумала ограбить неудачливого поклонника своей подружки Элли, тоже актрисы, и влезла к нему в дом, оставив Элли караулить внизу. Пойманная на месте преступления, Элли не задумываясь сдала Дайну с потрохами. Поклонник, на их общую беду, оказался не просто богатым воротилой, а ближайшим подручным Горташа — тогда еще не эрцгерцога, а процветающего торговца оружием, — и к тому же отличался на редкость обидчивым нравом (это и был Заатар, с которым Астарион имел удовольствие познакомиться прошлым вечером накануне церемонии). Задав Дайне хорошую трепку, Заатар спалил ее театр до углей, а вместе с театром спалил бы и ее саму, если бы ей не удалось каким-то чудом выбраться из горящего здания. После этой истории у Дайны осталось несколько неприятных шрамов и множество куда более неприятных воспоминаний. Сам Горташ не тронул ее и пальцем, но всё, что Заатар сделал, он сделал с его позволения, поэтому Дайна справедливо винила обоих — и Горташа больше, потому что он мог остановить Заатара одним словом, однако не остановил. Вероятно, Горташу это казалось своего рода испытанием, проверкой на прочность — и Дайна эту проверку выдержала. Она не плакала, в отличие от своей подружки, не молила о пощаде, дерзила, смеялась — в общем, играла роль до самого конца, как делала всегда, что будущему эрцгерцогу, похоже, понравилось. Он знал ее по сцене и был, по всей видимости, не прочь узнать поближе, когда обнаружил, что она выжила во время пожара (и Астарион не удивился бы, выяснив, что именно по приказу Горташа Заатар избил ее не так сильно, как хотел бы, и связал не так крепко, как мог, потому что Дайна отделалась слишком уж легко), только вот Дайна не горела желанием продолжать знакомство. Горташ и его люди пользовались репутацией головорезов, способных заживо освежевать любого, кто перешел им дорогу. Дайна же, хотя выросла в трущобах и не чуралась мелких краж, была совсем из другого теста: слишком добрая, слишком совестливая, она водиться с преступниками не хотела, делить с их главарем постель тоже — и при первой возможности дала из города дёру, подальше от Горташа и всей его шайки. По крайней мере, себе она объясняла это именно так. Хотя, как подозревал Астарион, дело было не столько в том, что Дайна очень добрая, сколько в том, что она еще и очень гордая. Вот какую историю — впрочем, несколько более пространную и изобилующую деталями, — наверняка слушала сейчас Карлах, пока бродила с Дайной по городу в поисках приличной таверны. Зная свою пламенную спутницу, Астарион мог предположить, что этот рассказ если и не остудит ее гнев, то направит его в другое русло: перестав злиться на Дайну, Карлах начнет еще больше злиться на Горташа — и по крайней мере часть проблем внутри их отряда будет улажена. Главное, чтобы в какой-то момент Карлах не решила свернуть эрцгерцогу шею голыми руками. Визит в монастырь оказался полезнее, чем они рассчитывали. Предупредить настоятеля им не удалось — тот уже лежал в лазарете мертвее мертвого, зато Астарион и Гейл — особенно Гейл — получили немало удовольствия, притворяясь следователями, изучающими место преступления. Как велели законы жанра, они обыскали весь монастырь в поисках улик, поговорили со свидетелями и даже допросили труп покойного (Гейл владел этим искусством мастерски). Правда, их веселье сошло на нет, когда они добрались до подвала и обнаружили под землей мертвых беженцев, которых пытался укрыть отец Логран. Кишки бедолаг были выпущены наружу, выколотые глаза безразлично изучали свод пещеры, а убийцы — по всей видимости, прислужники Орин — стояли над распростертыми телами, любуясь делом рук своих. — Что ж, Уилл, твой выход, — сказал Астарион, поглаживая пальцами древко стрелы. — Ты хотел нести справедливость? По-моему, самое время. Культистов было трое, так что они расправились с ними без особого труда, но Уилл после увиденного еще долго не мог прийти в себя, да и Гейл как-то позеленел. Все они перевидали за последнее время достаточно трупов — однако ни один из них не производил такого