Шарлатан и шарлатанка

Выйдя из комнаты Дайны, Астарион обнаружил, что Уилл куда-то запропастился... И понял, что малодушно этому рад. По крайней мере, когда он собрал товарищей на первом этаже таверны и наконец сказал им то, что намеревался сказать весь день, ему не пришлось наблюдать на губах Уилла сочувственную понимающую улыбку. О, Астарион прекрасно представлял себе это зрелище, от которого судьба столь милосердно его избавила! С видом мудреца, превосходно разбирающегося в сложных оттенках человеческих чувств, Уилл непременно покачал бы головой, улыбнулся и выдал какую-нибудь раздражающую снисходительную фразочку. Что-нибудь вроде: «Ах, напрасно я решил, что у нашего вампира нет сердца». Или: «Какое неожиданное благородство с твоей стороны, Астарион». Или: «Кто бы мог подумать! Неужели у тебя все-таки есть чувства к Дайне?» Но Уилла рядом не оказалось, и когда Астарион заявил, что намерен отправиться к Казадору сам, не вмешивая их прекрасную предводительницу в это предприятие, отпустить в его адрес шпильку было некому. — Не хочу ее обижать, — сказал Астарион, не без труда напустив на себя безразличный вид, — но от нашей госпожи Расфуфырник все равно нет никакого проку. Как она будет сражаться с Казадором — сыграет ему душеспасительный романс? — Что-то мне подсказывает, — усмехнулся Гейл, захлопывая лежащую на коленях книгу, — что это вряд ли сработает. — Вот именно, — кивнул Астарион. — Поэтому будет лучше, если мы расскажем ей о наших приключениях уже после того, как они закончатся, правда? Карлах, конечно, немедленно согласилась, а вместе с ней согласилась и Лаэзель: обе считали, что Дайна в бою только путается под ногами. Гейл, хотя и помалкивал на этот счет, наверняка придерживался того же мнения. Иные барды владеют магией не хуже волшебников, а кинжалом не хуже плутов, но прелестная госпожа Расфуфырник не относилась к их числу — она мастерски обращалась только с лютней. — Вы, конечно, не обязаны составлять мне компанию, — сказал Астарион как можно беспечнее, — но Дайна настроена довольно решительно, так что если мы не отправимся сейчас, завтра она точно увяжется с нами, и тогда вам придется за ней приглядывать. Вы же не хотите, чтобы Казадор или кто-то из моих дражайших родственников повредил ее нежную шейку? — Ты можешь больше ничего не говорить, Астарион, мы всё понимаем, — улыбнулась Карлах, слегка коснувшись его плеча тяжелой и теплой, как остывающие угли, рукой. — И мы согласны. Ни у кого же нет возражений, ребята? — И возражений действительно не последовало. Астарион усмехнулся и встал с колченогой табуретки, полагая, что на этом военный совет окончен. Всё они понимают, ну надо же. Что ж, хорошо им, коли так, потому что сам он давно уже не понимал ничего. С чего вообще он вдруг вознамерился разобраться с Казадором без помощи Дайны? Дело было не в том, что у него, вопреки многочисленным заявлениям Уилла, имелось сердце, и не в том, что он решил проявить неожиданное для себя благородство, и даже не в том, что он обнаружил в глубине своей души — не такой уж, если честно, и глубокой — некие чувства к Дайне. Астарион не относил себя к числу людей, способных на подвиги ради любви. В конце концов, он не романтически настроенный юнец из слезоточивой баллады. Да и какая тут любовь, если четверть часа назад он сказал ей, что упасть в объятия лорда Горташа — «чудовищная идея, но прекрасная возможность»? Если бы он ее любил, разве одна мысль об этом не вызвала бы у него муки ревности? Разве стал бы он надеяться, что чары его возлюбленной помогут им улучшить их положение и выбиться в сильные