Шарлатан и шарлатанка

Что чувствует прекрасная принцесса, когда на последних страницах романа холодный и безжалостный вампир в конце концов запечатлевает столь долгожданный поцелуй на ее трепещущих устах? Сладкую истому в теле, дрожь в коленях? Может быть, всепоглощающую страсть? Но и Дайна не принцесса, и роман пока еще далёк от завершения, к тому же целуются они в борделе у парочки любопытных дроу на глазах, и помимо всепоглощающей страсти пополам с истомой она ощущает еще и жгучую, как летняя крапива, злость. О, как ненавидит она его замашки героя-любовника и склонность к сценическим диалогам! Его самодовольные ухмылочки, высокомерный тон и вечную привычку к шарлатанству! Ни одного слова честно, ни одного взгляда прямо, только бесконечная игра и бесконечное актерство, которое она всегда поддерживала охотно и упрямо, ибо сама шарлатанка, актриса и врушка до мозга костей. Кто там обещал «не увлекаться»? Что там насчет того, что ему не нравятся тифлинги? О да, не нравятся, как же! Как только холодный и безжалостный вампир касается ее губ, он мгновенно теряет контроль над собой, и его хваленая выдержка прогорает даже быстрее, чем прогорает, рассыпаясь в пепел, ее злость. Еще один поцелуй, куда более грубый, и вот он уже толкает ее к стене, вклинившись между ног бедром; оставшиеся пуговицы вылетают из петель, холодные ладони ныряют под рубаху и принимаются блуждать под легкой тканью, пока не замирают на груди; ее хвост тугой петлей оплетает его лодыжку; его пальцы с нежностью ласкают ее соски. Кем они там собирались быть друг другу — друзьями, напарниками, сообщниками? Ну еще чего! Она издает совершенно недружеские стоны под его настойчивыми поцелуями. С совершенно недружеским пылом он спускается ниже, оставляя жадные засосы на шее и ключицах, стягивает белоснежный батист, прикусывает плечо… И тут же с недружеским раскаянием зацеловывает след от укуса, прошептав короткое «Прости». Она вовсе не хотела таять под его ласками, словно воск. Он вовсе не собирался переходить границу. Все эти страсти не входили в их планы. Все эти мысли они усердно гнали прочь. Но вот его руки суетливо дергают на ее брюках застежки, тоже совсем не по-дружески, пальцы пробираются под влажный шелк белья, потом вниз, потом резким толчком — вглубь. Дайна с трудом глотает воздух, обхватив Астариона за шею и ближе притягивая его к себе. Ей нужен еще один толчок, и еще один, и еще, и быстрее, и глубже, и он это знает — знает прекрасно. — Какая же ты, блядь, мокрая, — на выдохе шепчет он, и его тяжелое дыхание щекочет ей ухо. Это первый раз, когда она слышит от него такую ругань, и первый раз, когда на ее памяти он настолько доволен собой, и первый раз, когда она готова кончить от простого прикосновения пальцев, настойчиво давящих одну и ту же сладкую точку. Снова. И снова. И снова. — За такое зрелище, пожалуй, мы сами должны вам приплачивать, — раздается вдалеке, будто за тысячу миль отсюда, низкий и томный голос Сорна. — Но вы же не за этим сюда пришли? Астарион отстраняется, втягивая воздух, и замирает, прижавшись лбом к ее лбу. Ему требуется с полминуты, чтобы хоть отчасти вернуть самообладание, которое так спешно его покинуло. Впервые на ее памяти он растрепан и разгорячен до такой степени, что на бледных щеках лихорадочными пятнами проступает румянец. Он явно не рассчитывал, что всё зайдет так далеко. — Сорн прав, — соглашается он наконец… И, напоследок толкнувшись в нее пальцами, убирает руку. — Астарион! Другая бы на ее месте сказала «Не останавливайся». Другая сказала бы «Пожалуйста». — Я тебя убью, — говорит Дайна. Первая угроза больше похожа не то на всхлип, не то на стон, но во второй раз получается уже лучше, уже увереннее: — Убью! — Что я тебе говорил, моя хорошая? — он опять нежно целует ее коротким неглубоким поцелуем, и его пальцы оставляют на щеке у Дайны теплый влажный след. — Секс — это пряник и кнут. Учись у профессионалов, пока дают. Дайна стонет сквозь зубы разочарованно и зло. Ну вот опять! Опять все эти шарлатанские уловки! Опять великий соблазнитель, великолепный до кончиков ушей! — Я тебе шею сверну, — обещает она вполне серьезно, но Астарион только усмехается: это уж вряд ли. Напоследок еще раз целомудренно чмокнув ее в губы, он отворачивается и неспешно направляется к Сорну, все это время наблюдавшему за ними с расстояния полудюжины шагов. Оба каким-то образом сохраняют абсолютно невозмутимый вид, словно два приятеля, повстречавшихся в опере, если не считать того, что рубашки у обоих расстегнуты и что на губах Астариона — ох, да и не только на губах — виднеются черничные пятна Дайниной помады. И он думает, что может оставить ее вот так? Как будто для него случившееся не имеет значения, как будто ему всё равно? Ну конечно! Ему определенно не всё равно, это видно — уж простите — невооруженным глазом, и Дайна мстительно замечает, глядя ему вслед: — Астарион, если ты думаешь, что я не заметила у тебя стояк… — Фу, милая. Ну вот опять надо сморозить какую-нибудь пошлость? — Пошлость? О боже! Ты затащил меня в бордель! — Да, и я рассчитываю, что тебе понравится, — самонадеянно кивает он, равнодушный к ее упреку, и бросает через плечо: — Ним, будь добра, займись ей, пока я занимаюсь твоим братом. Значит, он намерен продолжать эту игру? Коварный обольститель обучает наивную девицу премудростям любовных наслаждений? Что ж, ладно! Хорошо! Девица может сыграть ничуть не хуже! Девица, если честно, вообще лицедейка получше него. Ласково приобняв Дайну за плечи, Ним усаживает ее в кресло напротив кровати и встает у нее за спиной. Кресло мягкое и уютное, как раковина. Мысленно по-прежнему рыча от злости, Дайна делает вид, что с удобством располагается в нем, потом неторопливо застегивает пару пуговиц на рубашке, потом — штаны. Нет, конечно, она не скромница, не ханжа, не тихоня… Но было бы неплохо еще какое-то