Шарлатан и шарлатанка

К концу дня Дайна поняла, что опять валится с ног от усталости. Она надеялась воспользоваться этим предлогом, чтобы ускользнуть к себе и поскорее завалиться спать, избежав очередного душеспасительного разговора об эрцгерцоге и его злодеяниях, но оказалось, что в комнате ее уже ждет неведомо как прокравшийся туда Астарион, а это значило, что поспать ей в ближайшее время не удастся. Скинув сюртук, Астарион развалился на кровати и, глядя в потолок, лениво подбрасывал в воздух наливное красное яблоко, которое Дайна припасла для себя с обеда. Рубашка его изрядно примялась, волосы были взъерошены, но даже несмотря на это он выглядел практически безупречно, изящный, как всегда, в каждом своем движении. — Что это ты здесь делаешь? — подозрительно спросила Дайна, хотя уже вспомнила, зачем он явился. — Жду тебя, милая, — откликнулся Астарион. Яблоко, в очередной раз взлетев вверх, описало в воздухе небольшую дугу и шлепнулось рядом с ним на видавшее виды шерстяное покрывало, после чего он наконец соизволил сесть и добавил: — Надеюсь, ты не забыла, что мы по вечерам собирались работать над твоей осанкой? — Даже сегодня? — Особенно сегодня, — безжалостно сказал он, не обращая внимания на ее страдальческий тон. — А как, скажи на милость, ты намерена блистать на балах, моя прекрасная будущая маркиза, если ты сутулишься и все время норовишь уткнуться взглядом в пол? Я даже предусмотрительно позаимствовал у Гейла несколько книжек для наших маленьких тренировок. Иди-ка сюда. Когда Дайна подошла ближе, он встал, подхватывая толстенную книгу из лежащей на углу кровати стопки, выпрямился и бесцеремонно водрузил эту книгу ей на голову аккурат между рогами. Дайна успела разглядеть промелькнувший корешок: это было жизнеописание Карсуса толщиной страниц в пятьсот, если не больше; весило оно, казалось, целую тонну. Астарион отступил на шаг, пристально глядя на Дайну, осуждающе покачал головой и с энтузиазмом генерала, муштрующего солдат накануне парада, принялся раздавать указания: спину — выпрями, голову — вскинь, лопатки — сведи. — Вообще-то, — оскорбленно буркнула Дайна, пытаясь удержать жизнеописание Карсуса на макушке, — моя осанка не так уж плоха. Я училась танцам, знаешь ли. — Прости за откровенность, но ты училась танцевать в водевилях на сельских ярмарках, а это не то же самое, что танцевать на приеме в Высшем Зале. И потом, вопрос не только и не столько в танцах, вопрос в том, как ты себя преподносишь. Научиться правильной осанке — это значит научиться в любой ситуации и на любых людей смотреть сверху вниз. — Как ты? — Как я. Он заставил ее сделать несколько кругов по комнате, потом водрузил на жизнеописание Карсуса следующую книжку, подумал, добавил сверху еще одну, и так постепенно почти вся походная библиотека Гейла Декариоса — не идущая, конечно, ни в какое сравнение с его библиотекой дома в Глубоководье, однако вполне достойная, — перекочевала к Дайне на голову, образовав весьма высокую и весьма неустойчивую башню. — Тебе не кажется, что немного странно заниматься подобными упражнениями накануне конца света? — Вовсе нет. По крайней мере, даже при самом скверном сценарии из тебя получится очень статный, очень хорошо воспитанный иллитид. Устроившись на узком деревянном подоконнике, Астарион продолжил наблюдать за ее мучениями. Cо скуки он укусил яблоко, явно не нашел его вкусовые качества заслуживающими внимания и отложил в сторону; потом с задумчивым видом пролистал последнюю из Гейловых книг, не пошедшую в ход, но и ей остался недоволен. Наконец, не найдя иных предлогов, позволяющих и дальше откладывать тот разговор, который ему заводить, по всей видимости, не слишком-то хотелось, он произнес: — Барашек, позволь задать тебе один вопрос… Поделикатнее я его сформулировать не смог, поэтому спрошу как есть. — Валяй, — согласилась она. — Ты ведь понимаешь, что нравишься ему как женщина, да? Дайна запнулась о куцый ковер, и книжная башня, пошатнувшись, накренилась и рухнула с ее макушки прямо к мыскам новеньких лакированных ботинок. Конечно, Горташ вел себя достаточно учтиво, уж точно учтивее, чем раньше, но она была не настолько глупа, чтобы принять показное дружелюбие за чистую монету. Она по-прежнему оставалась для него смышленой хорошенькой мышкой — и только. Мышку можно поманить кусочком сыра, мышке можно пригрозить мышеловкой, с мышкой можно поиграть, мышку потом можно выпотрошить — всё это она понимала, всё это ее