мира сего? К тому же Дайна и сама ничего не имела против; более того, это была ее идея, а значит, она тоже вряд ли питала к Астариону нежные чувства. С другой стороны, они целовались вчера (потому что он этого хотел), они целовались только что (потому что она этого хотела), и сколько бы он ни пытался думать о Казадоре и предвкушать грядущее возмездие, мысли все равно возвращались к поцелую и к тому, как кончик Дайниного хвоста щекотал его между лопаток. Допустим, с его стороны это было проявлением слабости (вчерашний разговор с Казадором выбил его из колеи). Допустим, с ее стороны это было попыткой испробовать свои чары (если так, то чары определенно работали). Но Астарион знал себя слишком хорошо — и знал, что еще недавно повел бы себя иначе. Он остался бы с ней. Он услаждал бы ее до тех пор, пока не убедился бы, что она отплатит услугой за услугу и не бросит его в решающий момент. Да и какой дурак откажется от возможности приятно провести ночь с соблазнительной — пусть даже не в его вкусе — женщиной? Вместо этого он ушел, целомудренно чмокнув соблазнительную женщину в переносицу… И принялся уговаривать своих так называемых друзей, чтобы они помогли ему, не обмолвившись ей об этом ни словом. Это, конечно, было прямо-таки вопиющей глупостью. Нет, хуже — это было геройством в духе Уилла Рейвенгарда. Ринуться навстречу опасности, не поставив прекрасную даму в известность? Дать бой злейшему врагу втайне от нее, чтобы, ни дай боже, ни один волосок не упал с ее очаровательной курчавой головы? О да, именно так и поступил бы настоящий герой без страха и упрека, к числу которых Астарион себя не относил и относить не хотел. А ведь сперва он и вовсе намеревался героически сделать всё сам. Просить кого-то о помощи? Надеяться на то, что его приятели проявят добросердечие, хотя сам он никогда добросердечным не был и плевал на их злоключения с самой высокой из колоколен? Еще чего не хватало! Неожиданно проснувшаяся гордость шептала, что он прекрасно обойдется и без них. В конце концов, Казадор не так уж могущественен. Да что он может, этот жалкий затворник, который выбирается из своего замка не чаще, чем раз в десятилетие? К счастью, помимо гордости у Астариона имелась изрядная доля здравого смысла, поэтому он быстро поставил крест на своих залихватских идеях. Да, Казадор и впрямь никогда не отличался храбростью и держал своих отродий в узде только потому, что они были обязаны ему подчиняться, однако это не делало его менее опасным противником, и Астарион он прекрасно сознавал, что между сладостными фантазиями и реальностью существует непреодолимая пропасть. Он нуждался в помощи. Он нуждался в Карлах, в Гейле, в Лаэзель… А вот без Уилла, пожалуй, мог и обойтись. Тот, конечно, согласился бы не раздумывая, ибо любил помогать всем сирым и убогим без разбора, но при мысли о том, что пришлось бы выслушивать от Клинка Фронтира очередные наставления о добре и зле, у Астариона всё содрогалось внутри. У него был план — и план был прост. Найти в городе кого-нибудь из своих родственничков (желательно не Петраса и не Леона, а кого-нибудь посговорчивее). Выяснить у них, где Казадор собирается провести эту чертову мессу. Прикончить ублюдка. Получить силу Мефистофеля вместо него. Ну а потом… О, это сладкое «потом» таило массу приятных возможностей. Потом можно поселиться во дворце Зарров, выкинув оттуда всю рухлядь. Поселить там Дайну. Избавиться от Орин (для вознесшегося вампира это не составит труда). Закатить грандиозный бал-маскарад. Купить виноградник. Может быть, основать свой собственный вампирский клан… Само собой, Уиллу