время оставаться одетой. Астарион тем временем не спеша приближается к Сорну. В его движениях нет ничего, кроме абсолютного спокойствия несмотря на то, что у него и вправду, как она изволила выразиться, стояк. Спасибо моде на узкие брюки — вид прекрасный, при всём желании не скрыть. Ну да, теперь ясно, как ему не нравятся тифлинги! Впрочем, как ей не нравятся вампиры с серебристыми кудрями — тоже ясно: она по-прежнему пылает до кончика хвоста. Одного Астарион, по крайней мере, добился совершенно точно: ей больше не хочется сбежать из борделя на край света. Нет уж! Она останется здесь, и она намерена наслаждаться сегодняшним вечером настолько, насколько вообще возможно. Не зря же это место называют домом удовольствий? Деньги заплачены. Значит, надо получить удовольствие сполна. Астарион с Сорном оказываются совсем близко, и взгляды их снова встречаются, уже не первый раз за сегодня. Становится так тихо, что можно услышать даже тихое потрескивание угольков в курильнице, над которой вьется сладковатый сизый дымок. — Правда, они потрясающе смотрятся вместе? — спрашивает Ним с ноткой гордости в голосе, и Дайна вынуждена с ней согласиться. Она чувствует легкий укол ревности, глядя на то, как рука Астариона поглаживает мускулистое темное предплечье, но сложно поспорить с тем, что это великолепное зрелище, достойное кисти художника. Оба прямо-таки греховно хороши. Эльф и дроу. Белое и черное. Свет и тьма. Прекрасный вампир и его не менее прекрасная шлюха. Сперва она мысленно одергивает себя — может, не стоит называть Сорна таким грубым словом, ведь он ничем оскорблений не заслужил? — но что-то подсказывает ей: Сорн был бы, пожалуй, не против. Сорну нравится его работа. Сорн получает за нее кучу денег. Сорн собирается этим вечером с большим энтузиазмом проделать всё, о чем его только ни попросят… И нет никаких сомнений, что Сорну очень, очень нравится Астарион. Если уж честно, кому бы он не понравился? Конечно, Дайна на дух не выносит, когда он притворяется великим похитителем сердец, но нужно признать: в такие моменты от Астариона глаз не отвести. Этот пристальный взгляд, этот насмешливый томный прищур, эта многообещающая полуулыбка… Эти пепельные кудри и нежная кожа, мерцающая перламутром… Он не просто красив. Он великолепен — и прекрасно об этом осведомлен. Сопротивляться его чарам — как бы ей ни хотелось думать обратное — не под силу почти никому. Теперь по Астариону и не скажешь, что пару минут назад он прижимал Дайну к стене с такой отчаянной страстью, словно она — любовь всей его жизни. Сейчас любовь всей его жизни — Сорн. Несколько долгих мгновений они смотрят друг на друга, и кажется, будто они вот-вот сольются в медленном поцелуе. Вместо этого Астарион с силой проводит по снежно-белым, будто бы седым волосам Сорна, заставляя его запрокинуть голову. Вторая рука скользит по щеке, обрисовывая контур темных, почти черных губ. Это что, та самая рука, которой он… Да, определенно та самая. — Какой же ты красивый, Сорн. Идеальный. Это правда: Сорн действительно очень красив и вдобавок очень понятлив, потому что сразу заглатывает предложенные пальцы на две фаланги, всасывая оставшуюся на них влагу. Астарион чуть поводит рукой — и Сорн заглатывает на три. — Почему бы тебе теперь не раздеться для меня? — предлагает Астарион мурлычущим тоном, столь хорошо знакомым ей. — Снимай рубашку. Вообще-то Сорн, насколько Дайна помнит по недолгому пребыванию в «Ласке», рубашек не носит вовсе: обычно он разгуливает по борделю с голым торсом, оплетенным бесчисленными кожаными ремешками (всякий раз, наблюдая его в таком виде, она удивляется, как ему не холодно). Сегодня, однако, Сорн вопреки обыкновению действительно принарядился — уж не по просьбе Астариона ли? Дайна легко представляет, как тот, обговаривая с близнецами детали будущей встречи, изгибает бровь и произносит… «Потрудитесь, пожалуйста, надеть что-нибудь, что будет приятно с вас снимать!» Все-таки Астарион эстет. Все-таки у Астариона есть стандарты. Впрочем, Сорн если и выполнил просьбу, то лишь отчасти: рубашка на нем из полупрозрачной органзы, переливающейся в свете свечей, как перо с павлиньего хвоста. Кожаные штаны безупречно обтягивают всё, что должно быть обтянуто. Не тот наряд, в котором можно появиться в приличном обществе, но все-таки вполне достойный… Особенно если учитывать, какое роскошное под этим нарядом скрывается тело. Когда Сорн выполняет распоряжение и избавляется от рубашки, становится видно, насколько у него холеная кожа. И ей самой, и даже Астариону до такого далеко — они еще недавно ночевали под открытым небом и мылись в ближайшей реке единственным на весь отряд бруском ромашкового мыла. Сорн же ведет совсем другой образ жизни. Он может позволить себе драгоценные масла, душистые жирные кремы, всевозможные притирки — любые ухищрения, благодаря которым каждый дюйм его тела, предстающий сейчас их глазам, светится так мягко, будто впитывает теплое мерцание свечей. Опустившись на колени, Астарион помогает ему избавиться еще и от штанов, настолько тесных, что белью просто некуда было бы поместиться, и сразу плотно сжимает качнувшийся член, размазывая по нему слюну теми же пальцами, которые недавно побывали у Сорна во рту. Дайна едва удерживается от того, чтобы громко охнуть. Он что, собирается… О да, определенно собирается. Ним осторожна с ней, будто с пугливым зверьком: она ограничивается мягким массажем плеч и бережно разминает напряженные мышцы сквозь одежду, лишь иногда позволяя ладоням соскользнуть чуть ниже, к ключицам или к груди. Это не слишком-то помогает Дайне расслабиться — о боги, какое уж тут расслабление! — и тогда Ним, поняв, что массажем делу не поможешь, подает ей еще один кубок, наполненный темной жидкостью, нежно кусающей язык. — Не беспокойся, это очень легкое вино. Чуть крепче сидра. Я тоже выпью с собой. Ним наполняет