Шарлатан и шарлатанка

Когда Казадор закончил, время близилось к утру. Он снял Астариона с крюка, к которому тот был подвешен, резким движением разрезал обмотанную вокруг запястий веревку. Ржавые пятна крови покрывали всё вокруг: пол, нож, нехитрую кухонную утварь, даже отутюженные Казадоровы манжеты, обычно сверкающие безукоризненной чистотой. Астарион попытался встать, но не устоял — босые ступни скользили по влажным липким камням; попробовал еще — и снова упал. Казадор некоторое время наблюдал за этими неуклюжими попытками с безразличной улыбкой на губах, потом опустился на колени и наклонился к нему, как строгий отец, вдруг смягчившись, наклоняется к мечущемуся в лихорадке ребенку. Когтистые пальцы бережно царапнули висок, откинули со взмокшего лба растрепанную прядку. Наконец он подхватил Астариона на руки и вынес из кухни, прижимая к груди. Снаружи занимался рассвет. Первые лучи солнца коснулись высоких окон, и кто-то из прислуги принялся торопливо задергивать шторы. По-прежнему держа Астариона на руках, Казадор прошествовал через холл мимо кладовых, подсобок и комнат для прислуги; потом спустился по крутой лестнице в простиравшиеся под замком катакомбы, потом еще ниже, еще, пока не оказался в усыпальницах, где покоились в пыльных криптах предыдущие поколения семьи Зарров. Астарион не сопротивлялся. У него осталось лишь одно желание — заснуть и больше не просыпаться, однако и этой милости он был, как обычно, лишен. Хотя всякий раз ему казалось, что следующего удара ножом он не перенесет и все-таки соскользнет в гостеприимное ничто, боль всегда приходила одна, не принося спасительного избавления, и он оставался в сознании все те шесть или семь бесконечно долгих часов, в течение Казадор трудился над его спиной, заново прорезая по застарелым шрамам прежние узоры. Пытка длилась, и длилась, и длилась, как в многие ночи до этого, бесчисленные беспросветные ночи, словно и не прекращалась никогда, словно он не покидал замка, не спал под открытым небом, не бродил по улицам Врат Балдура при свете дня, не целовал женщину, которая была ему — наверное — может быть — небезразлична. Что такое два месяца солнца по сравнению с двумя столетиями темноты? Может, их и не было никогда; может, они примерещились ему в бреду. Казадор осторожно опустил его на пол крипты, поднялся и вышел. Астарион не видел, как он уходил, слышал только, как скрежетнул ключ в замке, как затихли в отдалении шаги. Наступила тишина; лишь где-то рядом, за стеной, возились крысы. Медленно тянулись минуты. Прошла четверть часа, может, полчаса. Какое-то время он лежал на спине, не в силах пошелохнуться, потом попробовал перевернуться на бок в надежде, что так порезы будут болеть меньше, но тут о себе дали знать сломанные во время схватки ребра, и от нового приступа боли он захлебнулся воздухом, как утопающий захлебывается водой, погружаясь на дно. Казадор был прав. Казадор был прав во всем. Слабый, беспомощный, жалкий, он этого заслуживал — заслуживал всегда. Как мог он возомнить, что сумеет справиться со своим хозяином, как посмел бросить ему вызов? Ему никогда не хватило бы сил. Ему никогда не хватило бы решимости. Так, где нужно было проявить силу, он опять проявил мягкость; там, где требовался холодный расчет, вдруг позволил себе нежность; там, где требовалась осторожность, зачем-то полез на рожон, как последний дурак. Как мог он забыть, что Казадор всегда одерживает верх? Почему не дал дёру еще тогда, на побережье, после наутилоида? Почему не сбежал за тридевять земель туда, где никто бы его не нашел? Нельзя было возвращаться в город. Нельзя было примерять шелка и кружева вместо того, чтобы заниматься делом; нельзя было танцевать на балу, и предаваться пустым мечтам о замках и виноградниках, и слушать глупые шанти в тавернах, и пить вино так, словно оно никогда не закончится, и тратить деньги так, словно они достаются даром, и проживать каждый день так беззаботно, словно их осталось бесконечно много, а самое главное… Самое главное — ни в коем случае нельзя было влюбляться. Сколько он пролежал так, на боку, почти не шевелясь, — три часа, четыре, больше? Он не знал. Боль со временем притупилась, на смену отчаянию пришло безразличие, и голова, еще недавно гудевшая от мыслей, теперь была пуста, как продырявленный бочонок. В крипте царила непроницаемая темнота, и хотя Астарион отлично видел в любом освещении, она все равно ощущалась не так, как ощущается свет. Тьма была безопасностью. Тьма была покоем. Тьма укрывала его, словно кокон, укутывающий личинку шелкопряда… И он не отказался бы провести в этом коконе вечность. Раны медленно затягивались — по жилам еще текли остатки крови, выпитой вчера. Срастались кости. Тело нехотя, через силу, восстанавливало себя. Прошло еще сколько-то времени, и он снова мог дышать, не чувствуя боль при каждом вздохе. Из порезов перестала сочиться кровь. Чувствуя, что силы понемногу возвращаются, он заставил себя сесть и привалился плечом к огромному каменному саркофагу, крышу которого опоясывала длинная полустертая надпись с бесчисленными титулами очередного Зарра, скончавшегося полтысячи лет тому назад. Время текло медленно. Ему хотелось, чтобы поскорее пришла ночь и чтобы ритуал наконец свершился; хотелось, чтобы ночь не наступала никогда. Наверное, так чувствовали себя накануне казни все те, кого он обрекал на смерть, когда