ничего из перечисленного не понравилось бы. Он бы немедля принялся занудствовать, сыпать прописными истинами и тщетно взывать к остаткам порядочности, которые, по его мнению, у Астариона должны были сохраниться. «Неужели, — сказал бы Уилл, — ты готов принести в жертву своих братьев и сестер?» Или: «Одумайся, Астарион! Ты ведь не хочешь стать таким же негодяем, как твой хозяин?» Или: «Ты знаешь, Дайна бы этого не одобрила». Астарион поморщился. Голос Уилла раздавался в голове так явственно, словно Клинок Фронтира шептал свои многомудрые наставления ему прямо в ухо. Более того, этот голос подозрительно напоминал голос его собственной совести, вдруг пробудившейся от двухсотлетней спячки, а совесть Астариону сейчас была не нужна. Конечно, он не хотел убивать своих братьев и сестер; конечно, он не хотел становиться похожим на Казадора. Конечно, он знал, что Дайна предпочла бы, чтобы никто не пострадал, потому что при всей своей решительности была безобиднее ягненка. Но каждый раз, когда он прислушивался к собственной совести, каждый раз, когда делал выбор в пользу добра, а не зла, это оборачивалось для него новыми несчастьями, и он не собирался совершать ту же ошибку вновь. Заставив внутренний голос замолчать, он вышел на улицу и в компании Гейла, Лаэзель и Карлах направился в сторону лечебницы, в которой работала по ночам Далирия. Нет, без Уилла будет лучше — и без Дайны тоже. Может быть, в этом всё и дело? Может быть, он решил отправиться к Казадору без нее вовсе не потому, что хотел ее защитить, а потому, что она путалась бы под ногами? Никаких благородных соображений. Никаких подвигов во имя прекрасной дамы. Только здоровый эгоизм, только трезвый расчет. Ничто не должно помешать ритуалу. «Вот это, — сказал бы Уилл, — гораздо больше на тебя похоже, Астарион». Вдоль домов горели волшебные фонари — частью желтые, частью зеленые. Из доков, как всегда, доносился запах гниющих водорослей и соленой селедки. Длинные языки тумана стелились по узким мостовым, сбивая с пути ночных гуляк и припозднившихся пьяниц, пытающихся отыскать в потемках дорогу домой. Астарион не сбился ни разу: он знал эти улицы наизусть и мог бы пройти по ним даже с закрытыми глазами. «Ну, как тебе Нижний город, мальчик мой? — спросил его Казадор, когда он вернулся с одной из первых своих охот, приведя полнотелую рыжую девицу, которую подцепил где-то неподалеку от «Эльфийской песни». — Ты-то всегда считал, что достоин самого лучшего… Богато украшенные гостиные. Перепёлки на ужин. Бренди из Амна... Очаровательные мужчины и женщины, стремящиеся разделить с тобой постель… Ты так всё это любил, не правда ли? Что ж, теперь тебе предстоит полюбить трущобы, крысиные потроха и портовых шлюх». «Помилуй, — ухмыльнулся тогда Астарион, еще не наученный послушанию. — Шлюхи больше по твоей части, потому что никто не согласился бы возлечь с тобой задаром». Казадор сказал, что заставит его пожалеть об этих словах, и не соврал — в ту же ночь он велел Годи подвесить непослушного слугу на крюк и выпустить ему кишки. Так, на крюке, Астарион провисел несколько суток, созерцая собственные внутренности до тех пор, пока хозяин не смилостивился. Но хуже всего было то, что в конце концов Казадор оказался прав: ему действительно пришлось полюбить трущобы, потому что в трущобах было легче затеряться, и крысиные потроха, потому что крысы служили ему единственным источником пищи, и портовых шлюх, потому что шлюху не стоило труда заманить к Казадору — по крайней мере, если та не требовала плату вперед. (Впрочем, скоро Казадору шлюхи надоели: он предпочитал, чтобы