второй кубок для себя, делает глоток и садится на пол, привалившись к креслу спиной, и это зрелище Дайну странным образом немного успокаивает. Приятно видеть кого-то у своих ног, пусть даже женщину, пусть даже куртизанку… А может, особенно куртизанку, потому что она готова безропотно исполнить любую просьбу, с которой к ней обратятся. А что, если попросить ее?.. Нет, не сейчас. Сейчас ей явно не хватит решимости сказать Ним «Отлижи мне»… К тому же Ним больше заинтересована не столько Дайной, сколько действом, которое разворачивается в нескольких шагах от них. Астарион, по-прежнему почти одетый, стоит перед полностью обнаженным Сорном, умело лаская его языком. Каким-то образом даже на коленях он выглядит великолепно, элегантный до кончиков ногтей и самоуверенный настолько, что Сорн не решается даже на мгновение прикоснуться к нему, чтобы направить. Не решается — или ему не позволено?.. Впрочем, Астариона направлять и не нужно — он контролирует весь процесс от первого до последнего движения, даже когда берет на всю длину, и Сорну остается лишь стискивать ладони в кулаки и беспомощно втягивать воздух. Дайна не уверена, что хоть раз видела на лицах своих немногочисленных любовников такое беспомощное выражение, как у Сорна сейчас... Но, пожалуй, была бы не прочь увидеть. Ним развязывает шнурки на по-мужски грубых ботинках Дайны и стаскивает сначала один, потом второй. Обнаружив под ними тончайшие чулки, она проводит по левой пятке пальцем и ахает от восхищения. Дайна чуть улыбается. И правильно. Эти чулки — черный шелк с вышитыми на нем орхидеями — стоят целое состояние и заслуживают самых громких похвал. Наконец она решается спросить: — Слушай, Ним, а тебя не смущает?.. — Что? Смотреть, как Астарион отсасывает моему брату? — смеется Ним. «Фу, милая, ну какая пошлость», — хочется сказать Дайне, но она вовремя прикусывает язык. Когда это она стала так разборчива в выражениях? — Не смущает, — весело отвечает Ним, прислоняясь виском к ее колену. — Мне нравится, когда моему брату хорошо, а ему сейчас определенно очень хорошо… Да, Сорн? Сорн отвечает неразборчивым вздохом и все-таки, не сдержавшись, вцепляется Астариону в волосы. — И ты тоже не должна смущаться, — продолжает Ним ободряющим тоном. — Смотри и учись, потому что тут действительно есть чему поучиться. Тем более что Астарион делает это ради тебя, ты ведь понимаешь? Иначе… Как бы выразиться помягче? Скажем так: иначе на коленях сейчас стоял бы не он. Нет, конечно, мужчины совершали ради Дайны разные безумства, но обычно эти безумства сводились к краже цветов с городской клумбы или яблок из соседского сада. А вот чтобы мужчина ради нее стоял на коленях перед другим мужчиной, демонстрируя ей отточенную за долгие годы технику правильного отсоса… Ну вот откуда, откуда у нее в голове эти слова, эта грязная ривингтонская брань, от которой приличные барышни алеют, словно маков цвет? Ним сегодня распустила волосы, и они мягко ниспадают ей на плечи, рассыпаясь по темному платью, облегающему узкий стан. Прядки настолько гладкие, настолько ухоженные, что блестят, словно снег на закатном солнце. Не удержавшись от искушения, Дайна опускает руку, чтобы коснуться их, и Ним подныривает под ее ладонь. Рассеянно поглаживая светлую макушку, Дайна допивает вино — оно и вправду некрепкое, почти вода, — и возвращает кубок на стоящий рядом столик. Обе продолжают наблюдать. Ним явно находит увиденное очень волнующим. Дайна… Дайна, наверное, тоже, хотя щеки у нее по-прежнему горят от смущения и от тех вопросов, которые стремительно проносятся в шумящей от вина и ликера голове. Сколько Сорн сможет так продержаться? Что еще Астарион вытворял с ним вчера, пока ее не было рядом, и что собирается вытворять сегодня? Нравятся ли Астариону дроу больше, чем тифлинги? Нравятся ли ему мужчины больше, чем женщины? Действительно ли он сам получает удовольствие от происходящего — или это всего лишь игра? И как, черт подери, он умудряется источать элегантность даже в тот момент, когда отсасывает кому-то, не вставая с ковра? Он делает это уверенно и неторопливо, то лишь слегка дразня Сорна губами, то глубоко насаживаясь до самого горла, и Сорн стонет за них двоих, иногда срываясь на грязную, грязнее некуда, ривингтонскую брань (оказывается, он тоже не очень-то силен в изящных выражениях). Ним едва слышно вздыхает каждый раз, когда по телу ее брата проходит дрожь. Интересно, думает Дайна, скоро ли Сорн начнет умолять о пощаде? Ей очень хочется на это посмотреть. Наконец Астарион, в последний раз скользнув языком по уздечке, отстраняется и переводит дыхание, продолжая рукой надрачивать влажный, блестящий от слюны ствол. — Прости, милый, придется еще немного потерпеть, — говорит он прежним мурлычущим тоном так безжалостно, будто на самом деле ничуть не сочувствует Сорну. — Теперь твоя очередь, дорогая. Иди сюда. Дайна вспыхивает от этих слов сильнее прежнего. Это он что, ей? Ну да, ей. Кому же еще. — Ммм, наконец-то. Это зрелище мне давно не терпится увидеть, — хихикает Ним. Слова Астариона звучат как просьба, но просьба настойчивая, и хотя Дайна не уверена, что горит желанием ее выполнять, она все равно поднимается из кресла и идет к ним с настолько гордым видом, насколько это вообще возможно. В конце концов, она актриса. Она может сыграть кого угодно: хоть придворного шута, хоть кисейную барышню, хоть куртизанку, искушенную в любви. Ну не смущаться же, не опускать стыдливо глаза, будто никогда не видела вблизи обнаженного мужчину? Кем Астарион ее считает — девицей на выданье, до сегодняшнего вечера не ведавшей о том, что скрывается у мужиков под штанами? Если уж честно, то ничего особенно интересного там, под штанами, нет. Впрочем, нельзя не признать, что у Сорна красивый член. Яички плотно подобраны, аккуратный ровный ствол оплетен узором вен, едва различимых на темной натянутой коже. От