работал судьей. Он подписывал бумаги и отправлялся на очередную вечеринку, чтобы выхлестать там очередную бутылку вина, осужденные отправлялись в казематы коротать последние дни перед тем, как подняться на эшафот, и вся разница между ними заключалась в одном… Ему — повезло, им — нет. Какой же он идиот, что упустил свою удачу. Какой же идиот. Каждый раз, находясь на перепутье, он принимал неправильные решения, и в конце концов все эти решения привели его сюда, в эту чертову крипту, где он был обречен провести свои последние часы в ожидании казни. За двести лет Казадор подвергал его множеству пыток, но самой страшной из них всегда было — и сейчас оставалось — отсутствие надежды. Первые годы он еще верил, что может спастись: обмануть Казадора, перехитрить его, убить, как-то выкрутиться, сбежать, изобрести какую-нибудь уловку; потом верил, что сумеет заслужить свободу, если станет вернее, чем самая верная псина; потом, очень долго, не верил уже ни во что. Не существовало чудесного избавления, не существовало такой молитвы, которую услышали бы боги, не существовало дьявола, согласного купить его душу, не существовало тех, на кого он мог бы опереться, тех, кому мог бы довериться, тех, кому было бы до него хоть какое-то дело. Нет, он был один тогда и был один сейчас, прожил в одиночестве всю жизнь — и в одиночестве умрет. Кто может спасти его — бравый Клинок Фронтира, бесстрашный победитель чудовищ? Дайна, сладкоголосый менестрель? Уиллу, будь он хоть трижды герой, не хватит сил, чтобы победить высшего вампира, да и вряд ли он станет рисковать жизнью в попытке спасти товарища по несчастью, которого не слишком-то и любил. Про Дайну нечего и говорить — Казадор напрасно думал, что она придет. Астарион на ее месте держался бы от замка подальше… Если бы, конечно, в благородном порыве вдруг снова не повел бы себя как полный идиот. Далеко в коридоре раздались шаги. Сперва он подумал, что это вернулся Казадор, и при мысли об этом его тряхнуло, потому что приход Казадора всегда означал новые издевательства и новые мучения, но нет, он ошибся: поступь была тише, осторожнее, легче. В дверном проеме, по ту сторону решетки, возник знакомый светлый силуэт. Ну надо же. Не может быть. Неужели ему на помощь явилась любящая сестра? Он равнодушно смотрел на то, как Далирия гремит связкой ключей в попытке отыскать нужный. Она попробовала один, другой — безрезультатно. Наконец с четвертого раза ей улыбнулась удача. Ключ вошел в замок и со скрежетом провернулся. Скрипнула решетка. Далирия толкнула ее, сделала шаг вперед, в крипту, и тут он увидел, что во второй руке она держит меч и что через плечо у нее перекинута его старая рубаха — прекрасный шелк, которым он некогда так дорожил и который столько раз штопал в попытке продлить ему жизнь. — Не верю глазам своим, — хмыкнул он, поднимая на нее взгляд, и едва узнал собственный голос: настолько низким и хриплым он был. — Неужели ты решила ослушаться нашего повелителя, Дал? Далирия в последний раз звякнула ключам и убрала их в карман. — Я много думала о том, что ты сказал. — Да? И что же я сказал? Он вспомнил ту преисполненную патетики речь, которую произнес перед ней в лечебнице, и усмехнулся. Какая блестящая, искусно подготовленная ложь — и как глупо было полагать, что благодаря ей туман в голове Далирии хоть немного развеется. Разумеется, тогда она немедленно позвала Казадора на помощь, да и что ей оставалось? На ее месте он поступил бы так же, не испытывая по этому поводу никаких сомнений. Малейшие сомнения наказываются столь же строго, сколь и непослушание. — Ты был прав во всем, Астарион. Когда-то я была врачом — очень хорошим, очень уважаемым врачом. Я спасала людей, а не обрекала их на смерть… А теперь я просто послушная Казадору тень. Ты был прав. Он действительно разбил мне сердце — так давно, что я почти забыла, что оно разбито. Она положила меч на пол и протянула Астариону рубашку. Морщась от боли, он натянул ее через голову, сам не зная зачем. — И что, благодаря мне у тебя вдруг проснулась совесть? — снова усмехнулся он. — Моя глупая бедная Далирия. Ты думаешь, я и впрямь собирался провести ритуал вместо Казадора, чтобы разделить его силу на всех? Да этот ритуал прикончил бы вас на месте, и я всегда это знал, просто пудрил тебе мозги. — И ты бы принес нас в жертву? Своих сестер и братьев? Я тебе не верю. — Ради такой силы я бы и гораздо больше народу убил не раздумывая, — пожал он плечами. — Снова не бояться солнца? Никогда не чувствовать голод? Да тут полгорода не жалко отправить к праотцам. Далирия опустилась рядом с ним на пол и привалилась спиной к саркофагу. Какое время они молчали, сидя плечом к плечу. Она достала из кармана пузырек и протянула ему. Астарион сорвал зубами запечатывающий горлышко сургуч и жадно высосал зелье до дна, чувствуя приевшийся за последние месяцы вкус полыни. — Ты знаешь, — сказала Далирия так отстраненно, будто говорила о погоде, — несколько дней назад я убила Викторию. Я давно это задумала, просто никому никогда не говорила. Я так хотела найти лекарство… Я думала, что смогу исцелить себя с помощью ее крови, и ради призрачного шанса быть свободной без всякого сожаления вонзила нож в сердце ребенка. — Бедняжка Виктория. Самое жизнерадостное существо, когда-либо переступавшее порог этого замка, — сказал Астарион, и тоже без всякого сожаления: дочка Леона