Астарион прикладывал на охоте больше усилий.) — Наверное, ты часто мечтал о том, как расправишься с ним, — негромко сказал Гейл. Зажженный им магический фонарь освещал путь, но едва-едва: зеленые лучи тонули в густом тумане. — О. я каждую ночь перед сном представляла, как выбираюсь из Ада, возвращаюсь домой и разбираюсь с Горташем, — откликнулась Карлах с поразительным жизнелюбием. Тяжелая секира за ее спиной бренчала при каждом шаге. — Правда, я-то никогда не славилась богатой фантазией, поэтому в основном сворачивала ублюдку шею голыми руками, да и дело с концом. Готова поспорить, что у Астариона мечты были поразнообразнее. — Только первые несколько лет. — Астарион пожал плечами и свернул налево, к докам. — Рано или поздно это надоедает. Какой толк мечтать о том, что никогда не случится? Казадор хорошо нас воспитал. Конечно, иногда находились мечтатели, которые верили, что найдут способ от него избавиться, но все они протянули не слишком-то долго. Последнего такого «мечтателя» Казадор привязал к большой старой яблоне в саду, настолько старой, что она уже не плодоносила, и оставил так до утра. Стояла погожая, на редкость солнечная осень. Часть листвы уже опала, но на яблоне крона еще держалась и какое-то время защищала бедолагу от солнца, поэтому он не сгорел как спичка, а медленно почернел и изжарился, словно забытый на вертеле поросенок. Казадор собрал всех у окна, чтобы они тоже полюбовались этим зрелищем; потом ему наскучило, он ушел, а им велел остаться — и они смотрели на мучения товарища до самого конца. Астарион помнил выражение ужаса на лице Йосена, сочувствие в глазах Далирии… И помнил, что сам он — как много лет до этого, как много лет после — не чувствовал ничего. — Даже представить не могу, как тебе удалось вынести всё это, — негромко произнес Гейл, когда Астарион рассказал им эту историю. — Должно быть, ты ждешь не дождешься возможности перерезать ему глотку. — Я смотрю, путешествие в нашей компании совсем тебя испортило, мой кровожадный друг… Ну, вот мы и пришли. Осталось совсем чуть-чуть. Лечебница для бедняков, в которой в последние годы брала смены Далирия, ютилась неподалеку от порта и представляла собой маленькое двухэтажное здание с покосившей крышей, втиснувшееся между рыбной лавкой и башмачной мастерской. Отсыревшее деревянное крыльцо было усыпано листвой и плодами каштанов; по стене вились плети дикого винограда, тяжелые от черных горьких ягод. Свет внутри не горел: лишь в дальней комнате наверху теплился огонек не то свечи, не то масляной лампы. — Подождите меня тут, — сказал Астарион, обернувшись к своим спутникам. Лаэзель кивнула, но на всякий случай вынула меч из ножен. — Далирия у нас нежная натура, не хотелось бы ее спугнуть. Он толкнул дверь и зашел внутрь. Под ногой печально скрипнула половица. В лечебнице витал аромат каких-то трав — в основном полыни — и спирта. Вдоль стен длинного флигеля, разделенного надвое тряпичной ширмой, тянулись ряды узких деревянных кроватей. Некоторые пустовали; на некоторых посапывали, свернувшись под куцыми одеялами, спящие пациенты — в основном старики и дети. Астарион поморщился. Никакая полынь не была способна перебить исходящий от них запах нищеты и болезни. Могла ли Далирия, в прошлой жизни лечившая герцогов и пэров, представить, что когда-нибудь будет коротать ночи в подобной дыре? Наверх вела крутая лестница, не огороженная перилами. Он медленно поднялся и замер на последней ступени. Далирия сидела спиной к нему за громоздким столом и делала пометки в потрепанной тетради, то и дело откидывая непослушные пряди, падавшие ей