неспешных движений Астариона на набухшей блестящей головке выступает крупная капля смазки, и Астарион размазывает ее по всей длине томительно медленным движением. — Отличная работа, конечно, — преисполненным сарказма голосом говорит Дайна, опускаясь рядом на мягкий ковер. — Молодец. Впечатляет. Но ты правда думаешь, что я никогда не делала мужику минет? — Я думаю, ты никогда не делала его правильно, — отвечает Астарион совершенно невозмутимо. Даже сейчас, стоя перед Сорном на коленях, они умудряются переругиваться. Ну еще бы! Астарион очень любит ее за то, в чем они похожи, и на дух не выносит всё, что ему кажется несовершенным: ее грубые словечки, ее глупые шанти, неправильную осанку, спонтанные проявления доброты и, конечно, скудное сексуальное воспитание, полученное в ривингтонских сараях, где ни о каких минетах, уж наверное, и речи не идет. Она возмущенно фыркает — в сторону, эксперт! — и с большим энтузиазмом заглатывает так глубоко, как только может… Чтобы тут же, конечно, поперхнуться, потому что вообще-то — если честно — и впрямь не так уж хороша. — Тшшш, тшш, тише. Не торопись. — Голос Астариона становится теплым и мягким, как растопленное масло. — Расслабься и начни с чего-нибудь попроще. Мы же не хотим, чтобы для Сорна всё закончилось слишком быстро, правда? Сорн протестующе мычит: он уже слишком долго терпит эту сладостную пытку. — И кстати, ему не позволено тебя касаться, пока ты сама не разрешишь, и кончать не позволено тоже, — добавляет Астарион. — Ты контролируешь всё. Сорн не контролирует ничего. — Как мило, — откликается Дайна. — Я смотрю, ты позаботился обо всем заранее. У самого Астариона сегодня никаких запретов нет: пока Дайна приноравливается к члену Сорна во второй раз, он прикасается к ней легко, свободно и с удовольствием. Это совершенно не похоже на его прикосновения в обычной жизни — в жизни за пределами борделя, где они так старательно изображают лучших друзей. Длинные пальцы гораздо теплее, чем обычно: он, во-первых, сыт, а во-вторых — возбужден, и поэтому кровь легко бежит по его телу, согревая холодную кожу. Движения гораздо бережнее. Взгляды гораздо пристальнее. Любуясь Дайной, как любуются статуей в музее, он возвращает на место непослушную прядь, которая то и дело норовит упасть ей на глаза, гладит горящую румянцем щеку, нежно обхватывает подбородок. Потом без усилия проводит по челюсти до самого уха и наконец ныряет к затылку. Сорн же… Кого сейчас интересует Сорн, если честно? Слегка направляя ее, Астарион помогает ей найти нужный ритм, уверенный и вместе с тем неторопливый, и вот она уже без особого стеснения делает всё то же самое, что делал недавно он, пока Астарион играет с ее волосами, наслаждаясь тем, как упругие локоны пружинят под его рукой. Иногда он оттягивает их назад. Иногда стискивает в горсти, чтобы наклонить ее голову вперед и вниз. — Вот так хорошо. Молодец. Попробуешь глубже? Она пробует, продолжая прислушиваться к подсказкам, и получает в награду заслуженную похвалу Астариона и не менее заслуженный стон Сорна… Хотя Сорн все еще обоих не слишком интересует. — Умница. Умница. Боже, какая ты у меня красивая. Астарион всегда щедр на комплименты, частью искренние, частью нет, но за всё время их знакомства это первый раз, когда он называет ее красивой. Значит, в его глазах она и сейчас впрямь чертовски хороша. Дайне нетрудно это представить. Щеки горят лихорадочным огнем, волосы растрепаны, помада смазана… Она, может быть, не самая большая красавица на свете, но мужиков ее вид на коленях обычно сводит с ума, она это знает. Лукавый взгляд, невинная россыпь веснушек на носу, острый контур маленьких припухших губ — обычно этого достаточно, чтобы компенсировать отсутствие умений. Сорну явно достаточно — более чем! — и когда она берет особенно глубоко, он с глухим судорожным стоном вцепляется в ее левый рог, пытаясь задавать темп. О, мужики все одинаковы, они всегда так делают — им только волю дай! Не было ни одного, который не пытался бы, и ни одного, которому она бы это позволяла. — Руки, Сорн! Напоминаю, что тебе нельзя к ней прикасаться, — одергивает его Астарион, чрезвычайно довольный тем, что ему самому сегодня можно абсолютно всё. Сорн послушно разжимает пальцы, отводит ладонь и бормочет что-то отдаленное похожее на «Прости», адресованное скорее Астариону, чем ей. — На первый раз прощаю, — милосердно соглашается Астарион, продолжая поглаживать Дайну по затылку. Его прикосновения такие ласковые, что она уже почти не злится на него за то, как всё началось. — Но только на первый, ясно? Выдав Дайне еще парочку ценных указаний, он приходит к мысли, что урок на этом завершен, и, окинув Сорна внимательным взглядом, после некоторых раздумий решает присоединиться. Сорну остается лишь вздыхать сквозь зубы, когда над ним трудятся два языка сразу — один очень ловкий, другой пока не настолько. Астарион лениво проводит ладонью по его напряженному бедру, лаская темную кожу. Рука устремляется вверх, к животу, возвращается на бедро, потом опускается ниже и сжимает мошонку. Губы мягко скользят от основания к головке и обратно. — Не могу поверить, что нам за это еще и платят, — снова хихикает Ним, которая наблюдает за ними, развалившись на оттоманке среди бесчисленных бархатных подушек. — Да, Сорн? Сорн отвечает довольно невнятно, но утвердительно, и бросает очередное короткое ругательство сквозь зубы. Терпение у него, похоже, на пределе, хотя Дайна не уверена, что это не игра: в конце концов, они не первые их клиенты и не последние. Сорн и Ним наверняка могут сыграть муки страсти так же достоверно, как сыграла бы она сама, или даже лучше, потому что на этой сцене они опытнее нее в десятки раз. Да всё равно! Пока близняшки не выходят из роли, это неважно. Какая разница, получает ли Ним удовольствие, наблюдая за ними? Действительно ли Сорн купается в неземном