Шарлатан и шарлатанка

Орин наклоняется и гладит края раны на животе большой тифлингши. Бурая кровь на буром доспехе почти не видна, но ее натекло уже много, очень много, и она обжигает пальцы, как кипящее молоко, струящееся из продырявленного котлища: густая, горячая, солоновато-сладкая и такая ароматная, что стоящие вокруг вампиры — Зарр и его маленькие послушные отродья — против воли нервно и жадно сглатывают, наблюдая, как Орин ведет рукой всё выше, выше, размазывая влагу по кожаному панцирю, чтобы наконец подняться к широкой крепкой шее и сорвать с нее медальон — медальон с нетерийским камнем внутри. Тифлингша со стоном шевелится, но не может подняться и заваливается на бок. Орин обматывает цепочку вокруг пальцев и выпрямляется, глядя на свою жертву сверху вниз. Еще один размашистый удар в брюхо, думает она, и тифлингше конец. Или, может, много маленьких ударов? Много уколов тут, здесь, там? — Она моя, не забывай, — напоминает Зарр, поднимая руку в предостерегающем жесте. Ах да, да, да. Когда она сказала ему, что в груди большой тифлингши бьется такой же механизм, как внутри стальных стражей, Зарр сразу же захотел заполучить тифлингшу себе, чтобы разобрать ее железное сердце на болты и шестеренки. Ах, какой ужас внушал ему лордишка со своей армией! Как боялся он даже нос высунуть из своего вампирского логова! Как легко — как приятно — было сделать вид, что она хочет помочь ему в обмен на нетерийский камень! Конечно, она могла обвести этих бродяжек вокруг пальца дюжиной разных способов, могла принять какое угодно обличье, могла забрать камень без боя — о, она предвкушала эту забаву, — но вампирёныш так жаждал прикончить своего хозяина, так мечтал насадить его на меч, что ей хотелось посмотреть, как его сладкие мечты обратятся в прах. Зарр пинает вампирёныша мыском ботинка, заставляя того перевернуться на спину. Вампирёныш стонет, и Орин вздрагивает всем телом, потому что это не просто стон боли: это стон отчаяния, красный и сладкий, как карамельные петушки, которыми лакомятся на ярмарках маленькие дети. По лицу Зарра растекается улыбка. Теплая темная сила льется из медальона, покалывая ладонь. Орин подносит руку к лицу и пробегает языком по пальцам, слизывая кровь. Она так довольна, что едва не пускается в пляс под несмолкающую музыку, грохочущую и плачущую в ее ушах. Зарр хочет забрать тифлиншу? И пусть. Пусть. Пусть забирает. — Наслаждайся своими игрушками, — говорит она и улыбается, окидывая взглядом койки, на которых лежат люди с перерезанными глотками. — Мне был нужен только камень. Вернувшись в храм, в его гостеприимное лоно, она неспешно проходит по узким тоннелям, сочащимся влагой, спускается по старым крошащимся лестницам. Кто-то тихо молится вдалеке. Горят свечи, роняя капли воска. Прогуливаясь по своим владениям, она думает о том, как завтра утром придет к маленькой тифлингше, надев обличье волшебника. Маленькая тифлингша растерянно спросит, куда подевались остальные, и тогда волшебник отведет ее наверх, на залитую холодным утренним солнцем крышу таверны, и улыбнется ей, и успокоит ее, убаюкает своим мягким добрым голосом — о, он очень добрый, этот волшебник, у него добрая улыбка, добрые карие глаза, теплые мягкие руки, — а потом, когда тифлингша с облегчением выдохнет, подумав на мгновение, что всё в порядке, он протянет руку к нежной девичьей шее, зажатой в капкан накрахмаленных кружев, расстегнет перламутровую пуговицу у горла, пробежится пальцами по ключице и скажет… Милое, милое, глупое создание, неужели ты думала, что сможешь одолеть меня? Ты победила гоблинов — но гоблины сущие ничтожества, ты победила Торма — но Торм давно рассыпался в труху, как старое дерево, вместо сердца у него была одна гниль, вместо крови — вода, а я — возлюбленное дитя самого Баала, я — воспитанница самого Саревока, я была рождена, чтобы сеять смерть; я перекраиваю свою плоть быстрее, чем портной перекраивает наряды; я могу принять чье угодно обличье; я меняю чужие улыбки и чужие голоса быстрее, чем ты натягиваешь очередную пару своих прелестных шелковых чулок; и пока ты наслаждалась собой, пока примеряла кружева, пока плясала с кавалерами под повизгивание флейт, пока ты представляла, как весь город падет к твоим ногам, я притворилась тобой, чтобы выманить твою гитьянки и выколоть ей глаза, твоим вампирёнышем — чтобы выманить волшебника, волшебником — чтобы привести вампирёныша прямиком к его хозяину; и вот посмотри, посмотри теперь: еще вчера ты была героиней, предводительницей маленькой отважной гвардии, обладательницей нетерийского камня, главной надеждой эрцгерцога, его любимой игрушкой, но сегодня ты — снова никто, просто актриса, просто девчонка, певчая птичка без когтей, нежный цветок без шипов; твои друзья скоро будут мертвы, твой вампир будет принесен в жертву, и ты попытаешься спасти их, потому что любишь — о, так сильно любишь! — и не спасешь, потому что одной лишь любви недостаточно. Любви всегда недостаточно. Веры — недостаточно. Надежды — недостаточно. Снова и снова Орин повторяет эти слова, как заклинание, пока спускается по ступеням к бассейну с чистой водой, бьющей из-под земли. Щербатый пол ранит ее босые ступни. На краю бассейна она сбрасывает доспех, сотканный из костей и сухожилий, и окунается в ледяную воду. Она делает это каждый вечер уже много лет: очищает себя, выскабливает, как писарь выскабливает пергамент, удаляя с поверхности грязь старых букв, чтобы завтра вновь обмакнуть перо в чернильницу и начать с начала. Грубая мочалка царапает нежный мрамор кожи. Мыльная пена щиплет глаза. Наконец, всем телом сотрясаясь от холода, она в последний раз ныряет, достает до дна и выбрасывается на берег. Доспех остается лежать, как сброшенный панцирь. Совершенно обнаженная, укрытая от взоров лишь длинными влажными волосами, струящимися почти до пят, она медленно бредет через весь храм в свои покои — туда, где ждет ее добрый красивый волшебник. Увидев ее, волшебник что-то говорит, но Орин не слушает. Она всё пропускает мимо ушей: уговоры, возмущения, упреки. Подойдя к столу, она берет свой костяной гребень, в зубчиках которого застряли длинные волоски, и долго смотрит на него, вспоминая, вспоминая. Когда она была маленькой, Саревок всегда расчесывал ей волосы после мытья: долго, целыми вечерами, прядь за прядью, локон за локоном; потом она выросла, и Саревок перестал. «Ты уже не ребенок», — сказал он. «Ты можешь позаботиться о себе сама». Волшебник недоуменно смотрит на нее, когда она протягивает ему гребень. Ледяные влажные пряди ниспадают ей на грудь, скрывая мраморно-белую, в трупных пятнах, кожу. Волшебник говорит, что она, должно быть, сумасшедшая. Орин вкладывает гребень в его ладонь и улыбается. Конечно, она может позаботиться о себе сама. Она может. Может. Но — не хочет.