на глаза. Потом она подошла к одной из коек, выудила откуда-то влажную тряпицу, смочила ее в корытце, от которого явственно пахло уксусом, и промокнула лоб больному, лежащему на койке у окна. Похоже, у бедняги была лихорадка: изможденное лицо блестело от пота, как смазанная маслом сковорода; белые губы шевелились, беззвучно повторяя одни и те же слова. Далирия провела рукой по его виску, что-то пробормотала себе под нос и со вздохом отстранилась. — Ну и что ты решила насчет этого доходяги? — ровным тоном спросил Астарион, глядя ей в спину. — Пощадишь ты его или убьешь, отправив на корм Казадору? Вздрогнув, Далирия обернулась. В свете масляной лампы ее глаза казались не красными, а просто темными, как речная вода (хотя Астарион подозревал, что когда-то, как у многих его сородичей, они были голубыми), и она ничем не отличалась от любого другого лекаря, ночами напролет трудящегося в городской лечебнице за сущие гроши. На рукаве просторной льняной рубахи красовались бурые пятна. — Это несправедливо, брат, — сказала она тихо. — Я не убиваю своих пациентов. — О, еще как убиваешь, Дал. Как и я убивал тех глупцов, которым не хватало ума держаться от меня подальше. Конечно, не мы с тобой высасывали их досуха, а Казадор, но это ничего не меняет. Он прошел мимо коек, окинув немногочисленных пациентов Далирии равнодушным взглядом. Никто не проснулся или, во всяком случае, не подал виду; только какая-то старуха в дальнем углу комнаты шумно вздохнула и перевернулась на другой бок, укрывшись с головой одеялом. Из открытого окна тянуло свежим воздухом. Вдали плескался Чионтар, усыпанный яркими, как янтарь, огнями, горящими на палубах торговых кораблей. — Знаешь, я много думал об этом, — продолжил Астарион. — Казадор всегда хотел, чтобы мы использовали для охоты наши лучшие качества. Меня он заставлял использовать мое обаяние и красоту. В Аурелии ценил дивный голос, в Леоне — его талант к колдовству. Одни боги знают, конечно, что он нашел в этом болване Петрасе: это всегда было за гранью моего понимания… А вот тебя, дорогая Далирия, Казадор заставил использовать твое беспримерное сострадание, твои лекарские навыки. Я шатался по борделям и тавернам, обещая олухам вечную любовь и неземные удовольствия. Ты искала жертв на папертях, в больницах и в бедных кварталах, обещая чудодейственные припарки больным и исцеление умирающим. Они обращались к тебе за помощью… Они видели в тебе свою единственную надежду… Кому-то ты, конечно, и впрямь помогала, но кого-то была вынуждена обрекать на смерть, чтоб прокормить нашего ненасытного господина. Да, ты старалась отдавать ему тех, кто и так дышал на ладан, но все-таки тебе приходилось делать выбор, кому жить, а кому умирать… Он дошел до стола, загроможденного склянками, и провел рукой по тетради с ее заметками. — И это, я думаю, разбило тебе сердце, Дал. Исписанные мелким убористым почерком страницы шелестели под пальцами. Лихорадка. Гангрена. Грудная жаба. Тиф. Чахотка. Ни единой кляксы, ни единой помарки — только аккуратное и точное перечисление фамилий, симптомов, диагнозов, прогнозов. Этот будет жить. Этот останется без руки. Этот, скорее всего, умрет. — Зачем ты вернулся, Астарион? — Далирия замерла на месте, не решаясь шагнуть ему навстречу; ее голос дрожал. — Тебе удалось сбежать. Ты был свободен. Я думала, что никогда больше тебя не увижу. — Пока жив Казадор, никто из нас не будет по-настоящему свободен. Поэтому я и вернулся, моя дражайшая сестра. Кто-то ведь должен избавить мир от этого ублюдка. Она окинула его долгим взглядом, словно не узнавая. За закрытыми дверями