чудовищного впечатления, как жертвы баалистов, выпотрошенные, словно кролики, красующиеся на витрине мясной лавки. — Не могу поверить, — отстраненно произнес Уилл, когда они уже выбрались на поверхность, — что у Орин так много сторонников. Нескольких безумцев еще можно себе представить… Но целый культ Баала? — Как бы сказал наш друг Хальсин, большие города сводят людей с ума, — сказал Астарион, вытирая носовым платком кровь, попавшую на обшлага кожаного дублета. — Ты бы удивился, если бы узнал, как много убийств происходит во Вратах Балдура каждый божий день. — Не могут же все эти люди быть сумасшедшими. — Не могут, — согласился Астарион. Пятна оттирались с трудом, и это его раздражало примерно так же, как юношеская наивность Уилла. — Но, к сожалению, желание покалечить ближнего своего встречается не только у безумцев. — Я так понимаю, — неприязненно сказал Уилл, — что ты говоришь по собственному опыту. — Отчасти, — пожал плечами Астарион. — Но я, разумеется, не стал бы развешивать ничьи внутренности по окрестностям: это, конечно, попросту признак дурного вкуса. Уилл внимательно посмотрел на Астариона, явно надеясь обнаружить на его лице хоть тень сочувствия, не обнаружил ничего и с досадой отвернулся. В молчании они добрели до «Ласки Шаресс». Дайна и Карлах еще не вернулись, зато дознавательница Валерия уже торопилась откупить бутылку бренди, чтобы отпраздновать блистательное раскрытие очередного преступления. Астарион усмехнулся. Валерия была не единственной служительницей закона, не слишком-то пекущейся о законе: за годы работы в суде он встречал таких немало. Дело шито белыми нитками? Доказательства не стоят и выеденного яйца? Неважно! Главное поскорее отправить кого-нибудь за решетку. Он почти скучал по тем временам, когда подобная несправедливость его волновала. Когда Дайна и Карлах наконец появились на пороге «Ласки», уже миновало время обеда. Дайна тут же обрадовала мамзель Амиру известием, что больше не собирается злоупотреблять ее гостеприимством. Мамзель попыталась скрыть довольную улыбку, но в глубине души явно ликовала, ибо ее терпение давно трещало по швам. — Собирайте вещи, — объявила Дайна, хрустя овсяным печеньем, похищенным из мисочки на барной стойке, и добавила: — Мы перебираемся в «Эльфийскую песнь». — Прекрасно, — сказал Астарион. — То есть мы намерены променять одну никчемную дыру на другую. — Ну, знаешь ли! — оскорбленно фыркнула Дайна. — Я бы тоже очень хотела, чтобы мы поскорее перебрались в какой-нибудь дворец, но пока могу предложить только выбор между таверной, борделем и сараем с соломенной крышей. Правда, в таверне недавно произошло очередное свирепое убийство, зато теперь там целая куча свободных комнат, которые владелец любезно согласился нам предоставить. — Еще убийство? — поднял бровь Уилл. — О боги, с этим городом точно что-то не так. — Ах, милый Уилл, — улыбнулся Астарион. — Поверь мне, с этим городом всегда было что-то не так. Просто ты предпочитал смотреть в другую сторону. На самом деле «Эльфийская песнь» не относилась к разряду худших таверн Врат Балдура — это было не самое приличное местечко, но и не самое злачное, прокуренное, но довольно чистое, с сомнительной, но не худшей публикой. При жизни Астарион сюда бы, конечно, не пошел, а после смерти, на службе у Казадора, захаживал довольно часто, хотя никогда по доброй воле: просто подобные заведения отлично подходили для охоты. Говорили также, что тут готовят великолепный крабовый пирог, вполне достойный луковый суп с сыром и прямо-таки непревзойденный пудинг с соленым миндалем — по меркам Нижнего города это уже считалось поводом для гордости, поскольку в других местах зачастую подавали помои вроде похлебки из свекольной ботвы и рыбьих голов. Так что Астарион зря клеймил «Эльфийскую песнь» дырой — она ничем не заслуживала такой нелестной характеристики, как не заслуживала ее и «Ласка Шаресс». Просто он всегда держал в уме, что достоин чего-то получше, чем средней руки таверна. — А, госпожа Расфуфырник! — просиял