блаженстве или просто делает вид? Их с Астарионом губы наконец встречаются на влажной от слюны и смазки блестящей головке. Сорн, снова невнятно ругаясь, делает над собой усилие, чтобы не прикасаться ни к кому из них. Дайна чуть отстраняется. У нее с непривычки уже устает челюсть, к тому же… К тому же Астарион настолько хорош собой, что ей необходимо — прямо сейчас! — на него посмотреть. Она и в обычной жизни ловит себя на том, что любуется им, но в сумерках темной спальни, озаренной лишь светом свечей, он еще красивее обычного. Белоснежная рубашка расстегнута до самого низа, и на ней каким-то чудом до сих пор ни единой складки. Шелк струится по коже, обрисовывая контур безупречного тела. На губах незнакомая ей улыбка, хотя она думала, что знает все его улыбочки наперечет… — Знаешь, на тебе моей помады больше, чем на мне, — вдруг сообщает она деловито и тянется к его щеке. Помада у Дайны лиловая, темная, и на его белой коже каждый ее отпечаток смотрится как синяк. Дайна бережно стирает сначала один, потом второй. Их много — бесчисленные синячки, оставленные ею, покрывают его скулы и подбородок, шею, ключицы. Чем они ниже, тем они бледнее; самый яркий из них — на губах, таких же идеальных, как и всё в нем. Помада очень ему к лицу. Да ему всё к лицу — он практически безупречен. Астарион чуть прихватывает зубами ее палец, когда она пытается стереть с его нижней губы лиловый влажный оттиск, и Дайна, совершенно позабыв про бедолагу Сорна, снова целует его неожиданно для обоих, ухватив за загривок рукой. Этот поцелуй совершенно не похож на все прочие: не такой целомудренный, как первый, не такой осторожный, как второй, не такой торопливый, как третий. Он очень соленый, очень влажный, очень нежный и такой раскованный, будто они знают друг друга целую вечность и делали это тысячу раз. За четвертым поцелуем следует пятый. За пятым — шестой. Астарион не забывает между делом надрачивать Сорну. — Вы же знаете, что можете целоваться и дома, в своем жутком вампирском замке, да? — со смешком напоминает Ним (ах, так значит, Астарион уже успеть признаться им, что он вампир, ну надо же, какой молодец!). — Для этого вовсе не обязательно наведываться в бордель. Но нет, Ним ошибается. Им — обязательно. Они не могут проделывать это дома «в своем вампирском замке», потому что за пределами «Ласки» каждый их поцелуй порождает слишком много вопросов, требующих ответов, а искать эти ответы — слишком хлопотная работа. Понадобится слишком много сил, слишком много слов, и все эти слова, соединенные вместе, неизбежно прозвучат как цитата из паршивой книжонки, в которой герои, настрадавшись, наконец соединяют уста и клянутся жить долго и счастливо и умереть в один день… Или не клянутся, выяснив, что все-таки не созданы — увы и ах! — друг для друга. В стенах борделя всё гораздо проще. В стенах борделя никаких вопросов нет, и слово «люблю» здесь если и произносят, то только за дополнительную плату в размере ста золотых. К тому моменту, когда они не без труда отрываются друг от друга, на губах Астариона не остается ни капли помады, и на губах Дайны, кажется, тоже: только легкая сладость тает на языке вместе с терпким привкусом соли и обжигающей свежестью ликера. — Вот теперь чисто, — удовлетворенно заключает она, пристально вглядываясь в его лицо и в последний раз обрисовывая линию рта подушечкой пальца. Потом интересуется, заметив его ответный напряженный взгляд: — Что такое? Почему ты на меня так смотришь? — Любуюсь, — признается он, опять пытаясь обуздать привычным жестом ее непослушный локон, скрученный в мягкую спираль. — Ты, радость моя, само совершенство, знаешь об этом? Они замирают на несколько секунд, глядя друг на друга. Он и впрямь любуется ей, как любовался бы своим отражением в зеркале, если бы зеркало соизволило хоть раз показать ему что-то, кроме пустоты, но даже тени удовольствия от происходящего не видно в его глазах. Никакой радости, никакого предвкушения, только отстраненная холодная решимость. Сорн и Ним могут быть сколько угодно красивыми, поцелуи сколько угодно пылкими, ласки — сколь угодно сладостными… — Закончи с Сорном без меня, — нежно распоряжается он и поднимается с колен, поправляя чуть смявшиеся брюки. — По-моему, ты отлично справляешься. Но сейчас для него нет ничего более сладостного, чем долгожданное чувство абсолютного контроля. Оставив их с Сорном наедине, он направляется к Ним и располагается рядом с ней на оттоманке. Оттоманка такая широкая и низкая, что Ним вольготно развалилась на ней, откинув голову на подушки и вытянув вперед длинные ноги с безукоризненно узкими лодыжками. Она успела скинуть туфли, и босые пятки теперь зарываются в пушистый ворс ковра. Склонившись над ней, Астарион небрежно целует ее в запрокинутую шею и тут же прикусывает холеную серебристую кожу, срывая с губ дроу едва слышный прерывистый стон. Он не голоден, Дайна знает это точно, потому что на ее глазах он несколько часов назад вылакал предостаточно крови, но сейчас ему нужно не просто отсутствие голода — ему нужно пить допьяна. Когда его рука, нырнув под юбку, добирается до нужного места сквозь гладкие складки атласа, тихие стоны Ним становятся громче. Она покорно раздвигает ноги, пока он неторопливо слизывает крупный рубиновый бисер крови, проступающий на месте укуса. Дайна, глядя на них, поджимает губы. Она еще не забыла, как прекрасно ощущаются его пальцы внутри и как обидно — их внезапное отсутствие. Ох, когда-нибудь он ответит за то, что так безжалостно ее бросил! Но — так и быть — не сейчас. Сейчас ему действительно всё это очень нужно. Наконец она отворачивается от них, опять обращает взгляд к позабытому было Сорну и, мурлыкнув, гладит его по бедру. Напряженные мышцы ощущаются под рукой как мрамор, и это очень приятно. Насладившись этим ощущением сполна, она ныряет вниз и медленно проходится языком по кожистому