Шарлатан и шарлатанка

Уилл готовился к худшему, но Горташ, как ни странно, смилостивился и в конце концов распорядился отпустить его — не забыв добавить, впрочем, что следующая подобная оплошность станет для них с Дайной последней. За всё то время, что они спускались по крутым лестницам в сопровождении конвоя, Дайна ни разу не взглянула на Уилла и не сказала ни слова: просто шла на шаг впереди, стиснув кулаки. Уилл подумал сперва, что ее молчание — это своего рода наказание: за то, что ушел, за то, что нарушил условия сделки с Горташем, за то, что не был рядом, когда друзья в нем нуждались, — но едва они оказались на улице, Дайна бессильно рухнула на ступеньки, словно ноги ее больше не держали, и он понял, что она из последних сил пыталась не разрыдаться на глазах эрцгерцога и верных ему бэйнитов. Актерская привычка требовала от нее держать перед публикой лицо, теперь же занавес опустился — и она дала себе волю. «Эрнестина», сказал Горташ. Значит, вот как ее зовут на самом деле? Или это еще одно выдуманное имя? Впрочем, неважно. Узнай Уилл об этом вчера, он бы, пожалуй, расстроился, поскольку отчаянно хотел, чтобы Дайна была с ним честна, но сейчас такие пустяки не имели значения — да и ничто не имело. Погода стояла великолепная: казалось, будто непримиримые сырые ветра Врат Балдура вдруг смягчились и на денёк пустили в город лето. Мимо сновали люди. Вдалеке хохотала местная ребятня, запуская в воздух бумажных птиц, сложенных из страниц школьных тетрадей. Какая-то старуха неторопливо вертела ручку шарманки, из которой неслись скрипучие звуки вальса. Всё казалось нереальным. Еще вчера они были полны надежд, шутили, смеялись, пили эль в таверне, строили планы на будущее — и вот от этих планов ничего не осталось. Лаэзель мертва, Гейл в плену у Орин, Астарион и Карлах — у Казадора… Как они это допустили? Почему позволили себе такую беспечность? Опьяненные своими маленькими успехами, они явились в город как победители, полагая, что без труда расправятся со всеми злодеями сразу… Как получилось, что теперь они вдруг обнаружили себя на дне глубочайшего колодца — без друзей, без шансов на победу, без надежды? Дайна тихо всхлипывала, сидя на ступенях. Уилл опустился рядом, но стоило ему протянуть к ней руку, как она оттолкнула его — не трогай! — и обняла себя за плечи, словно желала огородиться от всего мира. Хвост метался по ступенькам, поднимая пыль. Пальцы мяли изумрудный бархат дублета. Какое-то время Уилл просто сидел в полуметре от нее, не решаясь пошелохнуться. Что он мог сделать, что мог сказать? Была ли в случившемся его вина — или это роковое стечение обстоятельств? Он уговаривал себя не мучиться угрызениями совести — какой в них толк? — и не поддаваться отчаянию, однако отчаяние было сильнее здравого смысла, и в голове снова и снова проносились одни и те же мысли. Разум лихорадочно искал выход — и не находил. Еще недавно Уилл не сомневался, что они одолеют Казадора. Гейл — превосходный волшебник, Лаэзель и Карлах — умелые бойцы, да и Астарион на удивление неплохо управлялся с кинжалом. Что уж говорить о Клинке Фронтира — известном истребителе чудовищ? Но Уилл знал настоящую цену себе и своим подвигам. Он мог убить огра, мог отрубить голову гарпии, ему случалось биться с бесами и василисками, с юань-ти и великанами — однако истинный вампир превосходил всех перечисленных вместе взятых. Сразиться с ним в одиночку значило погибнуть. Конечно, риск — благородное дело. Клинку Фронтира не к лицу отступать перед трудностями. Будь он героем баллады, он немедленно ринулся бы на штурм вампирского замка и одолел бы Казадора в честном поединке. Разве не так поступил бы Балдуран, если бы