Шарлатан и шарлатанка

Вот уже третье утро Рафаил начинает с булочек и кофе. Он все еще снимает комнаты в «Ласке Шаресс», хотя Корилла настойчиво просит, чтобы он перебрался в местечко поприличнее, поскольку каждый третий посетитель «Ласки» считает ее девицей легкого поведения, любовь которой можно купить за пригоршню монет. При мысли об этом Рафаил каждый раз улыбается: любовь Кориллы не купишь за все сокровища мира; в сердце Кориллы давно нет любви. Он вырвал из нее это чувство с корнями, как заботливый садовник вырывает сорняк, уродующий клумбу, и Корилла благодарна ему за это — конечно, а как же иначе? Корилла благодарна ему за всё. — Прости, свет очей моих, но не думаю, что в этом городишке сыщется место, которое придется мне по вкусу больше, чем сей притон разврата, — вздыхает Рафаил в ответ на очередную просьбу и с сожалением делает последний глоток, опустошая чашку до дна. — Что поделать, всегда был неравнодушен к блеску и нищете куртизанок… Так что я намерен задержаться в «Ласке Шаресс». — В таком случае берегись, — пожимает плечами Корилла, разламывая надвое шоколадное печенье. — Мамзель Амира уже начала строить тебе глазки, и я всерьез опасаюсь, что ты можешь пасть жертвой ее чар. Они смотрят друг на друга и вдруг прыскают со смеху, ибо оба знают, что сердце Рафаила холоднее восьмого круга Ада. Корилла так хохочет над собственной шуткой, что кофе едва не идет у нее носом; наконец, вдоволь насмеявшись и откашлявшись в салфетку, она спрашивает: — Но если серьезно, откуда такое неравнодушие к борделям? Каждому лемуру в Аду известно, что они не отвечают твоим неординарным пристрастиям. Официантка подливает им кофе, разбавленный свежайшими сливками, и Рафаил благодарно кивает. — «Бордель» звучит несколько вульгарно, ты не находишь? — отвечает он вопросом на вопрос. — Лично мне всегда больше нравилось выражение «дом терпимости». Это ведь не просто заведение, в которое смертные наведываются для утоления своих незатейливых телесных нужд. Они приходят, чтобы их любили, чтобы их терпели такими, какие они есть, со всеми их изъянами, пороками и низменными страстями, в которых они едва могут признаться даже самим себе. Нелюбимые жены, истосковавшиеся по ласке старики, неискушенные в страстях девицы, томимые безответными чувствами трепетные юноши, развратники всех мастей… О, все они готовы отдать целое состояние, чтобы в очередной раз услышать заветное «люблю» из уст какой-нибудь, прости мой приземленный слог, шлюхи. Я нахожу это очаровательным. — Да ты, однако, романтик, — усмехается Корилла и, повернувшись к официантке, требует счет. Покончив с завтраком, они отправляются на прогулку. Скупое солнце льет на мостовые тусклый осенний свет. Сегодня выходной, поэтому улицы полны народа. Носятся дети, играя в салочки, спешат за покупками отцы и матери семейств; коробейники, наперебой зазывая посетителей, торгуют всякой мелочью, съестной и не очень — кто жареными каштанами, кто конфетами, кто пуговицами, а кто карманными зеркальцами. Рафаил покупает для себя вишню в шоколаде, а для Кориллы — кулек каленых орехов в сахаре: как и он сам, она неравнодушна к сладкому. Под звуки вальса, доносящегося из шарманки, они неспешно идут в сторону парка. — Признаться, я думала, что ты будешь кипеть от ярости, — задумчиво говорит Корилла, когда мимо них, громыхая, проходит очередной Стальной страж. — Сияющий лик Энвера здесь на каждом заборе. На мгновение страж останавливается, чтобы смерить их изучающим взглядом, но не узнаёт: Рафаил никогда не выходит в город, не озаботившись предварительно маскирующими чарами. — Согласен, поначалу это несколько раздражало, — кивает Рафаил. Сегодня у него хорошее настроение. — Но не будем несправедливы к мальчику, Корилла. Пусть наслаждается своим триумфом и купается в лучах славы, пока может. Он обзавелся маленьким игрушечным королевством и целой армией стойких оловянных солдатиков — тебе не кажется, что это достойно восхищения? — У него теперь есть даже прекрасная пастушка, которая услаждает его слух игрой на лютне, — хмыкает Корилла, облизывая сладкие от сахарной пудры пальцы. — Какой