владелец, когда они, нагруженные своими многочисленными пожитками, перевалились через порог. — Вы вернулись! Располагайтесь, пожалуйста! Я уже распорядился, чтобы для вас постелили чистые простыни! Судя всему, Дайна уже успела испробовать на нем свои чары, и он принадлежал ей с потрохами. — Госпожа Расфуфырник? — фыркнул Астарион негромко, чтобы владелец не услышал. — Умоляю, скажи мне, что это не твое настоящее имя. — Это мой сценический псевдоним на сегодняшний вечер — и не только сегодняшний, — пояснила Дайна, с облегчением ставя на пол увесистую котомку, доверху набитую всяким скарбом. — Понимаешь ли, мне удалось снять для нас весь второй этаж, и притом совершенно бесплатно… Но при условии, что я буду петь здесь по пятницам. — И он согласился? — Он сам и это предложил. После недавнего убийства народ опасается сюда ходить, так что он решил привлечь таким образом публику. — Твоим пением? О боже мой. — Он закатил глаза. — А нельзя было просто снизить цену на выпивку? Давно явно оскорбилась. — Хочу заметить, Астарион, что на всем белом свете ты единственный, кому почему-то не нравится пение госпожи Расфуфырник. Я пою как сладкоголосая сирена, признай это уже наконец. Может, даже лучше сирены. — Сирена? Ну прости, что я не собираюсь ради твоих шанти броситься с обрыва, — хмыкнул он, как хмыкал всегда, когда речь заходила о ее пении. И вечером, когда сгустилась темнота, всё равно пришел слушать, как она поет. Для Дайны поставили стул рядом с камином, прямо под пучеглазым чучелом Наблюдателя, висящим на стене. Будь на то воля владельца, он бы предложил ей не стул, а кресло или целый трон, но ни того ни другого в его скромном заведении не имелось, поэтому Дайне пришлось снизойти до хромоногой низенькой табуретки. Она устроилась на ней, заложив ногу на ногу, обняла пузатую лютню, погладила пальцами резной гриф, проверила натяжение струн... И принялась играть, как всегда, совершеннейшую чушь. Он наблюдал за ней, устроившись за одной из больших бочек, служивших в «Эльфийской песни» столами, и дивился тому, какой разной она бывает. Дайна-леди, которую он наблюдал на торжественном приеме, и Дайна-менестрель, играющая на потеху толпе популярные баллады о приключениях Балдурана, походили друг на друга очень мало. Мундир сменился свободной белой блузой, расшитой нежными веточками сирени, узкие отглаженные панталоны — широкими брюками; безупречные локоны снова пушились от бесконечной балдурской сырости и оттого пребывали в полном беспорядке. Мягкий рыжий свет подчеркивал россыпь веснушек на курносом носу и щеках. Но главное, что с лютней в руках она вдруг снова становилась беззащитной и нежной — слишком нежной и слишком далекой от него. С этой Дайной он никогда бы не встретился, если бы не череда странных печальных обстоятельств, приведших их обоих на борт наутилоида: никогда не пришел бы в ее театр, никогда не столкнулся бы с ней на улице, не заговорил случайно на каком-нибудь приеме, потому что на прием бы ее, простолюдинку, не пустили, не услышал бы ее песен, потому что не считал нужным снисходить до чепухи, которую барды играли на площадях и в дешевых тавернах; вот почему Дайна-менестрель, Дайна-госпожа-Расфуфырник со всеми своими песенками всегда его немного раздражала. Она была как отблеск свечи в череде зеркал — всегда неуловимая, всегда непостижимая, всегда не его. Эту ли женщину он вчера целовал под дождем — или какую-то другую? Да дьявол его знает. Астарион решил проявить благоразумие и не искать ответ на этот вопрос: поцелуй был совершенно лишним и только всё усложнял. Героические баллады кончились, следом за ними Дайна спела кучу частушек, потом кончились и они, а на смену им пришел слезливый, как всегда, романс — тот самый, что беззаветно любила Карлах. Астарион вздохнул и потребовал у официантки вторую бутылку вина. — Тебе правда не нравится, — недовольным полушепотом поинтересовался Уилл, когда Дайна сделала между песнями маленькую паузу, чтобы глотнуть воды из жестяной кружки, которую кто-то заботливо