вызывала у него столь же мало теплых чувств, как сам Леон, тем более сейчас. Потом безразлично поинтересовался: — И как, сработало? — Как видишь, не особенно, — улыбнулась она печально. — Я все еще вампир и все еще пленница Казадора. Но ты… Но ты — нет, Астарион. Ты еще можешь спастись. Он кинул на нее косой взгляд. Спастись? Он был так вымотан сначала схваткой в лечебнице, потом пытками, а потом нескончаемым отчаянием, что сама мысль об побеге показалась ему дикой. Чтобы выбраться из замка, нужно заставить себя подняться на ноги, нужно взять меч, нужно куда-то идти, что-то делать, петлять по бесконечным коридорам… Где взять силы на это? Не проще ли остаться здесь? К тому же Казадор может поймать его во время побега — и кто знает, насколько жестоким будет наказание? Нет. Нет. Куда он пойдет? — Я не могу покинуть замок без разрешения, — продолжила Далирия, — тем более что солнце еще не село. Но тебе разрешение не нужно, и солнце для тебя теперь тоже не помеха. Уходи. Уходи, пока еще есть время. Казадора не победить... Но хотя бы свою жизнь спасти ты можешь. Он хмыкнул: не такая уж это великая ценность, чтобы ее спасать. — И что потом? Заползти в какой-нибудь подвал и дрожать там от страха в ожидании, что Казадор меня найдет? А он найдет меня, Дал, даже на краю земли. Ты не представляешь себе, какой силой он будет обладать после ритуала, а я, поверь, представляю слишком хорошо. При мысли об этом Астариона вновь пробрал озноб. Если Казадор проведет ритуал без него, принеся в жертву кого-нибудь другого, остаток вечности он сможет потратить на придумывание новых пыток для своего единственного уцелевшего питомца. — Нет уж. Лучше сдохнуть, — сказал Астарион… И понял, что соврал. Нет, он не хотел умирать. Больше всего на свете он, дурак, по-прежнему хотел жить. Пусть в страхе. Пусть в бегах. Но — жить. Поэтому он посидел еще немного, созерцая покрытый безжизненной паутиной потолок, поднял с пола меч, провел пальцем по режущей кромке, машинально проверяя остроту, и пошатываясь встал. От зелья в голове немного прояснилось, но ноги все еще едва его держали. Далирия посмотрела на него снизу вверх, запрокинув голову. — Хорошо. Считай, что ты меня уговорила, — сказал он в ответ на ее немой вопрос. — Пошли. Прихрамывая, он вышел из крипты. Далирия вышла следом. За двести лет он так привык к замку, что мог бы, пожалуй, найти выход даже с закрытыми глазами. Пару раз они лишь чудом не натолкнулись на снующую по первому этажу прислугу, а однажды едва не попались на глаза Петрасу с Аурелией, но и те и другие были слишком заняты приготовлениями к ночному пиршеству, чтобы смотреть по сторонам. Астарион и Далирия тут же нырнули вбок и скрылись в лабиринте запутанных коридоров, не замеченные никем. Прямо. Налево. Еще раз налево. Прямо. Прямо. Направо. Замок был изъеден тайными проходами, как трухлявый пень, которым полакомились древоточцы; Казадор, наверное, не знал и половины из них. Он всегда ужасно гордился своим родовым имением, однако ему не хватало ни терпения, ни желания привести его в порядок. За одним заброшенным коридором скрывался другой, за одной анфиладой комнат простиралась следующая — и почти все пустовали. Кое-где была свалена старая, вышедшая из употребления мебель. На стенах болтались картины, с которых лохмотьями сходила краска. Когда-то в этих залах гремели балы, когда-то знатные гости чинно сидели в креслах перед каминами, покуривая трубки… Но с тех пор прошло так много столетий, что даже воспоминания о былой роскоши истлели и превратились в прах. Лишь несколько комнат Казадору удавалось поддерживать в мало-мальски приличном состоянии — да и оттуда, если честно, давно пора было выкинуть старые канделябры и вышедшие из моды стулья времен Балдурана. Дальше по коридору — и теперь в третью дверь слева. Затем за угол… Вот и всё. Вот почти и пришли. Так, окольными путями, они добрались до выхода в сад. Казадор бывал в этой части замка настолько редко, что даже портьеры здесь не задергивали, и лучи заходящего солнца, дробясь в расколотых витражах, ложились на паркет густыми разноцветными мазками. Далирия привычно замерла на месте, чтобы случайно не отказаться на свету. Астарион тоже остановился. Хотя тело понемногу восстанавливалось, боль по-прежнему стискивала грудную клетку. Каждый вздох давался ему с трудом. Обессиленный, он привалился предплечьем к грубой кладке незажженного камина. Сколько сейчас времени — шесть вечера, семь? Прием еще не начался. До ритуала далеко. Пройдет много часов, прежде чем кто-то заметит его исчезновение. Пока Казадор пьет бокал за бокалом, произнося напыщенные речи в честь своего вознесения, вполне можно добраться до порта и сесть на корабль — какой угодно, лишь бы отчаливал побыстрее. Правда, придется забраться на борт втихую или что-нибудь украсть, чтобы заплатить капитану, но это нетрудно — в конце концов, он привык рыскать в тенях. Именно такая жизнь ему с сегодняшнего дня и предстоит: опасная, нищая и довольно-таки жалкая, но лучше жалкая, чем никакой. А что касается личинки, этого паразита в мозгу… Может, если он сбежит достаточно далеко, сила Абсолют его не достанет? Надежда слабая, конечно, но нетерийский мозг все равно не победить — на это теперь и вовсе надежды никакой. Лаэзель мертва, да и Карлах наверняка доживает последние дни перед тем, как Казадор разберет ее на шестеренки. Гейл? Тот