чудесный сюжет для сказки. — Боюсь тебя огорчить, но это будет сказка с плохим финалом. Он говорит это с улыбкой, зная, что она не огорчится. Корилла улыбается ему в ответ, и они продолжают прогулку по городу, засыпанному алыми листьями клёнов. Когда Корилла привела Энвера в Дом Надежды, ему было без малого семь лет, и для своего возраста он был поразительно смышленый, поразительно упрямый и до крайности плохо воспитанный мальчик. Первое Рафаилу нравилось, второе его забавляло, третье же… Третье он считал прискорбным недостатком, который намеревался в самом скором времени исправить. — Добро пожаловать в Дом Надежды, мой юный друг, — сказал тогда Рафаил, обращаясь к нему. Насупленный, чумазый и лохматый, Энвер стоял посреди гостиной и мрачно рассматривал мыски замызганных ботинок. Корилла цепко держала его за руку. — Я рад приветствовать тебя в своем скромном приюте для странствующих душ. Оглядись по сторонам и посмотри внимательно. Всё это — мои владения, а я — их гостеприимный хозяин. За окнами бушевало адское пламя. Рафаил простер руку, обводя гостиную рукой. — Здесь усталые могут отдохнуть с дороги, голодные — насытиться от души, страдающие — исцелиться, одинокие — утешиться, отчаявшиеся — обрести надежду, безумные — рассудок… — А те, у кого рассудок был, рискуют его потерять, — добавила Корилла не слишком-то веселым тоном. Рафаил кинул на нее предостерегающий взгляд: он прощал ей любые нахальства, но не простил бы печаль. Энвер не слишком заинтересовался и смотреть по сторонам не стал; тогда Рафаил подошел к нему широким шагом, вонзил когти в худосочный подбородок, заставил мальчика приподнять голову и пояснил строгим отческим тоном: — Это — твой новый дом, и ты будешь здесь очень счастлив. Энвер уставился на него и закусил губу, о чем-то размышляя: он явно не верил в нежданно-негаданно свалившееся на него счастье. Потом наконец спросил: — Ты — дьявол? Рафаил усмехнулся. — Блестящая догадка, мальчик мой. Так и есть. Но не просто дьявол… Он отпустил его подбородок, отвернулся и прошелся по гостиной, с удовольствием обозревая свои владения. Жаркий воздух томно пах серой; стол ломился от яств. — Я — Рафаил, возлюбленный сын самого Мефистофеля, владыки восьмого круга Ада. А ты — мой новый паж. — Значит, мама и папа продали тебе мою душу? — Ха! Нет, всё не так просто, — снисходительно улыбнулся Рафаил и тут же пояснил: — К сожалению или к счастью, чужую душу нельзя купить ни за какие деньги, если человек сам не хочет ее продать. Твоя душа не принадлежит ни твоим родителям, ни мне — она твоя и только твоя. Обойдя гостиную по кругу, он вернулся к Энверу и легонько щелкнул его по носу: — Во всяком случае пока. По правде говоря, никакой нужды платить за Энвера не было: Корилла могла забрать его силой, если бы Рафаил так велел, и это не стоило бы ей никакого труда. Однако Рафаил распорядился иначе. Его новый маленький паж должен был увидеть, как его единственные близкие люди продают его за кошель с золотом, словно дойную корову на базаре. Он должен был знать точную сумму сделки до последней монеты. Он должен был понимать, что они счастливы от него избавиться, что он — обуза, он — ярмо на их шеях, усвоить, что он одинок, что они никогда его не любили и никогда не полюбят… Что любви вообще не существует. Любовь — выдумка, которая годится лишь для плохих поэтов и дураков. Этот урок Энвер усвоил быстро, потому что и впрямь был смышленым мальчиком. Другие уроки доходили до него медленнее, а какие-то не доходили вовсе, и его упрямство, поначалу казавшееся столь забавным, со временем стало действовать Рафаилу на нервы. Привить мальчишке хорошие манеры оказалось не так-то просто, как он рассчитывал: смекнув, что не выполнять распоряжения Рафаила себе дороже, тот делал свою работу так же прилежно, как недавно тачал сапоги в лавке своих родителей, однако без тени почтения и без малейшего энтузиазма. Он должен был чувствовать себя счастливым и довольным, ибо ел сытно, как никогда, и спал на перинах, что мягче облаков, однако не был ни счастлив, ни доволен, ни уж тем более благодарен, и вразумить его не могли