шовчику на мошонке, потом еще и еще. Сорну снова приходится сдерживаться, чтобы не ухватить ее за рога. — Даже не думай, — предостерегает его Дайна. — Будь послушным мальчиком и терпи. Когда она наконец отпускает яички и сосредотачивается на головке, изображать послушного мальчика Сорну становится все сложнее. Может быть, и это лишь игра? Нет, не похоже. Хотя они дали ему небольшую передышку, пока отчаянно целовались, стоя на коленях у его ног, он все равно возбужден до предела. Каждая венка приятно пульсирует под языком. Каждый стон звучит как песня. Если бы Дайна не была так поглощена делом, она расплылась бы в довольной улыбке. Это далеко не первый раз, когда она отсасывает мужику, но определенно первый, когда ей так нравится процесс… Потому что они с Астарионом чрезвычайно похожи и в этом. Как и он, она до дрожи любит сладостный вкус контроля. — Дайна, ну пожалуйста. Совершенно равнодушная к первой мольбе Сорна, она продолжает, пока с его губ наконец не срывается вторая, третья, четвертая, и тогда она уточняет, вскидывая голову так, чтобы заглянуть ему в глаза: — Пожалуйста что? — Ты должна разрешить ему, — напоминает Астарион, который продолжает наблюдать за происходящим несмотря на то, что уделяет пристальное внимание Ним, извивающейся под его прикосновениями, словно маленькая змейка. — Помнишь наши правила? Ах да. Точно. Сорн же не может кончить, пока она ему не позволит. Ну и замечательно. Пользуясь этим, она доводит его почти до предела, то останавливая себя, то работая быстрее, пока просьбы Сорна не становятся совсем уж бессвязными. Конечно, это не только ее заслуга: она не настолько самодовольна, чтобы приписывать его возбуждение исключительно себе. Вряд ли у нее достаточно умений, чтобы поразить дроу, который зарабатывает на жизнь, за большие деньги торгуя собственным телом… Но даже он нечасто становится участником таких увеселений, как сегодня. На секунду у нее снова мелькает мысль, что громкие стоны и страстные мольбы — лишь часть спектакля, который Сорн разыгрывает, чтобы угодить хорошенькой клиентке, но нет — сыграть так достоверно не смог бы и самый талантливый в мире актер. Может, он самую малость преувеличивает свои страдания, но ему и впрямь это нужно, нужно сильно, и нужно побыстрее. — Ах, Дайна, ну пожалуйста… Можно мне… Вслушиваясь в сладкую музыку его просьб, она отстраняется от Сорна и сообщает сурово: — Нет. Нельзя. Ним со долгим стоном вздрагивает в объятиях Астариона. Отвлекаясь от нее на мгновение, тот кидает на Дайну долгий взгляд и заключает с озадаченным видом: — Какая ты жестокая, дорогая. Хуже меня, честное слово. — Неимоверно жестокая, — обреченно соглашается Сорн сквозь зубы. — Если бы я знал, что меня будут так мучить, я бы… — Отказался бы? — ухмыляется Дайна, вставая с колен. — Я согласился бы бесплатно. Дайна довольно хмыкает — вот это точно ложь чистой воды — и принимается одну за другой расстегивать застежки на своих брюках. Это требует от нее определенной смелости, потому что она никогда не раздевалась донага перед тремя зрителями сразу и вообще не слишком-то любит свое тело, покрытое, как у всех тифлингов, многочисленными костяными шипами. Но показаться скромницей? Застенчиво ждать, пока с нее сорвут всю одежду чьи-то торопливые руки? Да ни за что. — Ложись на кровать, — велит она Сорну, чуть смягчив суровый тон, и небрежно зашвыривает свои штаны на ближайшее кресло: ничего, ткань плотная, авось не помнутся. — Лицом вверх или вниз? — уточняет Сорн, всем видом изображая послушание. — Конечно вверх, — фыркает она, стараясь сделать вид, что не удивлена вопросом. — Зачем мне сдалась твоя задница? — Ты удивишься, какие разные у женщин бывают вкусы... Но это, я полагаю, тема для какого-нибудь из следующих уроков. За спиной у Дайны раздается хмыканье Астариона. Чем он там, на оттоманке, занят, сказать сложно, но к беседе он явно прислушивается с неослабевающим вниманием и по поводу задницы Сорна, похоже, имеет уже сложившееся мнение. — Ты, конечно, предупреждал нас, что она решительная барышня, — говорит Ним, не меньше Астариона заинтригованная происходящим, — но я не думала, что настолько. — Очень решительная, — бормочет Астарион себе под нос. — Иногда даже чересчур. Дайна вовсе не решительная и не такая уж смелая, какой ей нравится казаться. Она бы скорее согласилась сунуть голову в пасть голодному льву, чем сделала бы то, что собирается сделать сейчас, но отступать поздно. Под взглядами всех троих она стягивает белье и, скомкав черный влажный шелк, отбрасывает его на кресло следом за штанами. На ней остаются лишь белая рубашка, надетая на голое тело, и чулки с орхидеями, стянутые выше колен атласными подвязками. Рубашка настолько длинная, что почти полностью прикрывает зад. Дайна малодушно решает ее не снимать. Сорн тем временем выполняет ее команду и вальяжно растягивается на алом бархатном покрывале с длинными пушистыми кисточками, свисающими до самого пола. Подперев голову рукой, он с интересом наблюдает за тем, как она раздевается, хотя вряд ли это такое уж выдающееся зрелище… Уж он-то точно видел всё, что скрыто у женщин под панталонами, бессчетное количество раз. Кровать выглядит именно так, как Дайна всегда представляла ложе в борделе: такая огромная, что они при желании поместились бы на ней вчетвером, и такая роскошная, что больно глазам. Золотое шитье на покрывале ярко блестит в свете свечей. Мягкие складки бархата притягивают взгляд. На эту кровать и смотреть-то неловко. Сразу видно: это ложе не для сна, а для прелюбодеяний и удовольствий всех мастей… Но ведь она и собиралась получать удовольствие? — Умоляю, не заставляй меня ждать, моя прекрасная мучительница! Я изнываю в ожидании тебя, — произносит Сорн с нарочитым сладострастием, бросая в ее сторону долгий взгляд из-под ресниц, и Дайна усмехается, благодарная ему за попытку развеять