в плену у Орин долго не протянет. Уилл, конечно, герой в собственных глазах, да и на деле неплохой колдун — теперь-то можно это признать, — однако даже неплохой колдун мало на что способен в одиночку. Дайна же… Ну, а что Дайна? Если Казадор прав и она настолько глупа, что явится сегодня во дворец, чтобы помешать ритуалу, живой она отсюда не выйдет, это точно. В лучшем случае Казадор просто прикончит ее вместе с остальными гостями. В худшем же… Он запретил себе думать об этом. Нет, нет, хватит. Никакого сочувствия, никаких сожалений, никакого раскаяния. Теперь каждый сам за себя. Он достаточно настрадался из-за того, что принимал неправильные решения, прислушиваясь к голосу совести — самого бесполезного из человеческих чувств. На улице, похоже, поднимался ветер. Ветви яблонь скребли по витражному стеклу. Астарион сделал несколько шагов вперед, подволакивая раненую ногу, и остановился в зыбком прямоугольнике света. Солнце гасло в облаках, как остывающий уголь. Быстро опускались сумерки. — Что ты теперь собираешься делать? — спросила Далирия у него за спиной. Я буду прятаться, мог бы сказать он. Я заползу под какую-нибудь доску, как испуганная мокрица, и буду сидеть там в надежде, что Казадор меня не найдет или хотя бы найдет не сразу, а когда он все-таки выйдет на мой след, опять дам деру — мне не привыкать — и буду без остановки бежать до самого края света, как можно дальше от этого замка, от Врат Балдура, от Побережья Мечей, дальше от воспоминаний, дальше от человека, которым когда-то был. Я буду врать, мог бы сказать он, тем более что это всю жизнь получалось у меня прекрасно. Я буду врать незнакомцам, и случайным попутчикам, и своим будущим жертвам, но главное — себе самому, ведь я, если уж начистоту, всегда был по части самообмана большой мастак. Я буду надеяться, мог бы сказать он. Надеяться, что не попадусь; надеяться, что найду где-нибудь убежище; надеяться, что Казадор настолько выйдет из себя к тому моменту, когда меня поймает, что не станет изобретать новых пыток и просто положит моему существованию конец. Я буду молиться, хотя никто из богов ни разу не ответил ни на одну из моих молитв. Что еще я могу сделать, если Казадор потратил двести лет, снова и снова ломая меня? Сколько вообще боли может выдержать человек, сколько горя способен пережить, сколько потерь оплакать? Что осталось теперь от избалованного мальчишки из богатой семьи, от полунищего клерка, от продажного судьи, трудящегося в городском магистрате? Только осколки, осколки, осколки. Вот что он собирался сказать Далирии в ответ на ее вопрос. Другого выхода нет, сказал бы он. Да, когда-то он надеялся на победу, надеялся, что обхитрит судьбу и найдет способ прикончить Казадора, а лучше — забрать его силу себе, но что ж — не получилось, что ж — план не удался. Последний месяц-другой ему везло, но рано или поздно любому везению приходит конец, и вот теперь, как шулер, проигравшийся в пух и прах, он должен бежать как можно дальше от игорного дома, пока рассвирепевший владелец не стребовал должок. Но вместо этого он обронил лишь короткое «Спасибо» и, не обернувшись на Далирию, вышел в сад. Старые яблони и вишни торчали из земли, как гнутые крючья. Между ними росла высокая, по пояс, трава. С трудом добравшись через заросли до ограды, он нашел сломанную решетку — давно знакомый всем отродьям лаз, некогда по случайности обнаруженный вездесущей Вайолет, — и выскользнул наружу, в Нижний город. Какое-то время он шел не разбирая дороги. Вокруг сновали люди, возвращающиеся с ярмарки, и Астариону приходилось расталкивать их локтями. Потом людской поток схлынул — кто-то осел по домам, кто-то отправился кутить в трактиры и бордели. По улицам плыл запах жареной рыбы и дешевого табака. Откуда-то доносилась музыка: похоже, в ближайшей таверне нетрезвый бард терзал расстроенную лютню. Замок был уже далеко. Нога с каждым шагом болела всё сильнее, сердце колотилось в груди, и он остановился, хотя знал, что останавливаться нельзя и что нужно скорее спускаться в порт, искать корабль. Время еще есть, но чем быстрее он уберется из города, тем лучше. Пока Казадор слишком занят подготовкой к ритуалу, но кто знает, как скоро он спохватится — в полночь? Раньше? Нет, нужно идти, сказал себе Астарион и, привалившись спиной к какой-то бочке на обочине, остался сидеть, словно перебравший с элем бродяга. Он просидел так очень долго без единого движения. Влюбленные парочки и шумные компании, проходящие мимо, не обращали на него ровным счетом никакого внимания, хотя он по-прежнему был в крови с головы до пят. Да, в крови, ну и что? Мало ли во Вратах Балдура оборванцев, по собственной глупости угодивших в передрягу? Наверняка он сам виноват, думали они… И, в общем, были правы. Меч лежал рядом, на траве, покрываясь росой. По обочине прошмыгнула кошка: опускалась ночь, а значит, приближалось время охоты. Из таверны доносился хохот. Похоже, бард покончил с серенадами и стал наигрывать что-то повеселее. Потом музыка стихла вовсе, сумерки стали совсем уж непроглядными. Кошка объявилась снова, на этот раз с добычей. Судя по положению луны, время близилось к полуночи. Надо было заставить себя встать. Надо было спуститься в порт. Он прекрасно знал, что это его единственный шанс спастись: хоть плохонький, но шанс, другого не будет. Какой смысл геройствовать? Ради чего, ради какой