Шарлатан и шарлатанка

— Знаешь, а я ведь был к тебе добр, мальчик мой, просто ты никогда мог оценить этого по достоинству. Я терпел твою невыносимую надменность, твое пустое тщеславие, твои бесконечные ухмылки. О, ты и при жизни был высокомерен, словно наследный принц, окруженный лакеями. Как наслаждался ты звучанием собственного голоса, как любовался своим отражением в каждом встречном зеркале… Сколько лет с тех пор прошло? Почти двести? А я все еще помню. Ты всегда считал себя лучше остальных, Астарион. Всегда смотрел на людей свысока — даже на меня. Особенно на меня… А ведь ты был не так уж обаятелен, как тебе самому казалось. Твое остроумие, твои манеры, твой обходительный тон — не более чем маска. Ты тешишь себя надеждой, что этого никто не замечает, но люди знают, поверь, люди видят тебя насквозь. Если поскрести эту позолоту ногтем, от нее скоро ничего не останется. Тебе очень повезло, что твоя хвостатая приятельница не успела разглядеть, какой ты на самом деле. Казадор медленно обходит кладовую, примыкающую к кухне. Эти помещения используются редко — только перед зваными ужинами и только приглашенными поварами. Своих поваров он не держит, поэтому кухня зарастает плесенью. Даже тараканам здесь нечем поживиться: на полу не найти ни крошки. В очаге не горит огонь. Всё выскоблено, вычищено, мертво; только соль, забытая кем-то со времен подготовки к предыдущему пиршеству, рассыпана по столу. С потолка свешиваются крюки, которые в незапамятные времена использовались для вяления мяса, по большей части свинины. Сейчас крюки пустуют — все, кроме одного. — Сперва я не понял, почему ты не взял ее с собой. Конечно, в бою от твоей девицы было бы мало толку, но всё-таки на что-то она сгодилась бы. Когда Орин, эта умалишенная, сказала мне, что в тебе неожиданно проснулось благородство, я ей не поверил. Какая глупость, подумал я. Мой Астарион решил изобразить из себя героя? Мой Астарион — и вдруг пытается защитить женщину, которую знает едва ли несколько месяцев? Но потом я вспомнил: да ведь ты всегда был таким, мой мальчик. Никакой твердости характера. Никакой силы духа. Казадор говорит неторопливо, задумчиво; тон его голоса почти не меняется. Между фразами он делает долгие паузы: иногда для того, чтобы сосредоточиться на работе, иногда — чтобы полюбоваться результатом. В его руке большой разделочный нож, позаимствованный из ящика в большом запылившемся буфете. Нож используется по назначению редко, оттого он слегка притуплен и покрыт ржавчиной, которая украшает широкое лезвие, как язвы — кожу больного. — Ты ведь помнишь, как всё начиналось, помнишь, что сам виноват в своих несчастьях? Ты мог бы еще долго вести разгульную жизнь, если бы не отказался помогать мне. И ладно бы я требовал от тебя многого, но я ведь просил о сущих пустяках. Убийцы, воры, нищие… Я был готов довольствоваться ими — и довольствовался бы, если бы ты на дне своей душонки не обнаружил какое-то подобие сострадания. И к кому? К гурам. К дикарям, бродягам без роду и племени. Работа требует от Казадора внимательности и усердия, но, к счастью, он никуда не торопится — до полуночи еще далеко. Медленно, без спешки, он заново прочерчивает на спине Астариона новые буквы поверх старых, с идеальной точностью повторяя хорошо знакомый узор. Астарион связан и подвешен на крюк, почти обездвижен, но тело все равно вздрагивает от каждого движения тупого лезвия, прокладывающего путь сквозь плоть. Кожа плотная, зарубцевавшаяся, нож вонзается в нее трудом, к тому же Казадору приходится быть осторожным — нельзя допустить, чтобы рука соскользнула. Если спазмы становятся слишком уж сильными, Казадор прерывается и дает Астариону передохнуть. Вышагивая по кладовой, он ждет, пока судороги прекратятся и холст снова будет готов к работе. — Помню, как ты попытался сбежать от меня. Это было то ли на второй, то ли на третий год после твоего обращения, и к тому моменту я еще не успел научить тебя послушанию… И ведь ты сбежал не ради себя, о нет, не ради того, чтобы спасти свою шкуру, — это как раз можно было бы понять. Но ты сделал это по другой причине. Ты не хотел обрекать на смерть того славного юношу, которого я для нас выбрал, помнишь? Я ведь знал, что он тебе понравится: я успел хорошо изучить твои вкусы, пока ты был еще жив. Вы прекрасно провели бы время, ты и он. Можно сказать, я хотел преподнести тебе подарок — и я был готов смиренно ждать, пока ты очаруешь этого юнца и приведешь ко мне. Я был очень терпелив, я дал тебе время, и гораздо больше, чем следовало… Но как же ты распорядился этим временем? Выполнил ли ты мое приказание? О нет, нет. В конце концов ты предупредил свою будущую жертву, перепугав беднягу до икоты, и попытался сбежать из города, поскольку знал, что рано или поздно мое терпение лопнет и я потребую, чтобы ты вернулся с добычей. Несколько дней ты прятался от меня — тогда ты еще не знал, что это бесполезно… Едва теплая кровь капает на пол, образуя густую лужицу. Мальчишка сыт, поэтому ее достаточно: по крайней мере, гораздо больше, чем в тот раз, когда Казадор вырезал текст договора впервые. Надо распорядиться, рассеянно думает он, чтобы лужу потом убрали: ни к чему пугать поваров, которые придут готовить яства для вечернего пиршества. — Само собой, я должен был проучить своего непослушного отпрыска. А как же иначе? Вот