спальни они не раз перемывали Казадору кости, но никогда не переходили грань дозволенного: никто не помышлял о том, чтобы поднять на хозяина руку, и уж тем более о том, чтобы убить его. — Ты давно не был дома и многого не знаешь, Астарион, — сказала она наконец, качая головой. — Хозяин готовит ритуал, который освободит нас всех. Мы сможем снова не бояться солнечных лучей. Нас не будет мучить голод. Больше никаких крыс. Никаких бродячих кошек. Никаких убийств. Мы будем снова живы… Живы и свободны. Он закатил глаза. Так вот какую чушь Казадор льет им в уши. На редкость безыскусная ложь. — О боги, Дал, сама себя послушай. С чего ему делиться с вами силой? Мы говорим про Казадора Зарра! — Это награда за то, что мы столько лет были его преданными слугами. Голос Далирии звучал нерешительно, и Астарион понял, что внутри нее идет борьба: всем сердцем она желала свободы, однако ее холодный бесстрастный ум — пусть и притупившийся за годы, проведенные в рабстве, — подсказывал ей, что верить Казадору можно не больше, чем шулеру за карточным столом. Впрочем, сердце в этой борьбе пока побеждало, и Далирия, чуть помолчав, добавила успокаивающим, почти ласковым тоном: — Знаешь, всё это время хозяин искал тебя. Он хотел, чтобы ты вознесся вместе с нами, брат. Он говорит, что ты заслужил это как никто другой. Конечно, он сердился из-за твоего побега, он был в ярости… Но я уверена: он простит тебя, если ты вернешься. Астарион хмыкнул. — Ты сама-то веришь в чушь, которую произносишь? Казадор никогда не прощает ошибок и никогда не вознаграждает за хорошую службу. Ну, если не считать того, что иногда он позволяет любимчикам спать в отдельной комнате на приличном матрасе. — Астарион усмехнулся: он в число любимчиков не попадал ни разу. — Казадор может сколько угодно твердить, что мы одна семья, но скорее отправит нас на корм оборотням, чем допустит, чтобы мы оказались на свободе. Подумай сама. Он когда-нибудь был к тебе добр? Хоть раз? Далирии не потребовалось и секунды на раздумья: — Нет, — сказала она. — А я — буду. На секунду Астариона кольнула совесть, ибо Далирия меньше прочих заслуживала, чтобы ее душа отправилась к Мефистофелю, но он обратил на это не больше внимания, чем на укол булавки в руках неосторожного портного. Муки совести можно оставить на потом. — Мы никогда не были его детьми, Дал. Мы не семья. Мы домашние псины, которых изредка спускали с цепи, чтобы они вернулись к хозяину с дичью в зубах. Вот поэтому, — Астарион вздохнул, подошел ближе и опустил ладонь на ее плечо, — мне нужна твоя помощь. Скажи мне, где и когда Казадор устраивает свою чертову мессу. Я убью его, проведу ритуал вместо него и разделю эту силу на всех. Ты будешь свободна. Мы все наконец-то будем свободны, понимаешь? Прикусив губу, Далирия отступила назад, к пустой койке. На несколько мгновений свет надежды озарил ее лицо, все еще прекрасное, хотя искаженное постоянным голодом, и он подумал, что наконец-то убедил ее — не зря же он так долго готовил эту речь! — но вдруг эта надежда погасла, как огонек свечи на сквозняке, и вся комната будто погрузилась во мрак. — Прости, — сказала Далирия. — Прости, Астарион, я не могу. Воздух вздрогнул, сгущаясь, на несколько мгновений помещение наполнилось клубами тумана, такого же густого, как снаружи, а потом из этого тумана, из его спутавшихся серых нитей, вокруг Астариона соткались одна за другой до боли знакомые фигуры. Петрас. Леон. Аурелия. Йосен. Вайолет... И, наконец, их господин и повелитель собственной персоной — Казадор. Астарион непроизвольно сделал шаг обратно к лестнице, но Леон преградил