призрачной надежды? Разве время, проведенное в застенках у Казадора, не избавило его вообще от любых надежд? Рядом прогрохотала телега; в таверне кто-то снова загорланил во всю глотку. Астарион поднялся на ноги, подхватил меч и пошел обратно той же дорогой, которой уходил. Конечно, Далирия сказала бы, что он сумасшедший. Его шансы одолеть Казадора были меньше, чем у полурослика, замахнувшегося на великана, он понимал это — и все-таки проделал весь обратный путь до конца: добрался по опустевшим улицам до ограды, нашел сломанный зубец решетки, оплетенной красным диким виноградом, юркнул в сад, из сада через незапертую дверь пробрался в замок. Может быть, ты права, сестра, подумал он, снова проходя по знакомым коридорам. Может быть, это не храбрость и уж тем более не героизм — боже упаси, я все-таки не Уилл Рейвенгард и подвигов тут совершать не собираюсь. Может, это глупость чистейшей воды, или отчаяние, или безумие, или холодный расчет. Может, я надеюсь, что во время ритуала Казадор будет уязвим. Может, еще не поздно сделать силу Мефистофеля своей. Я не знаю. Может быть, я не хочу бежать из Врат Балдура, потому что здесь мой дом. Может быть, я хочу и дальше примерять кружева, и предаваться мечтам о будущем, которое наверняка не наступит, и напиваться допьяна, и слушать глупые шанти в тавернах. Может быть, я хочу убить Казадора так сильно, что даже сейчас гнев застилает мне глаза, заставляя забыть не только о страхе, но даже о здравом смысле. Может быть, я просто всегда принимаю неправильные решения, и это — одно из них. Может быть, действительно не стоило влюбляться. Двери в бальную залу оказались распахнуты. Празднество явно удалось на славу: похоже, из гостей не выжил никто. Повсюду лежали тела; обглоданные кости белели в свете луны. Стараясь не смотреть на них, чтобы не испытывать искушения повернуть назад, Астарион пошел дальше. По паркету петляли кровавые следы волчьих лап. Эти следы привели его к старому подъемнику в кабинете Казадора. А они еще гадали, почему хозяин проводит там столько времени, закрывшись на все замки! Им-то казалось, что он просто старый затворник, а он всё это время готовился к ритуалу в каких-то катакомбах глубоко под замком. Платформа опустилась и со скрежетом замерла. Астарион ожидал увидеть внизу очередную подземную темницу или замшелую крипту, коих в замке имелось множество, но нет — это был целый храм, высеченный из зеленого турмалина. Он прошел по холлу, освещенному слабым некротическим огнем. Вбок ветвились коридоры: некоторые заканчивались закрытыми дверями, некоторые обрывались в пропасть. Исходящий от напольных плит холод обжигал босые ступни. Было тихо. Какое-то время он не слышал ни звука, кроме звука собственных шагов, но чем дальше он заходил, тем явственнее доносился до него плач ветра, мечущегося в клетке каменных стен. Он прошел дальше по холлу, ветру навстречу. Плач превратился в стон, стон превратился в хрип, потом в глухое сиплое рычание, снова в стон — и он вдруг понял, что это вовсе не ветер. До него доносились, сливаясь в гул, тысячи человеческих голосов. Он слышал голодный шепот, слышал молитвы, и всхлипы, и отъявленную брань, и сдавленное мычание, тысячи, тысячи разных звуков, и с каждым шагом они становились всё громче и отчетливее, пока не стали громкими настолько, что ему захотелось зажать уши и броситься прочь. Он поборол это желание и продолжил идти. Вперед. Вперед. Вперед. Выходит, Казадор сказал правду: он действительно приготовил для своей нечестивой мессы семь тысяч душ. Семь тысяч вампирских отродий, многие из которых были погребены здесь, под землей, уже несколько столетий, обреченные на участь более мучительную, чем смерть. Под потолком качались подвешенные на цепях клетки, и в каждой Астарион насчитал не меньше полудюжины человек. Другим повезло лишь немногим больше: их Казадор упрятал в камеры, тянущиеся вдоль холла. Астарион подошел к одной из решеток. Никто из пленников не шелохнулся и даже не взглянул в его сторону. Сколько времени они провели здесь, изнывая от голода? Осталось ли в этих доходягах хоть что-то человеческое — или безумие давно избавило их от мук? Нет. Нельзя думать об этом. Нельзя допускать даже мысли. Если он собирается провести ритуал вместо Казадора, ему ни к чему это знать. Они — просто тени. Тени — и всё. — Ты, — сказала одна из теней, подняв голову. — Я знаю тебя. Голос звучал чуть слышнее шепота и в то же время громче грома. Астарион хотел отойти, но не смог шелохнуться, будто некая сила вдруг невидимой цепью приковала его к месту. Вместе с голосом к нему пришли воспоминания, вместе с воспоминаниями пришла боль, и у этой боли было имя: — Себастьян. Нет, об этом тоже думать нельзя. Зачем вспоминать тот темный угол в «Русалке», душный запах табака и вкус вина, разбавленного дешевым спиртом; податливые губы мальчишки, впервые в жизни целующего другого мужчину, жар его тела, и сбивчивый шепот, и настойчивые руки, и непрошеную, незваную нежность? Почему он запомнил всё это, запомнил эту ночь, этого Себастьяна, не первую свою жертву, но и не последнюю, не красавца, но и не урода, не умницу, но и не то чтобы совсем уж дурака? Сколько лет прошло с тех пор — сто семьдесят с лишним, сто восемьдесят, больше? — Произнеси мое имя еще раз. Я хочу услышать его снова. Я помню, как оно звучало музыкой на твоем языке. Бедолага и в «Русалке» оказался-то