почему я на год запер тебя в той гробнице. Знаю, ты всегда считал, что это жестокий урок. Я помню, как ты плакал, как кричал, как умолял выпустить тебя, как проклинал меня последними словами. Признаться, в какой-то момент я думал даже, что ты лишишься рассудка. Но наш разум, мой дорогой мальчик, много крепче, чем мы думаем. Он способен вынести и гораздо более трудные испытания, а мой урок был довольно мягок… Напомни, я когда-нибудь рассказывал тебе о своем прежнем хозяине, Веллиоте? Астарион не отвечает, только хрип срывается с его губ, но Казадор и не ждет ответа: он прекрасно знает, что прежде не заговаривал об этом ни разу. — Да, да, представь себе, я тоже не сразу стал лордом Зарром. Когда-то я был таким же непослушным мальчишкой, как ты, только служил гораздо более жестокому господину. Ты не можешь даже вообразить все те изощренные наказания, которым он подвергал меня… Думаешь, я жесток? О нет, Астарион, нет. Я — строгий, но любящий родитель. Веллиот же… Веллиот был иным. Казадор улыбается и на несколько мгновений перестает орудовать ножом. Воспоминания о смерти Веллиота согревают его, как огонь в очаге согревает озябшего путника, наконец нашедшего место для ночлега. — Как-то раз, когда я особенно усердствовал в своем непослушании, он насадил меня на кол. Ты ведь знаешь все эти суеверия о том, что вампира якобы можно убить осиновым колом? Так вот: не верь им. Сказки. Кол не убил меня — хотя, конечно, причинил немало страданий за все те десять лет, которые я провел на нем. Ты не ослышался — десять лет. В отличие от меня, Веллиот небыстро сменял гнев на милость… Теперь ты понимаешь? Я не преувеличиваю, когда говорю, что был добр к тебе. Что такое год в гробнице по сравнению с десятью годами на колу? Но вы никогда не ценили моей доброты — никто из вас. Вы считали меня чудовищем. Хоть раз ты проявил благодарность за тот дар, которым я тебя удостоил? Вечная жизнь. Вечная красота… Казадор проводит кончиками пальцев по шее своего блудного сына, потом ерошит волосы у него на затылке. Тот повернут спиной, и сейчас Казадор не видит его лица, но ему и без того прекрасно известно, что мальчишка и впрямь красив, а при жизни был еще красивее. У Казадора хорошая память, поэтому он помнит всё до мельчайших деталей: его улыбку, его смех, изящество, с которым Астарион пригубливал вино, легкость, с которой пальцы Астариона пробегали по клавишам фортепиано. — Если бы вы служили мне лучше, я бы, может, и пощадил вас. В конце концов, Мефистофелю всё равно, чьи души я отправлю в преисподнюю — ваши или чьи-то еще. Я предоставил вам немало шансов заслужить мое расположение, и тебе, Астарион, больше всех. Спроси себя: хоть раз ты попытался воспользоваться этой возможностью? Хоть раз попытался быть хорошим сыном? Нет, ты предпочитал упиваться своей ненавистью ко мне и ко всем вокруг. Астарион пытается что-то сказать, но с его губ срывается лишь шепот. И хорошо, хорошо, так и надо: пусть в кои-то веки помолчит. — Вот почему мне пришлось сделать так, чтобы себя самого ты возненавидел не меньше. Чтобы твое тщеславие превратилось в презрение к себе, гордость — в стыд. Чтобы твоя уверенность в том, что весь мир у твоих ног, превратилась в твердое убеждение, что ты не достоин и никогда не будешь достоин любви. Разве заслуживает любви потаскуха, на протяжении столетий торгующая собой, даже если эта потаскуха прекрасна, как роза по весне? Впрочем, это не мешало тебе использовать свои чары — и, конечно, ты без труда обольстил свою юную спутницу. Бедняжка, наверное, и не подозревает, скольких людей ты таким образом заманил сюда… Но ты-то знаешь. В глубине души ты знаешь, что ее не заслуживаешь. Время, наверное, уже близится к утру. Казадор наконец откладывает нож и отстраняется, чтобы взглянуть на проделанную работу. Каждый рубец вскрыт, каждая буква прочерчена заново и сочится влагой. Безупречно. Убедившись в том, что узор повторен в точности, Казадор разворачивает Астариона к себе и какое-то время любуется его лицом — тоже почти безупречным. — Удивительно, что несмотря ни на что ты остался таким же бесхребетным созданием, каким был двести лет назад. Сколько бы ты ни изображал безразличие, сколько бы ни задирал нос, внутри ты всегда оставался мягким, словно устрица, которую выскребли из раковины. И ты решил, что сможешь провести ритуал вместо меня? Пожертвовать семью тысячами душ? Просто смешно. Астарион переспрашивает почти беззвучно: «Семью… тысячами?» — и Казадор улыбается. — Ты думаешь, что Мефистофель, повелитель восьмого круга преисподней, согласился бы на меньшее подношение? Думаешь, его бы устроили жалкие семь душ? Ха! Тебе бы никогда не хватило решимости занять мое место, Астарион. Посмотри на себя. Ты освободился от моего контроля на несколько недель — и немедленно принялся искать защиты и утешения в объятиях какой-то девицы… А в итоге даже ею пожертвовать не смог. И знаешь, какая мысль особенно меня потешает? Твое геройство было совершенно напрасно. Ты отложил неизбежное всего на сутки. Следующей ночью она сама придет в мой замок, пытаясь спасти тебя. — Сомневаюсь. У Астариона хватает сил только на одно это слово: он сплевывает его вместе с кровью и слюной, пузырящимися у него на губах. Казадор снова улыбается. — О, не сомневайся, — говорит он. — Она придет, и я встречу ее как самую дорогую свою гостью.