поставил рядом с ней, — или ты просто делаешь вид? Я думал, раз вы теперь вместе, ты хотя бы перестанешь воротить от ее музыки нос. — Хотя мне доставляет определенное удовольствие смотреть, как ты сгораешь от ревности, Уилл, я вынужден опять напомнить, что мы с ней не вместе. Ее сердце абсолютно свободно, и мое, кстати, тоже. — Ты уверен, что у тебя вообще есть сердце? Астарион хмыкнул. К сожалению, он был уверен. Народу собралось не так уж мало, как боялся владелец: весть о кровавом убийстве, совершенном, по слухам, кем-то из прислужников кровавого культа Баала, отпугнула более или менее приличную публику, но среди завсегдатаев «Эльфийской песни» всегда хватало публики неприличной — здесь воры пили за одним столом с авантюристами, плуты — с бродягами, бывшие шлюхи — с будущими висельниками. Эти люди многое повидали, многое пережили, и никакие кровавые убийства не могли отвратить их от любимой таверны, где они годами пили эль, обмывали сделки и играли в кости. Аудитория это была не самая утонченная и не самая благодарная, поэтому Дайне пришлось петь преимущественно оскорбительные частушки и героические баллады. Первые были призваны веселить народ — в нынешнюю непростую пору это требовалось балдуранцам как никогда. Вторые утоляли мечты местных жителей о подвигах, подземельях и драконах — здесь, в городе с такой славной историей, о подобных вещах втайне мечтал каждый третий, если не второй, тем более сейчас, когда над Вратами Балдура во всех смыслах сгущались тучи. На улице стояла непроглядная темень. Дождь то утихал, то снова принимался за свое, и его тихий шепот убаюкивал присутствующих, как звук далекой колыбельной. Одинокое дерево, растущее под окном, скребло по ставням голыми ветвями. Капли, янтарные в свете свечей, лениво ползли по стеклу. Романсы снова сменились частушками, но частушки Дайне быстро надоели — все-таки она была не совсем уж лишена вкуса. Она спела «Когда маги идут на войну», «Девять звезд у серебряной луны», парочку коротких шанти, а потом затянула еще один романс, такой пронзительный, что сидящий за соседним от Астариона столом полуорк, с виду безжалостный головорез, у которого разве что кровь с клыков не капала, шумно всхлипнул и под конец разразился яростными аплодисментами. Астарион тоже вежливо похлопал. О, эта девочка и головореза могла довести до слез. А потом, когда концерт уже близился к завершению и когда публика, утомившись от музыки, понемногу стала возвращаться к привычным занятиям — к игре в кости, беспробудному пьянству и метанию ножей в мишень, — в «Эльфийской песни» вдруг стало очень, очень тихо. Люди смолкли. Тревожно переглянулись. Кто-то шепотом сказал «Да это же…» — но на него тут же шикнули, и он осекся, сделав вид, что очень увлечен тасованием засаленной карточной колоды. Лорд Горташ, конечно, знал, как произвести на людей впечатление. Не то чтобы он собирался привлекать к себе внимание, нет. Случайные посетители приходили и уходили всё время, никто не удостаивал их даже взглядом. Горташ отличался от них не так уж сильно — но в нем было что-то, что заставляло людей нервно вздрагивать и коситься в его сторону, и дело тут, подумал Астарион, вовсе не в том, что со вчерашнего дня он именовался эрцгерцогом, и не в том, что явился в сопровождении мрачно выглядящей охраны. Наверняка такое же впечатление он производил и раньше, когда не имел никаких титулов вовсе. В городе судачили, что он сын двух башмачников, держащих средней паршивости обувную лавку, и Горташ, видимо, не слишком старался это скрыть. Да и зачем? Сын башмачников или нет, эрцгерцог или нет, он в любое помещение — и в тронный зал, и в дешевую таверну — входил так, будто и оно, и все находящиеся в нем принадлежали ему и он мог распоряжаться ими по своему усмотрению — хоть миловать, хоть казнить. Ощущение силы, исходившее от него, гнуло людям хребты и заставляло их падать ниц, к мыскам его чудовищных — о, абсолютно чудовищных! вопиюще чудовищных! безобразно чудовищных! — ботинок. Астарион знал, что этим не