случайно: на свою беду зашел в ненастную ночь в первый попавшийся кабак, всегда до отказа набитый матросами, шулерами и бандитами средней руки, пропивающими последний медяк. Чего ему стоило свернуть на другую улицу, зайти в другую дверь, сесть за другой столик? О, завлечь мальчишку было нетрудно: к тому моменту Астарион уже прекрасно овладел искусством соблазнения. Он и раньше-то знал в нем толк, но за первый десяток лет службы у Казадора отточил до совершенства все свои уловки — и нехитрые комплименты, и многообещающие улыбки, и томные взгляды. Как он сказал недавно Дайне? «Ты должна смотреть ему в глаза. Ты должна смотреть на него с нежностью — так, будто мысленно уже представляешь всё то, что собираешься с ним сделать». Он бы мог дать ей и другие ценные советы, но самый главный из них был бы прост... Называй его по имени. Всегда называй его по имени, потому что ни одни чары не действуют на человека лучше, чем собственное имя на чужих устах. Помимо Себастьяна он обнаружил в камерах и прочих своих жертв, не всех, но многих. Кто-то провел в заточении месяцы, кто-то — годы, кто-то — без малого два столетия. Они провожали его взглядами, пока он шел дальше по коридору, и он старался не отвечать им и даже не смотреть в их сторону, но в конце концов и посмотрел, и ответил, откликаясь сразу на мольбы одних и проклятия других: — Я вас выпущу. Я убью Казадора. Я обещаю. Он сам не знал, ложь это или правда. Да какая разница, если выжить ему поможет только чудо? Он такой же мертвец, как все они. Такая же тень. Под несмолкающий гул голосов он добрался до места, где кончался туннель. Дальше начиналась широкая лестница, ведущая вниз, к огромной каменной площадке, висевшей среди пустоты, как высеченный из турмалина остров. Он замер на первой ступени. Вдали на площадке виднелось несколько фигур — Казадор со своими прихвостнями, шесть его отродий… и Дайна. Дайна. Все-таки она пришла. Ей тоже следовало бежать на край света, как можно дальше от замка, от этого города и от Абсолют, но она пришла сюда, решительная и безрассудная, как всегда; пришла к нему, пришла за ним, и при мысли о том, что он чуть было не оставил ее здесь, в когтях Казадора, на него накатила волна дурноты. Медленно, по-прежнему припадая на левую ногу, он начал спускаться. Над платформой, высоко под потолком, тоже болтались заполненные людьми клетки. Казадор взмахнул посохом, и невидимая сила, подкинув братьев и сестер Астариона в воздух, разметала их по разные стороны площадки. Ритуал начинался. Астарион взглянул на Далирию. Одежда во мгновение ока истлела на ней, и гуляющий по подземелью ветер тут же сорвал с болезненно худого тела последние лохмотья, обнажая пылающую клинопись шрамов на спине. Казадор улыбнулся, небрежно прислонил посох к возвышавшемуся посреди алтаря саркофагу и встряхнул Дайну за шиворот. У нее, похоже, не осталось сил сопротивляться: она судорожно всхлипнула, дернулась, но вырваться не попыталась. Черное пышное платье было порвано в лоскуты; белая горжетка на плечах пропиталась кровью. — А теперь, дитя, — сказал он, снимая с пояса хорошо знакомый Астариону кинжал, — я займусь тобой. Жаль портить твою прелестную кожу, да и времени придется потратить немало, но раз мальчишка сбежал, придется тебе занять его место. Она швырнул ее на саркофаг с такой силой, что она ударилась виском о каменную крышку. — Печально, не правда ли? Ты рисковала жизнью, чтобы в последний раз увидеть своего возлюбленного, а он дал дёру и оставил тебя здесь совсем одну… Беда в том, маленькое глупое создание, что Астарион никогда не был героем, и будь в твоей голове чуть больше ума, ты поняла бы это намного раньше. Алые всполохи когтей расчерчивали ее плечи, запястья, лодыжки. Левая рука безжизненно болталась вдоль тела, и Астарион даже издалека безошибочно распознал перелом. Он подошел ближе. Теперь их разделяло не больше двух десятков шагов. Казадор задумчиво погладил лезвие любимого кинжала и, неторопливо наклонившись к Дайне, поддел острием черный шелк. — Ты знаешь, что за двести лет он ни разу не бросил мне вызов? Он даже не попытался. При малейших трудностях твой драгоценный возлюбленный бежит не оглядываясь, бежит так далеко, как только может… Впрочем, не сомневайся, я найду его. Просто ты этого уже не увидишь. — Считай, уже нашел, — сказал Астарион у него за спиной. Дайна с облегчением всхлипнула, услышав его голос: наверное, она не была уверена, что он придет. Да что там — он и сам совсем недавно не был уверен. В конце концов, Казадор сказал правду — он не храбрец и никогда не метил в герои, более того, герои казались ему редкими, признаться, дураками. Казадор сразу потерял интерес к Дайне и, выпрямившись во весь рост, развернулся. Глаза сощурились, на бледном лице расцвел холодный оскал. — Так ты все-таки вернулся, чтобы занять свое законное место, сын мой. Прекрасно. Я люблю, когда семья в сборе. Астарион скрежетнул зубами: от этой семейной патетики его воротило. — Надеюсь, когда у тебя торчит меч между ребер, ты тоже любишь. Он удивился тому, как решительно и беспечно вдруг прозвучали эти слова. Где страх? Где то привычное чувство беспомощности, которое он испытывал каждый раз, когда слышал голос Казадора? Еще утром он был готов молить его о пощаде, еще несколько часов назад собирался бежать от него за тридевять земель, но сейчас не обнаружил в себе ни