ему путь. Отступать было некуда. — Какая прекрасная речь, — сказал Казадор, его голос треснул, и презрительная усмешка исказила уголки узких обескровленных губ. — У тебя всегда был хорошо подвешен язык, мальчик мой. Пожалуй, на месте Далирии я был бы впечатлен. Увы, всё это пустые разговоры, дорогая. За последние дни твой непослушный братец столько раз обещал убить меня, столько раз разыгрывал храбрость… Однако сердце в его груди колотится, как у кролика, за которым гонится лисица. Он вышел вперед, ткнул Астариона пальцем в грудную клетку, царапнув когтем кожаную кирасу, и Астарион вдруг обнаружил, что Казадор, всегда читавший его как открытую книгу, на сей раз ошибся. Все эти годы он вздрагивал, едва заслышав голос своего хозяина, потому что появление Казадора означало или новую боль, или новые издевки, но теперь он был готов. Он был уверен. Сердце билось спокойно и ровно, размеренными толчками разгоняя по телу чужую кровь. Кролик? Кролик? Ха! Аурелия отшатнулась, Йосен попятился, и Астарион понял, что братья и сестры смотрят на него как на умалишенного, потому что он не просто смеется, а заливисто хохочет, словно один из пациентов Далирии, окончательно лишившийся рассудка. — Ты только упростил мне работу, знаешь, — наконец выплюнул он сквозь смех, в упор смотря на Казадора. — Я-то думал, что придется по всему городу искать ту нору, в которую ты забился, чтобы провести свой драгоценный ритуал, а ты явился сам. Тем лучше. — Ты никогда не сможешь поднять на меня руку. — О, я сделаю это с величайшим удовольствием, — сказал Астарион и положил руку на эфес. Клинок послушно выскользнул из ножен. Внизу уже слышалась тяжелая поступь Карлах. Астарион оглянулся через плечо. В несколько размашистых шагов Карлах с Лаэзель взлетели по лестнице с оружием наперевес. За их спинами неторопливо поднимался Гейл, постукивая посохом по ступенькам. — Должно быть, ты думаешь, — усмехнулся Казадор, смерив их презрительным взглядом, — что твои приятели помогут тебе одолеть меня. Но эта битва была проиграна еще до ее начала. Жаль только, ты не взял с собой свою маленькую хвостатую подругу… Из нее получился бы превосходный ужин. — О, это было трогательно, — произнес вдруг Гейл. — Он так стремился ее защитить, что не сказал о своем плане ни слова. Оставил принцессу скучать дома, как настоящий герой. Астарион вздрогнул. Голос был Гейла, но интонации, казалось, принадлежали кому-то другому. Он снова обернулся к лестнице. Гейл потеснил плечом Леона, вышел в середину комнаты и с силой отбросил посох. Тот покатился по полу и остановился у ног Далирии. Кристалл на набалдашнике, расколовшись, несколько раз мигнул и погас. — А ты говорил мне, что он трус, твой маленький вампирёныш, — продолжил Гейл не своим тоном, вышагивая по комнате. — Но смотри-ка, твое любимое отродье оказалось храбрее тебя, Зарр. На его месте ты убежал бы так далеко, как только смог бы, забился бы в самую темную дыру. Даже не кролик. Мокрица. Маленькая скользкая мокрица. — Заткнись, — бросил Казадор сквозь зубы. — Я не потерплю, чтобы ты надо мной издевалась, Орин. Гейл обошел Казадора со спины, скользнул рукой по его плечу, смахивая несуществующую пылинку, и снова вернулся в центр круга. Черты волшебника вздрогнули, конечности со сладким хрустом треснули, словно кости в них ломались одна за другой, кожа лопнула, будто кокон, и из этого кокона вылупилось новое тело: бело-жемчужная плоть, облаченная в красный доспех из волокон и сухожилий, длинные русые волосы, небрежно заплетенные в косу, и неживое, как у фарфоровой куклы, лицо. Астарион услышал, как