напряжение. Ах, как хочется представить, что они здесь одни! Насколько всё было бы проще, не будь никого, кроме Сорна, рядом! Однако тихие стоны Ним за спиной не дают Дайне забыть: всё, что она делает, она делает под взглядами нескольких зрителей, наблюдающих за ее дебютом. Ну и ладно. Ну и подумаешь! Она выходила на сцену плясать перед сотнями ривингтонцев — как-нибудь справится и здесь. Матрас мягко пружинит, когда Дайна опускает на него колени, чтобы подобраться поближе к Сорну. Запрокинув голову, он смотрит на нее одновременно и с интересом, и с предвкушением, как на незнакомку, которую еще не знает, но вскоре надеется узнать. — Скажи мне, чего ты хочешь, — говорит он с такой интонацией, что ее охватывает дрожь, — и я сделаю всё. Наверное, это его обычный чувственный тон, который он использует со всеми своими клиентами и клиентками, чтобы распалить в них огонь желания. Голос становится чуть ниже, чуть глуше, паузы между словами — чуть дольше. Астарион тоже пользуется таким тоном, когда ему что-то нужно, ибо полагает, что с его помощью может вить из людей веревки… И обычно оказывается прав. Она склоняется над Сорном, чтобы поцеловать его, и мягко толкает в плечо, заставляя откинуться на покрывало. Ее руки поглаживают грудь и торс, иногда дразнящим движением опускаясь к паху. Сорн чертовски хорош собой и великолепно сложен — этого не отнять. Каждая мышца идеально проработана. Каждый дюйм кожи гладкий, как отшлифованный металл. Губы влажные и черные, как гуталин… Или спелая ежевика после дождя. Разорвав поцелуй, Дайна перекидывает колено через его грудь и устраивается поудобнее. Не так-то легко повторить позу, которую видела только на литографиях в дешевых книжках порнографического содержания! Немного неловко — получается не сразу — она скользит вперед, придавливая плечи Сорна лодыжками. Колени оказываются по разные стороны его головы. Стопы прижимаются к ребрам. — Мне кажется, твоя неопытность была несколько преувеличена, — бормочет Сорн, когда она оказывается над ним, и тут же смолкает, потому что Дайна опускается ниже. Это определенно не те ласки, которые можно увидеть в ривингтонских сараях, но спасибо ее второму любовнику, заезжему тифлингу-менестрелю, в первую же ночь продемонстрировавшему ей, что язык нужен мужчине не только для того, чтобы лить женщинам в уши сладкую непристойную чушь… У языка есть применения получше. — Дорогая, ты должна разрешить ему тебя касаться, — напоминает Астарион откуда-то из-за спины. У него странным образом меняется голос, и Дайна не уверена, что слышала в нем подобные нотки хоть раз. Что это: удивление, предвкушение, ревность, всё сразу? — Придется сказать прямым текстом. Ах да. Точно. Наслаждаясь теплом мягких податливых губ, она перебирает густые волосы Сорна, белые, словно снег, небрежным движением откидывает их со лба, поблескивающего от испарины. Сказать прямым текстом? Да она в жизни не говорила мужчине таких слов! Должно быть, это прозвучит ужасно глупо. Но поскольку Сорн твердо придерживается установленных правил, он явно не собирается приступать к делу, не получив от нее распоряжения, и ей все-таки приходится сказать ему… — Вылижи меня. И, как ни странно, это звучит скорее ужасно нежно, чем ужасно глупо. Сорн воспринимает эти слова как разрешение на полную свободу действий и кладет руки на ее бедра, притягивая их ближе. Теплые широкие ладони проходятся по коже и краешкам подвязанных атласными лентами чулок. Вообще-то руками ему пользоваться никто не позволял… Но Дайна не возражает — пусть. Поскольку Сорн пригвожден ее лодыжками к постели, у него почти нет пространства для маневра, однако оно ему и не нужно. Усадив Дайну на себя поудобнее, он тут же принимается с пылом выполнять указание, уткнувшись носом в аккуратные черные завитки на ее лобке. Дайна не может сдержать стон. Охнув, она вжимает пятки Сорну в бока и стискивает волосы на его макушке. Сорн с ласковым нажимом раскрывает складки языком и приникает к ним губами, втягивает в рот горячую влажную плоть. Пройдясь по всем доступным ему местечкам, он быстро обнаруживает самые чувствительные из них и начинает дразнить их томительными кружащими движениями. Сорн не торопится. Он вылизывает ее медленно и с удовольствием, иногда даже слишком медленно, поощряя Дайну двигать бедрами и насаживаться на его напряженный услужливый язык. Смазка щедро мешается со слюной. Стоны, которые срываются с ее губ, становится всё громче, дыхание — всё прерывистее. — Ох, Сорн, блядь! Где-то за ее спиной, на оттоманке, так же громко вздыхает Ним — только произносит она другое имя. Сложно сказать, чем они с Астарионом заняты: в последний раз, когда Дайна их видела, оба были почти одеты, — однако вообразить нетрудно. Эльф и дроу, прекрасный вампир и прекрасная куртизанка, они наверняка великолепно смотрятся вместе. Ним покорно откидывается на подушки, позволяя Астариону ласкать себя. Рука с тяжелым рубиновым перстнем снова скользит между ляжек, стягивает тонкое, как паутинка, белье. Губы утыкаются в шею, зацеловывая след недавнего укуса, потом оттягивают мочку длинного уха с крошечной — меньше капли росы — сережкой. Пальцы медленно размазывают жемчужную влагу по набухшим складкам, нарочно избегая тех мест, где больше всего нужны. Астариону все еще нет дела до собственного удовольствия или тем более до удовольствия Ним. Дайне не нужно смотреть на него, чтобы это понять. Ему важно только долгожданное чувство контроля — над извивающейся под его рукой дроу и над самим собой, над своим телом, над своими желаниями, всем тем, что так долго принадлежало другим. Ему нужно заставить Ним умолять о большем, и Ним умоляет тихим шепотом, слышным лишь им одним: отчасти для того, чтобы утолить его желание, как сделала бы на ее месте любая другая работница «Ласки Шаресс»… Отчасти потому, что Астарион и вправду очень хорош. Смилостивившись, он