малейшей слабости, ни тени сомнений. Он собирался сражаться. Он собирался победить. Если кто-то сегодня и отправится в ад, то только Казадор. В своей неподражаемой манере Казадор вскинул бровь и процедил сквозь зубы: — Неужели ты возомнил, что можешь тягаться со мной? То, что тебе удалось вырваться из-под моего контроля, ничего не значит. Ты — лишь мое отродье. Я все еще могу уничтожить тебя одним движением руки, ибо мои силы многократно превосходят твои. — Превосходили, — негромко поправила его Дайна, и злое торжество вдруг скрежетнуло в ее голосе. — Пока я не отравила твое вино. Ох, барашечек. Казадор недоверчиво хмыкнул, но все-таки кинул на Дайну беглый встревоженный взгляд. Не может ведь быть, что какая-то девчонка, которой он опасался не больше, чем хищник опасается новорожденного ягненка, и впрямь подсыпала яд ему в бокал? О нет, может. Может. — Астарион все время хлещет вино без остановки, не чувствуя вкуса, — сказала она, цепляясь одной рукой за саркофаг в отчаянной попытке подняться. — Вот и ты, как оказалось, тоже. Один бокал, второй, третий… Ноги у нее подкашивались, но все-таки она нашла силы встать. Ветер, гуляющий по площадке, лохматил рваные ленты траурных кружев, черным колоколом ниспадавших от ее талии до самого пола. — Ты так увлеченно произносил свои напыщенные речи, так любовался собой, — продолжила она, — что не замечал никого и ничего вокруг. Подсыпать тебе отраву было совсем нетрудно. — Ха! Глупая девчонка. Думаешь, меня остановит какой-то мышьяк, которым крестьяне травят крыс в подвале? Он повел рукой, словно желая продемонстрировать свое могущество, но молния только треснула в его пальцах и погасла, рассыпавшись снопом искр. — Только вот это не мышьяк, — улыбнулась Дайна из последних сил. — Это яд карги. Астарион, будь любезен… — С удовольствием, милая, — ответил он с нежностью. Даже несмотря на яд Казадор оставался грозным противником, тем более в окружении своей саблезубой свиты. Астарион понимал, что шансы одолеть его исчезающе малы. Но делать нечего, сказал он себе, поднимая меч. Раз пришел — надо сражаться до конца. Надо побеждать. Надо наконец прикончить этого ублюдка. И сражался. И чуть не проиграл. И все-таки — хотя это было выше человеческих сил — действительно его прикончил. Кто-то сказал бы, что ему помогло чудо, но он знал, что чудом тут и не пахнет. Нет. Если что и помогло ему, так это боль — двести лет беспросветной боли, которая наконец превратилась в решимость, как податливый металл, погруженный в холодную воду, превращается в каленую сталь. Когда всё было кончено, он в последний раз насадил Казадора на меч и сделал шаг назад, любуясь проделанной работой. Старомодный сюртук, отглаженный слугами до безупречности, превратился в напитанные кровью лохмотья. На бархате расползлось очередное влажное пятно. Не устояв, Казадор рухнул на пол, издав не то стон, не то всхлип. Ну вот и всё. Всю жизнь он считал Казадора непобедимым монстром, чудовищем, наводящим ужас на всю округу, и теперь это чудовище издыхало, корчась у его ног, будто какой-нибудь бродяга, которого пырнули ножом в переулке. Нет, даже не бродяга — исходящая пеной шелудивая псина. Кровь струилась из многочисленных ран, образовывая лужицы на холодном, как лед, турмалине… И Астариону это зрелище очень нравилось. Очень. — Знаешь, красный всегда был тебе к лицу, — сказал он, опускаясь на одно колено, и с наслаждением сжал податливое горло, чувствуя, как с влажным бульканьем ломается хрящ кадыка и как мягкая окровавленная плоть врезается под ногти. Глаза Казадора закатились, последний сиплый вздох сорвался с его губ, и плоть под пальцами Астариона истаяла в черный туман. Он удовлетворенно хмыкнул. Похоже, поверженный лорд Зарр вернулся в свой уютный саркофаг? Что ж, это ненадолго. Он снова поднялся на ноги и кинул взгляд на Дайну. Та стояла поодаль, приобнимая себя за плечо здоровой рукой. — Я в порядке, — сказала она. — Буду в порядке. Не беспокойся обо мне. Займись им. Ее всю трясло, но сейчас у Астариона не осталось сил думать об этом. Жива — и это главное; об остальном можно позаботиться позже. Он подошел к саркофагу, с трудом сдвинул каменную крышку и, одной рукой подняв Казадора за ворот, снова швырнул его на пол. — О нет, никакого целительного сна для тебя, ублюдок. Казадору ничего не оставалось, кроме как осыпать его проклятиями: он не мог даже встать. Скользкие от крови пальцы беспомощно цеплялись за каменные плиты. — Очень приятно, что в кои-то веки в грязи ползаю не я, знаешь, — сказал Астарион. — Мог бы любоваться этим вечность, но… Кажется, пора заканчивать, ты не находишь? Последний удар — и он свободен. Последний удар — и от чудовища останется только горстка безобидного праха и множество дурных воспоминаний. — Кем ты будешь без меня? Я тебя создал, мальчик. Я наделял твою жизнь смыслом… — Если ты таким образом надеешься меня разжалобить, то у тебя плохо получается. Старайся лучше. Острие уткнулось Казадору в глотку, туда, где тонкая кожица уже покрыла пульсирующую израненную плоть. Его тело восстанавливалось, и восстанавливалось быстро, так что, пожалуй, и вправду было пора заканчивать. Перехватив эфес поудобнее, Астарион прочертил мечом линию вниз, от горла — к впадине между ключиц, от впадины — к грудной клетке, потом ниже, к животу. О, ранения в живот — всегда самые болезненные, самые мучительные. Уж ему ли