его команда оказалась в опасности? Увы, баллады умалчивали о том, что делать герою, если честного поединка ждать не приходится. Увы, только в сказках у всех приключений счастливый конец. Молчание становилось совсем уж невыносимым. Уилл не знал, что сказать; Дайна тоже не говорила ни слова. По-прежнему скрипела вдалеке шарманка. Низко над землей носились ласточки. «К дождю», — подумал Уилл. — Сам не верю, что говорю это, — наконец произнес он с тяжелым вздохом, — но, может, нам следовало попросить о помощи. В конце концов, Горташу тоже не нужен вампир в городе, тем более вампир, служащий Мефистофелю. Дайна вскинула голову и огрызнулась: — Ах, теперь ты заговорил про Горташа, посмотрите-ка. Где же твои прославленные принципы, Уилл? Те самые принципы, отсутствием которых вы меня недавно попрекали? Чуть прижало — и значит, я должна кинуться Горташу в ноги, да? Уилл промолчал. Что тут скажешь? Не огрызаться же в ответ? Эти слова ранили его — но Дайне было больно так же, как и ему, а может, еще больнее, потому что она рисковала потерять не только друзей, но и Астариона, а то, что к Астариону она питала нежные чувства, уяснил даже такой распоследний дурак, как Уилл Рейвенгард. — И потом, — продолжила Дайна с кривой усмешкой, — Горташ не терпит слабости. Даже если он поможет нам сейчас, то потом ощиплет как цыплят и кинет в кастрюлю с супом. Наша с ним сделка и так висит на волоске. — О боги, Дайна, разве это еще имеет хоть какое-то значение? Как ты можешь говорить об этом, когда на кону жизни наших друзей? Дайна поднялась на ноги и отряхнула покрытый пылью дублет. — Могу, представь себе! Могу и буду. Это ты, о прославленный Клинок Фронтира, можешь сломя голову бросаться в бой и геройствовать, никого не спросив! А я должна думать на два, на три шага вперед. Как спасти всех. Как вернуть эти чертовы камни. Как вообще выкрутиться из этой проклятой заварушки, не угробившись по дороге! Если я об этом не подумаю, то кто? — Хорошо, — сказал Уилл, тоже вставая. — Значит, я пойду к Казадору один. Похоже, другого выхода нет. — Орин ясно дала мне понять, что никто не должен вмешиваться. Если мы с тобой что-нибудь затеем, они с Казадором избавятся от Карлах и Гейла быстрее, чем мы переступим порог замка Зарров. — Но если мы будем сидеть сложа руки, они все равно рано или поздно их убьют. — Как будто я не понимаю! — Тогда что ты предлагаешь? — Я не знаю, Уилл. Я не знаю! Мне нужно подумать. Толпа неторопливо текла мимо, не обращая внимания ни на их перепалку, ни на слезы Дайны. Наконец Дайна в очередной раз вздохнула, пытаясь унять дрожь, достала из кармана пудреницу и сердито смахнула хлопья туши, которая черной сажей осыпалась ей под глаза. Где-то с полминуты она наспех приводила себя в порядок, потом пудреница снова исчезла в складках дублета, и Дайна зашагала прочь, Уиллу ничего не объяснив. Она шла так быстро, что Уилл с трудом поспевал за ней, и едва не сбивала с ног случайных прохожих. Был выходной; город шумел. Уличные торговцы наперебой торговали лечебными зельями, маковыми калачами, грушевым сидром, калимшанскими пряностями, живыми кроликами и носовыми платками — в общем, как обычно, всем на свете. Беспокойство из-за армии Абсолют, постепенно подбирающейся к городским воротам, было разлито в воздухе, но это не мешало ни торговцам, ни уличным музыкантам, ни кукольникам, разыгрывающим представления в наспех поставленных балаганах, ни воришкам, снующим в толпе. На площади, где Уилл ночью говорил с Мизорой, еще стояла виселица, хотя тела повешенных уже убрали. По соседству, за поворотом, малышня кружилась на незатейливой карусели, которую приводил в движение немолодой бородатый волшебник. В