негромко, но с чувством выругалась Карлах, стоящая по левую руку от него. Лаэзель — она стояла справа — не проронила не звука. Он лихорадочно — мысли путались — прокрутил в памяти весь сегодняшний день. Поиски мертвой шлюхи, визит в монастырь, перетаскивание вещей из борделя в таверну, концерт Дайны… Когда Гейл успел отлучиться? И не отлучалась ли Лаэзель? «Даже представить не могу, как тебе удалось вынести всё это». «Должно быть, ты ждешь не дождешься возможности перерезать ему глотку». Орин сыграла роль прекрасно — и при этом не изменила себе. — О, я не издеваюсь, лорд Зарр, — продолжила она вкрадчивым мурлычущим тоном, срывающимся то на смешки, то на всхлипы. Казадор едва сдерживал себя, но помалкивал: он явно понимал, что с Орин ссориться не стоит. — Это правда. Ты боишься меня, боишься нашего блистательного лордишки, боишься Абсолют. Ты боялся даже своего блудного сына, пока я не пообещала, что помогу тебе разобраться с ним… Помогу в обмен на маленький камушек, который большая тифлингша носит с собой. — Большая тифлингша сейчас снесет тебе голову вот этой секирой, — буркнула Карлах с мрачным весельем, однако Астарион чувствовал за ее бравадой напряжение. За последние десять лет Карлах побывала в сотнях схваток и трезво оценивала их шансы… А шансы их были, по правде говоря, полное дерьмо. Он оглянулся: тень справа от него тоже искривилась, вздрогнула, и место Лаэзель занял доппельганер в красных одеждах, почти неотличимый от тех баалистов, которых они сегодня прикончили в подземельях монастыря. — Я убила вашу гитьянки, — хихикнула Орин. — Ох, она была такой скучной. Такой упрямой. Она даже почти не кричала. Но не волнуйтесь... Вашего волшебника я пощадила — по крайней мере пока. Гейл, Гейл, Гейл. Это имя музыкой звучит на языке. Он такой нежный… И будет еще нежнее, когда я закончу с ним играть. Карлах, коротко замахнувшись, рубанула секирой, но Орин исчезла раньше, чем лезвие рассекло воздух, и тут же появилась в другом конце комнаты. В ее руке алой вспышкой мелькнул искривленный клинок. — Не повредите его слишком сильно, — распорядился Казадор, кивнув на Астариона. — Он понадобится мне живым. Астариону с Карлах пришлось встать спиной к спине: они были окружены. Большинство его родственничков ничего не смыслили в драках, но один Леон стоил нескольких хорошо обученных бойцов, к тому же отродья могли считаться слабыми лишь по сравнению с настоящими вампирами — силой они намного превосходили обычных людей, особенно если Казадор дал им вдоволь напиться хоть крысиной, но крови. Как пригодился бы сейчас Уилл! Как пригодилась бы хоть Дайна! Вчетвером они, может, и выстояли бы даже несмотря на Орин и ее доппельгангеров. Вдвоем же… — Не стой на месте, Далирия, — шепнул Казадор мягко. — Помоги вернуть своего брата домой. Вдвоем у них не было ни единого шанса. Даже сквозь кирасу Астарион чувствовал жар, исходящий от тела Карлах. Свет единственной лампы дрожал на гранях его клинка. — Не дрейфь, — ободряюще сказала Карлах. — Мы бывали в переделках и похуже. Но он знал, что это неправда. Да, они сражались с ордами гоблинов в заброшенной крепости, сражались с дуэргарами в Подземье, с тенями в Проклятых землях, с мертвецами, с иллитидами и даже с воплощением Миркула — но сражались вместе. Теперь же Клинок Фронтира куда-то запропастился, Хальсин вернулся в свою рощу, Джахейра — к арфистам, Гейл оказался в плену у полоумной избранницы Баала, Лаэзель погибла, а Дайна… Дайна мирно дремала в «Эльфийской песни», отдыхая после тяжелого дня. Делать нечего, сказал он себе. Буду сражаться до конца. И сражался. И — проиграл.