не знать? — Что ты будешь делать, когда останешься один? Дрожать и прятаться в тенях? Ты можешь победить меня, но как ты победишь Орин? Абсолют? — Я знаю всё, что ты хочешь мне сказать, — сказал Астарион. — Не трудись повторять. Я слышал это столько раз, что выучил наизусть. «Сколько бы ты ни изображал безразличие, сколько ни задирал бы нос, внутри ты всегда оставался мягким, словно устрица». Это правда. Всё верно. Он никогда не был сильным человеком. Каждый раз, оказываясь на перепутье, он потакал собственным слабостям вместо того, чтобы собрать волю в кулак, не говоря уж о том, что всегда проявлял — ну не идиот ли — нелепую сентиментальность по отношению к людям, которые и ногтя-то его не стоили, хотя и добрым человеком — хорошим человеком — тоже, по правде говоря, не был. «Ты освободился от моего контроля на несколько недель — и немедленно принялся искать утешения в объятиях какой-то девицы, а в итоге даже ею пожертвовать не смог». Да, не смог — и это тоже верно. «Тебе бы никогда не хватило решимости занять мое место, Астарион. Посмотри на себя». О, он посмотрел на себя — и ему не понравилось то, что он увидел. Слабость. Нерешительность. Боль. Уязвимость. Воздух, наполненный щекочущим ноздри запахом крови, по-прежнему гудел от магии. Невидимая, но ощутимая сила бурлила между огромными каменными иглами по углам площадки, удерживая его братьев и сестер распятыми в воздухе. Только одно место пустовало — то, которое было уготовано ему самому. Посох Казадора, целый и невредимый, лежал совсем рядом. Достаточно лишь заменить одну жертву другой — и ритуал свершится. Это будет совсем нетрудно. Это будет легко. Ну а те бедолаги в клетках?.. Себастьян? Бессмысленно и вспоминать. Они все равно не жильцы. Те, кто не потерял рассудок, попросту опасны; те, кто его лишился, заслуживают наконец обрести избавление от мук, разве не так? Все, кто когда-либо доверился ему. Все, кто подпустил его ближе. Невинные души, дураки и те, кому просто не повезло. Разве убить их — не милосердие? Во всяком случае, это гораздо милосерднее того, что Казадор сотворил с ним. Дайна, ковыляя, подошла ближе. Астарион почувствовал, как ее пальцы скользнули по тыльной стороне его ладони — даже не прикосновение, а лишь едва ощутимая тень. Она понимала всё не хуже него. Если они сейчас прикончат Казадора, то останутся ни с чем. Оба нетерийских камня у Орин. Лаэзель больше нет. Жизнь Гейла висит на волоске. Карлах тяжело ранена, если вообще жива. Дайна едва может стоять прямо, и даже если бы могла, в бою от нее по-прежнему мало проку. Как они должны одолеть Абсолют? Что они могут противопоставить миру, ждущему их там, наверху? Он посмотрел на Дайну и покачал головой. В сложившейся ситуации существовало лишь одно верное решение, совершенно очевидное, совершенно разумное решение, они оба знали, каким оно должно быть, знали, что он должен забрать силу ритуала себе, не испытывая никаких колебаний, никаких сомнений, и оба вдруг поняли, что он — ну не идиот ли — этого решения, конечно, не примет. Как он там сказал Далирии? «Ради такой силы я бы и гораздо больше народу убил, не раздумывая»? «Да тут полгорода не жалко отправить к праотцам»? Какая же брехня. — Ты знаешь, есть другой способ, — сказала Дайна наконец. — Ты можешь выпить его кровь, так? Ты говорил мне, я помню. Это не то же самое, но… Не то чтобы он сам об этом не думал: за двести лет он возвращался к этой мысли столько раз, что сбился со счета. Казадор дернулся, пробормотав что-то себе под нос. Ах, смотрите-ка, еще трепыхается! Пришлось усилим нажим. Острие меча вонзилось Казадору в живот, пригвождая к полу. — Что-что ты сказал, прости? — поинтересовался Астарион. — Громче, пожалуйста, громче. Нас очень интересует твоя точка зрения на этот вопрос. — Это должна быть кровь, отданная добровольно, — через силу выплюнул Казадор. Каждое произнесенное слово заставляло его содрогаться в конвульсиях, и при виде этих конвульсий внутри Астариона всё ликовало и пело. — Я никогда на это не соглашусь. — О нет, — сказала Дайна. — Еще как согласишься. Подобрав юбку, она опустилась рядом с Казадором на колени и взяла в правую руку его кинжал. Лезвие блеснуло на свету в длинных и нежных пальцах. — Да ты умолять будешь. В первый раз она воткнула кинжал неумело: ей не хватило сил, не хватило уверенности, и клинок застрял в костях чуть выше запястья. Следующий удар был намного ловчее и злее — пробив ладонь насквозь, острие лязгнуло о камень. Еще один оставил сквозную рваную рану. Еще один — и Казадор лишился нескольких пальцев. — Вампиры могут выдерживать пытки сколь угодно долго. Голод мучает вас, но не убивает. Любая сломанная кость срастается. Любая рана затягивается. Даже отрубленные конечности отрастают. Так ведь? Так? Ее колотил озноб. Астарион встал на колени рядом с ней и потянулся к дрожащей руке. — Дай мне нож, барашек. Пожалуйста. Ты уже достаточно сделала. Всё хорошо. Всё хорошо. Пожалуйста, дай мне нож. Она разжала хватку и, всхлипывая, уткнулась ему в плечо. Астарион перехватил клинок, притянул Дайну к себе свободной рукой и, запрокинув ей голову, прижался носом к ее носу, стискивая в пальцах жесткие непослушные кудри. — Всё, милая. Всё. Дальше я сам. Потом коротко поцеловал ее в лоб, отстранился и принялся за работу. Так уж получилось, что благодаря Казадору он кое-что — совсем немного — смыслил в пытках.