синем небе плыли облака, стремительные, как паруса кораблей. В этот ничем не примечательный осенний день Врата Балдура жили самой что ни на есть обыкновенной жизнью, и никто, казалось, не замечал громаду Казадорова замка, возвышающегося над низкорослыми домами. Уилл и Дайна подошли совсем близко. Замок отбрасывал на крыши окрестных домов непроницаемо черную тень. — Когда я был маленьким, вся городская детвора рассказывала про это место истории одна другой страшнее, — сказал Уилл, глядя, как солнце золотит шпили на вершинах башен. — Никто и не подозревал, что правда ужаснее любых сказок. Подумать только… Целыми столетиями в городе бесследно пропадали люди, и стража даже пальцем не пошевелила, чтобы найти их. — Потому что не все люди равны, Уилл, — хмыкнула Дайна. Запрокинув голову, она тоже не отрываясь смотрела на замок. — Стража печется о герцогах и патриарах, но кого интересуют мелкие лавочники? Кого заботят бродяги, портовые грузчики или, скажем, актрисы безвестных театров? Эти-то пусть мрут как мухи. Он не ответил. Что тут возразишь? Дайна была права — пока он, сын герцога, пил на приемах игристое вино и танцевал с прекрасными барышнями, затянутыми в тугие корсеты, она выживала в Ривингтоне как могла, прекрасно сознавая, что ее жизнь ничего не стоит. Наверное, она всегда чувствовала эту пропасть между ними и, наверное, именно поэтому в конце концов перестала отвечать улыбкой на его улыбку, когда поняла, что Уилл к ней неравнодушен. Он помолчали еще. Уилл надеялся, что хотя бы одному из них придет в голову план чудесного спасения, но все его идеи были одна глупее другой, и он отметал их, не озвучивая. — Я так ненавижу Казадора за то, что он сделал с ним, — сказала Дайна, по-прежнему глядя на замок. — Ты можешь себе представить, каково это — двести лет не принадлежать себе? Служить хозяину, который наказывает тебя без всякой на то причины. Исполнять все его прихоти. Спать с людьми, которые тебе безразличны, и понимать при этом, что обрекаешь их на смерть. Никакого спасения, никакой надежды. А знаешь, что хуже всего?.. Вампиры ведь бессмертны, значит, они могут выдерживать пытки сколь угодно долго. Голод мучает их, но не убивает. Любая сломанная кость срастётся. Любая рана — затянется. — Это Астарион тебе рассказывал? — Нет. Но у меня хорошее воображение. За их спинами гомонила ярмарка. Уилл некстати вспомнил, что сегодня не просто выходной — сегодня День высокого урожая, главный осенний праздник по местному календарю. Он так давно не был дома, что успел об этом почти забыть. Рядом дети, раскрошив буханку, кормили голубей. Тепло, почти по-домашнему, пахло свежевыпеченным хлебом. — Казадор взял самого обычного человека, — продолжила Дайна, и голос у нее был на удивление ровный, словно она обдумала эту мысль не одну сотню раз, — и попытался превратить его в такое чудовище, как он сам. По правде говоря, у него почти получилось. Я знаю, ты не любишь Астариона, Уилл… — Это неправда. — Нет, правда, и я понимаю почему. Он не самый лучший, не самый честный и не самый добрый человек на свете. Он и раньше, при жизни, таким не был. Он не такой, как ты, и сердце у него не из золота, это уж точно… Но это не значит, что сердца у него нет вообще. — Я этого и не говорил, — с некоторым смущением буркнул Уилл, хотя, кажется, и вправду как-то раз отпустил подобное замечание. — Но ты всегда умудрялась видеть в нем только лучшие качества и не замечать дурные. — Как ты умудрялся видеть лучшие качества во мне, Уилл, хотя у меня сердце тоже не из золота. Он снова не нашелся, что возразить. Конечно, Дайна совершила немало добра, и очень часто вопреки возражениям Астариона, но что она на самом