никакие проявления доброты — и никакие наказания. — Меня зовут Энвер Флимм, — говорил он насупившись. — Почему ты зовешь меня другим именем? — Так звали моего предыдущего пажа, а я не хочу переучиваться. Вас всех не упомнишь. — А что стало с твоим предыдущим пажом? — То же, что станет с тобой, мой славный мальчик, если ты не научишься вести себя несколько приличнее. От бедняги остались в буквальном смысле лишь рожки да ножки. В конечном счете сообразительность юного Горташа пересилила его упрямство, и он научился изображать того мальчика, которого Рафаил предпочитал рядом с собой видеть. Рафаил не слишком усердствовал и поначалу не уговаривал его подписать контракт. К чему торопиться, если в твоем распоряжении всё время мира? У Горташа не осталось другого дома, кроме Дома Надежды, и других близких, кроме Рафаила и Кориллы, и Рафаил знал, что рано или поздно мальчишка согласится по собственной воле. Все соглашались. А если артачились… Если снова и снова говорили «нет»… Что ж, Рафаил знал, как иметь дело с такими упрямцами. Со временем он почти поверил, что приручил своего маленького пажа. Причесанный, умытый и одетый в приличный камзол, тот выглядел почти мило, словно благовоспитанный отпрыск какого-нибудь знатного семейства: с таким было не стыдно появиться даже во дворце Мефистофеля. Вечерами они часто читали вместе, сидя у камина (Корилла, равнодушная ко всему, кроме дамских романов, тем временем обычно вышивала на пяльцах). Потом Рафаил научил его играть в «копейщиков» (Корилла всегда находила эту игру скучной, и Рафаил, признаться, истосковался по достойному противнику), и они стали проводить бесконечно долгие часы за доской. Горташу шахматная наука давалась хорошо, как вообще любые науки, но Рафаил выигрывал чаще: в конце концов, у него за плечами были сотни лет опыта, и он играючи проворачивал хитрые гамбиты, которые восьмилетний мальчишка пока не мог раскусить. — Сдавайся, мальчик. Не каждую битву можно выиграть. — Не мешай, — отвечал тот сосредоточенно. — Я думаю. — Можешь думать сколько угодно, но тебе это не поможет, ты всё равно проиграл. Не понимаю, на что ты надеешься. Ты ведь помнишь, какие слова выбиты над порогом моего дома? Нет? Что ж, позволь напомнить, если вдруг забыл... — Рафаил кашлянул, прочищая горло, поднялся из кресла и с выражением процитировал: — «Древней меня лишь вечные созданья, и с вечностью пребуду наравне… Входящие, оставьте упованья!» Душа его требовала аплодисментов в награду за эту превосходную декламацию, но Энвер лишь буркнул: — Ты же сам все время говоришь, что здесь отчаявшиеся обретают надежду. Эти слова давно были отрепетированы до идеала: Рафаил действительно говорил их всем новым гостям. «Здесь усталые могут отдохнуть, голодные — насытиться от души, страдающие — исцелиться, одинокие — утешиться…» — Так ты еще не понял, мой дорогой? — усмехнулся он. — Ты ведь у нас слывёшь умным мальчиком. — Всё с точностью до наоборот, — пояснила с улыбкой Корилла, делая на вышивке последний стежок. — Так что сдавайся, Энвер. Никто не играет в «копейщиков» так, как Рафаил, и тебе его не победить. У тебя нет ни малейшего шанса. Когда Горташу стукнуло девять, он впервые попытался сбежать, но его хитроумный, как ему казалось, план побега провалился с треском: беглец был пойман и водворен обратно. Рафаил сделал вид, что разочарован и оскорблен в лучших чувствах; впрочем, это и вправду задело его больше, чем он хотел признавать. Мальчишка жил припеваючи: прекрасно одет, сыт, обучен, обласкан… И тут такая черная неблагодарность! — В этот раз я даже не сдеру с тебя кожу, — сказал Рафаил, проявляя редкую для себя снисходительность, и погладил свое неразумное чадо по взлохмаченным волосам. — Но только в этот раз, дорогой. Только в этот раз. Через пару недель мальчишка снова дал деру, Рафаилу пришлось наказать его со всей строгостью, и начались плохие годы, которые потом сменились хорошими, а потом — настолько скверными, что хуже не придумаешь. Мальчишка оказался не менее упрям, чем Надежда, хотя и более изворотлив: он мог подыгрывать Рафаилу многие месяцы напролет, Рафаил подыгрывал