бесило, а при мысли о том, что мышка ему нравится, ей и вовсе хотелось рычать от злости. Горташ не пытался скрыть свое расположение — пожалуй, даже наоборот. Его неравнодушие читалось в его взгляде, слышалось в голосе, который при разговоре с ней приобретал какой-то мягкий, почти теплый тон, чувствовалось в прикосновениях во время вчерашнего танца. В конце концов, ей было не шестнадцать. Она прекрасно видела, когда мужчина смотрит на нее так, будто они уже в одной постели. — Я понимаю, — кивнула она, наклоняясь за книгами. — И я намерена это использовать. Астарион хмыкнул. — Это очень разумно с твоей стороны, — сказал он, — и одновременно очень глупо. Я крайне высокого мнения о твоих женских чарах, ты же знаешь, но наш эрцгерцог — особый случай. Он не вчерашний юнец, впервые пришедший на бал, не влюбленный мальчишка с соседней улицы и даже не герцогский сын, готовый совершить тысячу и один подвиг во имя прекрасной дамы. Ты не сможешь водить его за нос. На него не подействуют томные вздохи и кокетливые взмахи твоих ресниц. Этот человек привык получать то, чего хочет, и ты должна быть очень, очень осторожной, если хочешь сыграть с ним на равных, иначе он слопает тебя живьем и косточками не подавится. По правде говоря… Мне не кажется, что ты готова. Дайна сложила книги стопкой, аккуратно водрузила на обшарпанную прикроватную тумбочку и посмотрела на Астариона. Окно за его спиной было пыльным и мутным, будто в раму вместо стекла вставили слюду. — Но ты думаешь, — сказала она, подходя ближе, — что это хорошая идея. — Это чудовищная идея, — ответил он. — И в то же время прекрасная возможность. Она присела рядом с ним на подоконник, и оба какое-то время молча смотрели на скудное убранство комнаты. Кровать. Табуретка. Письменный стол с поцарапанной ножкой. Ковер, прожженный чьей-то курительной трубкой, по пьяни уроненной на пол. Это был не худший номер в «Эльфийской песни» и не худшее место, в котором Дайне доводилось ночевать, но больше она так жить не хотела. Они заслуживали чего-то получше… Нет — самого лучшего! Повернувшись, она посмотрела на Астариона. С улицы сквозь стекло пробивался расплывчатый свет фонарей, теплый и желтый, как взбитое масло. — Будь это партия в талис, я бы сказал, что нам достались слабые карты, — продолжил Астарион спокойным тоном человека, и впрямь рассуждающего о ленивой дружеской партии за карточным столом. — Может быть, мы сумеем прикончить Орин, но лично я не уверен, что после этого Горташ сдержит свое обещание и действительно осыплет нас золотом, а не велит перерезать нам глотки. Допустим, мы можем убить и Горташа тоже и, допустим, даже выживем после этого… Но что потом? В результате мы с тобой не получим ничего, а это нас, как я понимаю, не устраивает. — Значит, я должна разыграть свою единственную сильную карту, ты хочешь сказать. — Нет. Я хотел сказать вовсе не это. — Вздохнув, он протянул руку и откинул с ее лба растрепавшуюся прядку. — Видишь ли, поскольку ты мне небезразлична, я не хочу, чтобы ты в какой-то момент обнаружила себя в постели с человеком, которого находишь… малоприятным. — Спасибо за беспокойство, но я как-нибудь справлюсь, — усмехнулась Дайна. — И потом, я не нахожу его таким уж… малоприятным. — Я об этом догадывался и рад, что ты это признала. Но Энвер Горташ — опасный человек, Дайна. Такие, как он, постоянно проверяют других людей на прочность и стремительно накидывают поводок на тех, кто эту проверку не прошел. Ты должна будешь все время давать ему отпор. Тебе придется быть очень, очень сильной… Его палец, очертив ее висок, мягко скользнул вниз по щеке. — Я знаю, — кивнула она. — Я могу быть сильной. Но, Астарион… — Да, моя хорошая? — Если мы собираемся ввязаться в это, мне нужно, чтобы ты оставался со мной до конца, — сказала она, вскинув голову. — Я не справлюсь одна. Мне нужна твоя поддержка. Мне нужен ты. Пообещай. — Знаешь, тебе к лицу, когда ты такая требовательная, — хмыкнул он и тут же, отбросив притворную насмешливость, добавил серьезно: — Я обещаю. Я тебя не оставлю, что бы ни случилось. И она поверила ему безоговорочно, поняв вдруг, что ей больше не нужно прилагать усилия, чтобы отделять правду в его словах от лжи. Астарион был искренен — так же искренен, как вчера ночью, когда они возвращались со Змеиной скалы и он рассказал свою историю без утайки, хотя знал, что это может ее оттолкнуть — как оттолкнуло бы, наверное, многих, но только не Дайну. Сама всю жизнь всем вравшая