следует восхищаться: в конце концов, Горташ несмотря на все договоренности оставался их противником, постоянной угрозой, которая нависала над ними, как лезвие топора над шеями приговоренных мятежников, — и все-таки не восхищаться не мог. Дайна улыбнулась, но играть не прекратила и, кинув на Горташа быстрый взгляд, снова склонилась над лютней. Следующую песню Астарион узнал с первых нот: она часто звучала во время привалов, когда вся их компания собиралась за ужином у походного котелка, от которого солено и пряно пахло рыбной похлебкой, мастерски приготовленной Гейлом из свежевыловленной форели. Жаркий отсвет падет на лицо от ночного костра, И опять уходить, и опять мне в дорогу пора, Я остался бы здесь навсегда, только снова зовет Предрассветный туман да роса, троп лесных хоровод… Остаются друзья, остается любовь, только путь впереди, Если я не вернусь, ты забудь обо мне и из странствий не жди. Головорез-полуорк снова шмыгнул носом, словно тоже собирался отправиться навстречу приключениям и сгинуть где-нибудь по дороге. Убегает дорога змеей среди сумрачных скал, Кто ответит — когда я найду то, что вечно искал?.. За изгибом реки, за зеленым холмом — новый день, новый путь, Я остался бы здесь, да восход в небесах не дает отдохнуть. Горташ вольготно расположился за одним из столов поближе к сцене — тот волшебным образом освободился при его приближении. Расшитый кожаный плащ — чуть менее чудовищный, чем ботинки, но все еще уродливый до крайности, — тоже исчез будто по волшебству: видимо, его уволок какой-то расторопный служка. Горташу не нужно было предпринимать для этого никаких усилий. Он не произнес ни слова, не сделал ни жеста — все желали угодить почетному гостю без всяких указаний с его стороны, хотя пришел он, конечно, отнюдь не потому, что хотел почтить визитом их скромное заведение: он пришел к Дайне. Ухожу от ночного костра, от лесной ворожбы, Ветер странствий уводит вперед по дороге судьбы. Пьяный запах степей да ручьев перезвон, Отблеск снежных вершин, зной пустынь, ветра стон, Не свернуть, не остаться в ночи у живого огня, Навсегда в непрерывном пути, догоняя дыхание дня… Дайна допела, прозвучал последний аккорд, и наступила мертвая тишина, а потом, когда тишина слишком уж затянулась, раздались одинокие редкие хлопки. Астарион поморщился. Из-за перчаток ладони лорда Горташа смыкались с неприятным металлическим клацаньем, словно челюсти какого-нибудь чудища, лениво перемалывающего кости нерасторопной добычи, угодившей ему в пасть. На лице Уилла читалось напряжение: он пытался совладать с собой, но тщетно. Рядом шумно вздохнула Карлах, и Астариону пришлось в успокаивающем жесте положить руку ей на плечо, чтобы она чего-нибудь не учудила. Дайна беспечно улыбнулась Горташу, давая понять, что его появление не осталось незамеченным, но прерывать ради него выступление она не собирается, будь он хоть трижды эрцгерцог, и сыграла свою любимую песенку про кота, готового продать душу за хвост селедки, потом «Балладу влюбленного пастуха», потом «Зеленые рукава», ну а под конец явно изрядно повеселилась, когда дело дошло до «Трех слепых мышат»: Мчатся три слепых мышонка За фермершей следом, которая им Хвосты отрубила ножом пребольшим. А ты смог бы выглядеть храбрым таким, Как эти три глупых мышонка? Честно говоря, Дайна уже спела больше, чем собиралась, выступление должно было кончиться давным-давно, но Астарион понимал, почему она продолжает — она заставляла Горташа ждать так же, как он вчера на приеме заставил ждать ее. Таверны были ее маленьким царством, Дайна считалась тут королевой, и хотя троном ей служила старая рассохшаяся табуретка, она явно намеревалась воспользоваться своими королевскими регалиями, тем более что эрцгерцогу, судя по легкой улыбке на его губах, действительно нравилось, как она пела. «Главное — не переусердствуй, барашечек, — подумал Астарион, наблюдая за Горташем, пока тот наблюдал за Дайной. Хотя эрцгерцог по-прежнему улыбался, металлические когти уже нетерпеливо барабанили по