деле не та, кем поначалу хотела казаться, тоже уяснил даже такой распоследний дурак, как Уилл Рейвенгард. И потом, он знал Дайну от силы несколько месяцев, а с загадочной Эрнестиной и вовсе был незнаком. Может быть, из них из всех только Астарион и мог понять ее по-настоящему… И, может быть, именно поэтому она так отчаянно стремилась его спасти. Уиллу хотелось видеть в ней милую певичку, которая, словно героиня сказки, без памяти влюбится в герцогского сына, но в реальности оказалось, что певичка — лгунья и плутовка, которая влюбилась в обманщика и плута. Что поделать. Так бывает. В конце концов, герцогский сын тоже оказался не таким уж могучим героем, каким когда-то надеялся стать. Где-то с четверть часа они шли молча, погруженные в мрачные мысли — каждый в свои. Улица, петляя, привела их к парку. Листва уже почти вся осыпалась. На бурой траве лежали мелкие дикие яблоки и ягоды тёрна. Все цветы давно отцвели; лишь розы, вопреки ночным холодам, еще украшали опустившие клумбы. — Знаешь, было бы проще, — сказала Дайна, нарушив долгое молчание, — если бы у этого идиота и впрямь не было сердца. Тогда бы он, может, не ринулся бы на подвиги без меня. Дурак. — Ты всё равно не смогла бы ему помочь. Прости, но тут Горташ прав. Ты не воин — ты менестрель. — Ну спасибо. Что бы я делала, если бы вы с Горташем мне об этом не напомнили? Она запрокинула голову и посмотрела на облака. — Я знаю, Уилл. Я знаю, черт побери. Вот уже два месяца я только и делаю, что постоянно чешу языком, пытаясь решить наши проблемы. Больше я ничего не могу. Больше я ничего не умею. У меня нет никакого оружия, кроме красивого голоса, лютни и очаровательной улыбки. Я так от этого устала... Ты даже не представляешь, как я устала. Что я могу сделать, чтобы спасти его? Что я могу сделать, чтобы спасти себя? Нас всех? У нас есть время до полуночи, не больше. Потом Казадор завершит свой ритуал, и будет… будет поздно. Дайна устало опустилась на первую попавшуюся скамейку и, сомкнув руки в замок, уронила на них голову. Черные кудри падали ей на лицо. — Мы что-нибудь придумаем, — сказал Уилл. Дайна неразборчиво хмыкнула, и он понял, что его ответ прозвучал беспомощно: пустое утешение, бессмысленные слова, за которыми ничего не стоит и в которые он сам не слишком-то верил. — А ведь вы могли этого избежать, — вдруг произнес голос за их спинами. — Всего-то и надо было, что согласиться на мое предложение, тем более что плата была невелика. Но ты, дитя мое, решила, что помощь тебе не нужна… И посмотри на себя теперь. Уилл оглянулся. Дайна подняла голову. Рафаил, как обычно, был склонен к эффектным появлениям. Одетый в превосходный дублет по последней городской моде, он степенно шагал по парковой дорожке, лениво раздвигая тростью листья, червонным золотом устилавшие ему путь. Никакой нужды в трости он, конечно, не испытывал, однако она превосходно дополняла его облик, делая дьявола совершенно неотличимым от многочисленных представителей местной знати, решивших подышать свежим воздухом, раз уж погода вопреки обыкновению порадовала Врата Балдура погожим деньком. По правую руку от Рафаила, едва поспевая за ним, семенила темноволосая дварфийка в бордовом платье с золотой вышивкой у горла — Уилл вспомнил, что уже видел ее в «Ласке Шаресс». — По правде говоря, я всегда был неравнодушен к упрямцам, — сказал Рафаил. — В вас столько силы, столько решимости, столько веры в себя… Вы до последнего не сомневаетесь в своей победе, даже когда весь мир, казалось бы, против вас. И знаешь, что самое забавное? До поры до времени вы действительно побеждаете, ибо госпожа удача к вам благосклонна. Он поравнялся со скамейкой и остановился, глядя на