ему в ответ в расчете на то, что время смягчит дрянной непокорный характер, и так они разыгрывали эту пьесу, с достоинством исполняя самые разные роли: то хозяин и паж, то отец и сын, то мучитель и пленник, — пока наконец в неполные пятнадцать Горташ не сбежал снова, обведя вокруг пальца этого дурня Нубалдина, и на сей раз поймать его Рафаил уже не смог. Первые десять лет Рафаил не находил себе места от ярости, но не усердствовал: он знал, что рано или поздно добьется своего. Сиротам во Вратах Балдура приходилось несладко. Дети ютились в каких-то сараях, питались объедками, заражали друг друга всевозможными болезнями от ветрянки до оспы — в общем, жили и умирали как крысёныши. По правде говоря, Рафаил вообще рассчитывал, что Энвер не выдержит даже года и, присмирев, приползет обратно, но Энвер не приполз ни в первый год, ни во второй, ни в третий, ни во все последующие, а к тому моменту, когда Рафаил наконец решил вернуть блудного сына силой, тот был уже под защитой Бэйна, и Рафаилу пришлось отступить. Рано или поздно он бы, наверное, забыл о мальчишке. В конце концов, того ждало незавидное будущее. Чего он, сын сапожников без гроша за душой, мог достичь? Да, он сколотил кое-какое состояние и даже обзавелся определенной репутацией в преступных кругах, но нравы на изнанке города царили суровые, так что дело наверняка кончилось бы тем, что кто-нибудь прирезал бы его во время очередной стычки. Да и что это за жизнь — жизнь маленького царька, вся свита которого состоит из головорезов, воров да проституток? Энвер хотел большего. Энвер был рожден для большего. Вместе они могли бы править Баатором… Более того — вместе они могли бы править миром… Всего-то и надо было, что продать дьяволу душу. Ну а потом приключилась история с короной, Рафаил вспомнил, как впервые рассказал про нее Горташу, как смаковал эту мечту во время долгих вечеров у камина, как сетовал на Мефистофеля, который запер чудо в чулане, превратив его в музейную рухлядь… Вспомнил — и воспылал яростью тысячекратно сильнее прежнего. Нет, он не собирался проигрывать эту партию. Только не Энверу — и только не тогда, когда корона Карсуса стоит на кону. …Завершив утренний моцион по парку, они с Кориллой неторопливо возвращаются к Змеиной скале. Солнце постепенно поднимается в зенит, согревая землю неяркими, но еще теплыми лучами. Корилла, похоже, искренне наслаждается погодой: в этом столетии ей нечасто выпадает возможность побывать за пределами Баатора. Она долго шуршит опавшей листвой и даже творит маленькое пустячное заклинание, поднимая ее в воздух. Сухие кленовые листья послушно кружатся вокруг нее, как красные птицы. Потом Корилла сплетает из них венок и, смеясь, протягивает его Рафаилу. Корилла счастлива. Корилла — большая молодчина. Корилла никогда и не хотела выигрывать. И вот после долгой прогулки они наконец на месте. Поскольку сегодня выходной, в штаб-квартире Пламенного Кулака почти пусто: даже стражи порядка должны когда-то отдыхать. Капитан Лиара Портир, однако, на месте — склонившись над столом, она разбирает накопившиеся за неделю бумаги, то и дело с тоской поглядывая за окно. Похоже, Энвер завалил ее работой; впрочем, Лиара не жалуется. Поговаривают, что на своем нынешнем месте она не задержится: эрцгерцог крайне ей доволен и хочет выдвинуть кандидатуру Лиары в Совет четырех, чтобы сменить наконец ее дядюшку Дилларда Портира, слишком давно просиживающего там штаны. — У нас сегодня не приемный день, — неласково произносит Лиара, когда Рафаил и Корилла рука об руку переступают порог ее кабинета, — так что убирайтесь в преисподнюю, кто бы вы ни были. Рафаил поводит рукой, снимая маскирующее заклятье, иллюзия развеивается, и Лиара видит хорошее знакомое ей обличье — обличье человека, которому продала душу три года тому назад, когда ее корабль, направлявшийся в Чульт, потерпел крушение во время бури. Ее глаза расширяются. Перо, вздрогнув в руке, оставляет на бумаге жирную кляксу. — К сожалению для тебя, дорогая моя, в преисподнюю я убраться не могу, — произносит Рафаил галантным, как всегда, тоном. — Видишь ли, я только что оттуда.