поверхности стола. — Сейчас-то он в восторге, но если ты заставишь его ждать слишком долго…» Дайна, похоже, и сама это понимала, потому что обвела взглядом притихшую публику и сказала: — Ну всё, господа и немногочисленные дамы, уже почти полночь, так что госпоже Расфуфырник пока откланяться. Всем спасибо, что пришли, ждем вас снова и все такое прочее… А теперь, с вашего позволения, последняя песня. И затянула еще один протяжный незатейливый романс: У милого моего локоны черным черны, У милого моего, у моей настоящей любви. О, больше жизни он дорог мне, Люблю я даже землю, по которой он ступает. Надеюсь, скоро день настанет, Когда мы будем вместе — он и я. Дайна склонилась над лютней, глядя на струны, и вьющиеся от сырости пряди падали ей на лицо. В зал она не смотрела вовсе, но Астарион не сомневался, что эта песня предназначалась одному-единственному слушателю — слушателю, который не сводил с нее глаз, слушателю, растрепанные волосы которого и впрямь были черны как смоль. Пока она пела, казалось, что дождь за окном никогда не прекратится и будет лить, пока не погребет Врата Балдура под толщей воды, что не закончится музыка и не иссякнет в бокалах вино, что ее тихий, нежный, сильный голос так и будет выводить куплет за куплетом, песню за песней, убаюкивая, успокаивая, лаская… Но кончился дождь, кончилось вино, замолчала лютня — и замолчала Дайна. Потом она встала, раскланялась под аплодисменты поредевшей уже публики, поставила в угол лютню, деловито поправила воротничок расшитой рубахи, кинула быстрый взгляд на Астариона, потом ободряюще кивнула Карлах, словно демонстрируя той, что все в полном порядке, и легкой неторопливой походкой направилась к столу, за которым сидел Горташ, так и не прикоснувшийся к бутылке бренди, поднесенной услужливым официантом. — Вот уж не думала я, — сказала она, отодвигая себе стул, — что вы такой большой поклонник искусства, лорд Горташ. — У тебя прекрасный голос, Дайна, — ответил он с легкой улыбкой, которая была скорее угрожающей, чем дружелюбной. — Может быть, один из самых красивых голосов на всем Побережье Мечей. И я не буду делать вид, что твой концерт не доставил мне никакого удовольствия... Но давай договоримся, что это первый и последний раз, когда ты заставляешь меня ждать. Я занятой человек. — Понимаю. Наверное, нелегко управлять городом и одновременно строить грандиозные планы по захвату мира. — Именно. Без своего чудовищного плаща он чуть меньше напоминал избранника Бэйна и чуть больше — обычного человека, которого Астарион видел в воспоминаниях Дайны. Его шелковую черную рубашку, по подолу которой змеились языки пламени, можно было бы даже счесть приличной, если бы он удосужился потуже затянуть шнуровку: расшитая алыми нитями ткань выглядела дорого, а стоила наверняка еще дороже. Конечно, ни один аристократ бы в здравом уме так не оделся, но Горташ и не стремился походить на аристократа. Его вполне устраивало, что он производит впечатление не то богатого калимшанского купца, не то главаря какой-нибудь преступной шайки, каковым он, собственно, до недавнего времени и являлся. Если бы не синяки под глазами, делавшие его старше, чем он был, Астарион даже счел бы, что Горташ вполне хорош собой, хотя такая грубоватая красота не отвечала его утонченным вкусам. По правде говоря, калимшанские купцы никогда ему не нравились. Нравились ли они Дайне? Судя по тому, что напряжение между ней и Горташем бурлило, словно масло в котле, — даже очень. — Надеюсь, у тебя было достаточно времени, — продолжил Горташ, — чтобы принять решение. И каков твой ответ? Он неторопливо свинтил крышку с бутылки и наполнил два стакана: сначала для Дайны, потом для себя. Стаканы производили впечатление не слишком чистых и не слишком дорогих, но эрцгерцога это не смутило. Впрочем, пить он все равно не собирался: бренди явно требовался ему скорее для антуража. Золотой коготь со скрипом царапнул стекло, оставляя длинную глубокую борозду. Дайна подумала и наконец сказала: — Я согласна. Думаю, мы можем