Дайну с благодушной усмешкой. — Но загвоздка вот в чем, моя дорогая. Жизнь — всё равно что игра в кости. Сперва тебе везет, и ты бросаешь кубики снова и снова, почти не сомневаясь в успехе. Может быть, ты даже веришь, что сумеешь сжульничать и в любом случае избежишь неудачи. О, ты сама прекрасный тому пример, Дайна, ведь ты и вправду избегала неудач много раз. Должна была разбиться на наутилоиде — и не разбилась, должна была погибнуть в лагере гоблинов от какого-нибудь ржавого клинка, вонзившегося в твое нежное смертное сердечко, — и не погибла. Каким-то чудом ты даже пережила близкое и, уверен, малоприятное знакомство с Миркулом. Раз за разом ты бросала кости в надежде, что тебе снова повезет, и тебе действительно везло… Дайна при приближении Рафаила выпрямила спину и сжала губы. Уилл тоже напрягся. Уж ему ли было не знать, как хорошо дьяволы чувствуют беду и какую цену они готовы заломить даже за маленький шанс на спасение? — Но в жизни каждого азартного игрока, — продолжал Рафаил, — наступает момент, когда удача нужна ему больше всего. Когда от следующего броска зависит всё. Он зажимает кости в ладони, дуя на них и молясь всем богам сразу, потом наконец кидает их на стол… И знаешь, что он видит, дорогая Дайна? На каждой из костей он видит единицу; критический, фигурально выражаясь, провал. Почему же я не подумал об этом раньше? — в отчаянии спрашивает он себя. Почему считал, будто моя удача никогда не иссякнет? Почему не согласился на помощь, когда мне ее предлагали — прошу заметить, почти бескорыстно? — Ну да, — сказала Дайна. — Всего-то в обмен на безграничную власть. — Теперь, пожалуй, твою душу можно было бы купить по дешевке, — задумчиво произнес Рафаил и поскреб пальцем подбородок. — Но я-то ожидал большего. Ваша свита, госпожа Расфуфырник, подавала большие надежды, и с моей помощью, я уверен, вы одолели бы обоих Избранных без особенного труда… А теперь? Теперь вы, если уж говорить начистоту, совершенно бесполезны, и я не уверен, что твоя душа имеет для меня хоть какую-то ценность. — Какое облегчение. Уилл кинул на свою спутницу встревоженный взгляд. У них оставалось не слишком много вариантов — Уилл не мог придумать ни одного, — поэтому предложение Рафаила могло показаться Дайне заманчивым, а в том, что Рафаил это предложение сейчас озвучит, он не сомневался ни минуты — и не ошибся. Рафаил сделал вид, будто о чем-то глубоко задумался и, выдержав театральную паузу, продолжил почти мечтательным тоном: — Хотя я люблю слушать, как красивые женщины поют… — Ну надо же, еще один любитель искусства нашелся, — фыркнула Дайна и, кинув на Рафаила недобрый взгляд, резко поднялась со скамейки. Изумрудная юбка зашелестела, хлестнув ее по лодыжкам. Рафаил поднял бровь: он явно надеялся, что она проявит больше интереса. — Твои песенки, пожалуй, скрасили бы тишину в Доме Надежды, которая мне за последние столетия поднадоела, — продолжил он. — Так что я помогу тебе спасти твоего вампирёныша, если хочешь. Тебе даже не обязательно вежливо просить. Тебе достаточно сказать «Да, Рафаил» — и поставить подпись. — Спасибо, я как-нибудь обойдусь. — И как именно ты «обойдешься»? — поинтересовался Рафаил с прохладцей. — Заметь, ты сама сказала, что из оружия у тебя есть только лютня и улыбка. С интересом посмотрю, как они тебе помогут. — Смотри, — сказала Дайна… И вежливым тоном, но в совершенно сапожницких выражениях, каких никто из присутствующих в жизни не слышал, послала Рафаила в такие глубины ада, в которых тот, должно быть, и не бывал никогда, даром что дьявол. Уилл понял, что впервые за весь день она, пожалуй, по-настоящему разозлилась, и подумал, что это, как ни странно, очень хорошо.