напропалую, она как никто другой знала, что искренность — самое дорогое, что два человека могут друг другу предложить, самый ценный подарок, за который всегда приходится расплачиваться уязвимостью и болью; и то, что Астарион, выстроивший вокруг себя целый бастион притворства и лжи, вдруг оказался к этой боли готов, поразило ее в самое сердце: уж она-то знала этой правдивости цену. С детства про нее говорили, что она все время плетет небылицы и что верить можно только каждому третьему ее слову: она врала матери, чтобы не отхватить ремня, врала подружкам, чтобы казаться лучше, врала стражникам, застукавшим ее за мелким воровством, потом, повзрослев, врала своим воздыхателям, а заодно себе, потому что мечтала о любви из баллад и сонетов: говорила «люблю», хотя никого не любила, придумывала клятвы, которые ничего не значили, произносила нежности, которые ничего не стоили; с возрастом она завела привычку шутить, когда хочется плакать, смеяться, когда нужно скрыть тревогу, и раздаривать улыбки тем, кому стоило бы плюнуть в рожу, и эта привычка, эта склонность к постоянному актерству стала не то что второй — первой ее натурой. Она выучилась танцевать и петь, потому что пляски и песни позволяли ей скрыть то, что было у нее на душе, а в театре с удовольствием бралась за любые роли и играла коварных пиратов, хобгоблинов и злых королей, потому все они — хотя пьесы не блистали ни сюжетом, ни слогом — позволяли ей не быть той, кем ей быть не хотелось: маленькой тифлингшей, родившейся в семье пьянчуги и судомойки, тифлингшей из Ривингтона, которую мать назвала громким именем Эрнестина, вычитанном в потрепанной брошюрке с паршивым любовным романом; тифлингшей, которая смотрит по вечерам на корабли, отправляющиеся под яркими парусами в дальнее плавание, но никогда не отправится в плавание сама; тифлингшей, которая читает сказки про принцесс, зная, что не будет сидеть на троне. В общем, она делала всё, лишь бы не оставаться собой, и при первой возможности с радостью назвалась новым именем и придумала себе новую историю, а когда та надоела — придумала еще одну. Ложь прикрывала наготу, словно бархат; ложь была, словно бархат, приятна глазу; ложь превращала уродство в красоту и нищету — в роскошь; и то, что Астарион от своей тщательно выстроенной лжи отказался, чтобы быть с ней честным, значило для нее больше, чем любые подвиги, совершаемые в балладах прекрасными принцами ради прекрасных принцесс. Ночь за мутным стеклом казалась синей, как Чионтар после шторма, такой же бездонной и такой же спокойной, несмотря на пьяный гул, доносившийся с первого этажа, где по-прежнему кутили редкие завсегдатаи. Какие-то бандиты негромко переругивались за партией в талис, обвиняя друг друга во всех смертных грехах; какой-то недотепа, похоже, расколошматил бутылку самогона; какой-то бездарь, возомнив себя менестрелем, нетрезвым голосом завел балладу про Балдурана. Дайна положила руку Астариону на грудь и расправила складку на его рубахе, не поднимая глаз. Наконец всё было ясно, всё было решено; наконец всё недоверие, существовавшее между ними, растаяло как дым. Эта игра кончилась — начиналась другая. — Для начала тебе придется перестать смотреть на Горташа так, — мягко сказал Астарион, продолжая поглаживать ее по щеке, — будто ты мечтаешь, чтобы он поскорее свернул себе шею. Это плохой способ очаровать мужчину. Ты должна смотреть ему в глаза. Ты должна смотреть на него с нежностью — так, будто мысленно уже представляешь всё то, что собираешься с ним сделать. Она скользнула рукой выше, от его груди прочерчивая дорожку к шее, от шеи — к подбородку, и наконец подняла на Астариона глаза, продемонстрировав самый нежный из взглядов, на который была способна. — Так? — Да, милая. Так. Он выдохнул эти слова ей в губы, потому что она притянула его для поцелуя, и этот поцелуй был не чета вчерашнему целомудренному поцелую под дождем — он оказался гораздо глубже, и гораздо настойчивее, и гораздо нежнее, и гораздо слаще, потому что вчера губы Астариона отдавали свежей кровью какого-то припозднившегося гуляки, а сегодня были покрыты яблочным соком, густым и липким, как карамель. Луна нырнула за облака, оставив город во власти теней, разгоняемых редкими фонарями. Завсегдатаи внизу перестали спорить, примирившись; отзвучала нетрезвая баллада и замолк певец. Дайна отстранилась и снова посмотрела Астариону в глаза. — Завтра, — сказала она, — мы разберемся с Казадором. Я думаю, пора.