договориться. — И твоя свита даже не возражает? — он кивнул на стол, за которым сидели Астарион, Уилл и Карлах, и скользнул по ним таким равнодушным взглядом, словно они и впрямь были всего лишь ее оруженосцами или пажами. — Очаровательно. — Они мне не свита — они мои друзья. Это прозвучало так пылко, что Астарион усмехнулся. Горташ усмехнулся тоже. — Пока они делают то, что ты говоришь, а я очень рассчитываю, что так оно и будет, можешь называть их как угодно. Главное, чтобы они соблюдали условия нашей сделки. Видишь ли, я наблюдал за вашими приключениями с тех пор, как вы в первый раз объявились в Лунных Башнях, и обнаружил, что ты и некоторые твои спутники склонны совершать ненужные подвиги — освобождать пленников из тюрьмы, спасать приговоренных к казни гоблинов, снимать древние проклятия… Здесь вам придется поумерить благие намерения. Я рассчитываю, что вы не будете вмешиваться в мои дела, как я не буду вмешиваться в ваши. — То есть предполагается, что мы делаем всю грязную работу и при этом помалкиваем, — фыркнула Дайна. — Очень заманчивое предложение, ничего не скажешь. — Как я уже говорил, взамен ты вольна требовать что хочешь, — он пожал плечами. — Как джинн из лампы, я готов исполнить любые твои желания — или желания твоих друзей, если тебе так угодно. В конце концов, вы будете героями, спасшими город, а каким бы правителем я был, если бы не вознаграждал героев по заслугам? Я могу осыпать вас золотом, могу сделать хоть баронами, хоть маркизами… Могу, если хочешь, даже воздвигнуть в вашу честь памятник на главной площади. — А еще ты можешь повесить нас на ближайшей березе. Со стороны могло показаться, будто в их разговоре нежности не больше, чем в обычной для «Эльфийской песни» потасовке на ножах, но Астарион распознавал тонкий аромат флирта с безошибочностью мыши, чующей запах сыра, и это определенно был именно флирт. — Да, могу, — произнес Горташ спокойно. — Но, как уже вчера сказал, не планирую. И окинул ее долгим внимательным взглядом — так мужчина смотрит на женщину, которую хочет видеть нежащейся в своей постели, а не болтающейся в петле. — Тем не менее, советницу Флоррик послезавтра повесят, — ответила Дайна, слегка подавшись ему навстречу. — И герцог Рейвенгард, я так понимаю, рано или поздно разделит ее судьбу. Астарион застонал сквозь зубы. Ответа хуже она придумать не могла. Не хватало еще, чтобы Горташ окончательно убедился в том, что они и впрямь лишь жалкая горстка искателей приключений, твердо намеренная бороться за добро и справедливость: таких и впрямь проще повесить на березе. — Всё еще хочешь всех спасти, да? — Горташ откинулся на спинку стула, перекатывая в пальцах бокал, и было непонятно, находит ли он благородный порыв Дайны прискорбным или, наоборот, достойным восхищения. — Уверяю, герцогу Рейвенгарду ничего не угрожает. Он мой преданный сторонник, как ты наверняка заметила, и я очень заинтересован в том, чтобы он оставался в добром здравии. Про советницу Флоррик, увы, не могу сказать того же самого, так что можешь даже не просить. Ее судьба решена, и это одно из немногих твоих желаний, которые я исполнить не могу. Ну конечно, подумал Астарион. Рейвенгард-старший уже был облагодетельствован иллитидской личинкой и не сказал бы ни слова против, даже если бы Горташ вдруг вздумал объявить себя королем. Флоррик же, добравшись до Врат Балдура, наверняка осталась недовольна внезапной сменой политического курса и попыталась спасти родной город, разжав железную хватку тирана, сомкнувшуюся на его глотке… За что и была приговорена к казни без права на помилование. Возможно, Горташ не оказался бы превратить в свою союзницу и ее, но теперь, когда старший мозг перестал принимать новые приказы, он не мог этого сделать при всем желании, поэтому Астарион очень надеялся, что Уилл и Дайна оставят свои благородные стремления вызволить Флоррик из тюрьмы и будут стремиться к чему-нибудь попроще. К тому, например, чтобы не последовать за Флоррик на виселицу, а затем на кладбище. — Вообще-то повешение — варварская традиция, ты не находишь? — продолжил Горташ задумчиво. — Очень долгая, мучительная и неприглядная смерть, если неправильно рассчитать длину веревки. А уж если, как делают некоторые умельцы, веревку заменить на струны… Возможно, в представлении Горташа рассуждения о казнях все еще оставались безобидным флиртом, но остальным так, похоже, не казалось. Карлах вскочила с места, едва не опрокинув стул, на котором сидела. Один из охранников Горташа, до того неподвижно, как статуя, стоявший в дверях, взял ее на прицел; другая потянулась к мечу. Дайна тоже встала, хлопнув по столу ладонью. Не то чтобы разговоры о казнях смущали ее нежный девичий слух: просто она действительно была очень гордой девочкой и не собиралась выслушивать угрозы, пусть даже изящно завуалированные. Лишь Горташ остался сидеть, такой же спокойный и расслабленный, как всегда. — Клянусь, ублюдок, если ты ее хоть пальцем тронешь, — угрожающе прорычала Карлах, — я оторву тебе голову и брошу в Чионтар на съедение угрям. Ну всё, обреченно подумал Астарион. Еще одно слово, еще одно неосторожное движение — и на съедение угрям бросят нас. Дайна настороженно покосилась на них через плечо, явно надеясь, что он найдет способ урезонить их пылкую подругу — и побыстрее. — Прости за досужие рассуждения, — усмехнулся Горташ, продолжая смотреть на Дайну и едва удостоив Карлах беглым взглядом, — просто я давно подумываю о том, что виселицы в этом городе пора заменить на гильотины. Сядь… и успокой Карлах, ради бога. Дайна тяжело вздохнула — и садиться, конечно, не стала. — Ты даже не стараешься, чтобы я тебе поверила. — Ты все равно мне не поверишь, что бы я ни делал, так зачем я буду прилагать напрасные усилия? Я могу поклясться тебе именем Бэйна, но и этому ты не поверишь тоже. Тем не менее, мое предложение остается в силе, и другого у тебя не будет. Вы хотите спасти мир? Вот ваш шанс. Найдите Орин, убейте ее — и всё закончится. Как только мы вернем мозг под контроль, город будет в безопасности… И вы тоже. Вы хотите избавиться от личинок, так? Это я могу вам пообещать. — Допустим, но как я должна найти Орин в огромном городе, если она оборотень? Она может быть где угодно. — Она может быть даже в этой комнате, — кивнул он, — так что будь осторожнее со своими друзьями. Насколько я знаю Орин, а я знаю ее гораздо лучше, чем мне хотелось бы, она уже наверняка перевоплотилась в кого-нибудь из твоих приятелей и теперь наслаждается, наблюдая за вашей маленькой дружной компанией изнутри. Он жестом подозвал одного из своих охранников, и тот протянул Дайне толстый конверт из плотной дорогой бумаги. — Возьми, пригодится. Здесь всё, что у меня есть на Орин. Почитаешь на досуге. И помни: она куда опаснее Кетерика и даже опаснее меня. Мы оба, по крайней мере, всегда оставались в своем уме, а Орин безумна, как дикая кошка по весне, только она, в отличие от кошки, хочет только убивать. Не успеешь оглянуться — и она уже попытается содрать кожу с кого-нибудь из вас, так что будь осторожна. — Ну очень обнадеживает, — сказала Дайна. — Если она так опасна, эта избранница Баала, почему ты вообще считаешь, что мы с ней справимся? Не похоже, чтобы ты был о нас такого уж высокого мнения. Она наклонилась над столом, уперев ладони в потертую крышку, покрытую многочисленными отметинами ножей и пожелтевшими каплями дешевого воска. Отблески пламени медными нитями вплетались в ее черные локоны. Горташ поднял голову, отставил бокал с бренди, к которому так и не притронулся, и окинул Дайну долгим оценивающим взглядом. Конечно, он не был о ней высокого мнения. В конце концов, при всех своих достоинствах она оставалась всего лишь менестрелем. — Как там пелось в одной из твоих песенок? Что-то про то, что кошка напрасно не боится ножа, которым вооружились три слепых мышонка. — Он в задумчивости поскреб когтем небритый подбородок и тоже поднялся из-за стола. — Ты — мышонок, Дайна, но очень умный и очень хорошенький мышонок. Не оплошай. Убей кошку… забери камень… и возвращайся ко мне.