наконец проталкивает пальцы вглубь и начинает доводить ее настойчивыми, требовательными движениями, пока стоны Ним не обрываются сдавленным всхлипом и она не замолкает, тяжело дыша, в его руках. Следом за ней, притянув Сорна за волосы и насадившись на него резким толчком бедер, с очередным лихорадочным «блядь» кончает и Дайна. — Как много ты ругаешься, — нежно шепчет Сорн, когда снова обретает способность говорить. Каждую паузу между словами он использует, чтобы покрывать мелкими поцелуями ее покрытое влагой бедро. — Бесконечно много. Ох… Дайна смутно помнит, сколько раз сказала «блядь», пока он ей отлизывал, но, видимо, немало. Ничего удивительного. Ее голова набита подзаборной руганью, как детская кукла — соломой, к тому же она никогда не умела держать язык за зубами. Глядя на Сорна сверху вниз, она снова гладит его волосы, перебирая пальцами густые пряди. Он вылизывает ее бедро почти насухо. Потом невесомыми касаниями — не только бедро. — Можно мне теперь?.. — Теперь можно, — соглашается Дайна и, слегка приподнявшись, подается назад, чтобы сесть ему на грудь. — Заслужил. Ее хвост все это время лежал вдоль его тела почти неподвижно, но теперь приходит в движение. Каждый раз, когда он изгибается, можно почувствовать в мышцах сладкую, не до конца еще схлынувшую истому. Широкий плоский кончик щекочет Сорну пах. Честно говоря, большую часть времени хвост — на редкость бесполезная вещь. Он слишком длинный, слишком непослушный, слишком тяжелый, кто-нибудь постоянно норовит на него наступить, а то и прищемить его дверью, и большую часть жизни она была от этой бесполезной части тела не в восторге. Но спасибо ее второму любовнику, заезжему тифлингу-менестрелю, во вторую ночь сказавшему… «Ты даже не представляешь, что при помощи этой штуки можно проделать с мужчиной». А потом: «Давай-ка покажу». Насколько неповоротлив хвост у основания, настолько же гибкая и сильная его нижняя, самая узкая, часть. Когда Дайна берет член Сорна в первую петлю, Сорн сдавленно охает. К первой петле скоро прибавляется вторая. Медленно и плавно хвост стискивает ствол, скользя вверх-вниз от корня до головки. — Ох, да ты… затейница… — Помолчи, — ласково велит Дайна, положив палец на черные влажные губы. — Кончай давай. Наконец Сорн, вдавив пальцы в ее бедро, со стоном кончает тоже. Помучив его еще немного, она распускает петли, постепенно высвобождая обмякающий член из своей хватки. Теплое липкое семя течет по хвосту. Сорн так глубоко и прерывисто дышит, что она чувствует, как поднимается и опускается под ее тяжестью его широкая грудь. — Вот и молодец, — одобрительно говорит ему Дайна и тут же командует, едва он пытается приподняться: — Лежи-лежи. Пока не всё. По-прежнему послушный каждому ее слову, Сорн снова откидывается на покрывало. Блестящий от влаги хвост оказывается у его лица и плоским краешком задевает губы. Сорну не нужно объяснять, что от него требуется, идея ясна и так, но на всякий случай он все-таки уточняет: — Ты хочешь, чтобы я?.. — Да, — кивает Дайна. — Хочу. Скользнув по его губам, она проталкивает кончик хвоста между зубами, и Сорн, изображая послушание, старательно слизывает с него свое семя до тех пор, пока кожа не становится чистой. Убедившись, что он не пропустил на капли, Дайна удовлетворенно и устало вздыхает. Вот теперь — всё. Оглянувшись, она обнаруживает, что Астарион и Ним раздеты гораздо больше, чем она себе воображала: он обнажен по пояс, на ней и вовсе осталась лишь тонкая полоска белья. Рубашка Астариона, теперь окончательно смятая, безжалостно отброшена на пол. Смотрел ли он вообще на них с Сорном — или был слишком увлечен близняшкой? Разгоряченная и разрумянившаяся, Ним среди бархатных подушек выглядит как обнаженная царица, готовая принимать дары и ласки многочисленных любовников. Склонившийся над ней Астарион, как всегда, великолепен до кончиков ногтей. Пальцы Ним скользят по его белой коже. Его губы с нежностью накрывают темный сосок и тут же устремляются к шее, потом от шеи — к губам. Что ж, похоже, у этих двоих всё хорошо. Они вполне довольны друг другом. Ну а кто бы на их месте не был доволен? Оставив измученного Сорна приходить в себя, Дайна слезает с постели и начинает одеваться: заново подвязывает правый чулок, влезает в свои панталончики, натягивает штаны. К тому моменту, когда Астарион наконец очухивается и обращает на нее внимание, она уже набрасывает на плечи дублет. — Дайна! Ох… Черт! Ты куда? Весь вечер у него был на редкость самодовольный тон, но теперь всякое самодовольство мигом исчезает из его голоса, сменяясь неподдельной тревогой. Дайне это почему-то приятно. Как только он понимает, что она готова уйти, он тут же забывает про Ним и вообще про всё на свете, даже про свои замашки профессионального ловеласа, любую женщину способного свести с ума. — Пожалуй, с меня хватит на сегодня, — объявляет Дайна, поднимая с пола оставленные у кресла ботинки. — Дальше ты как-нибудь сам. Мне надо подышать. Астарион тут же оказывается на ногах, но удержать ее не успевает: она быстро выскальзывает из комнаты с ботинками в руках, чтобы обуться уже снаружи. — Дайна, стой! Он принимается впопыхах натягивать рубашку, коротко ругаясь сквозь зубы, но большую часть этой ругани она уже не слышит — тяжелая дубовая дверь с шумом захлопывается за ней, отсекая их друг от друга. Фух. Всё. На сегодня — и вправду достаточно. * * * Двери спален выходят на длинный широкий балкон, опоясывающий весь третий этаж. На балконе холодно, но Дайна с удовольствием подставляет разгоряченное лицо потокам ночного ветра. У нее такое чувство, что визит в «Ласку» продлился гораздо дольше, чем на самом деле, — столько же, сколько длится обычно пьеса, какая-нибудь оперетта в трех частях, — и выдохлась она так, будто сыграла в этой оперетте главную роль. Только аплодисментов не слыхать, а жаль — сыграно-то блестяще. Ее одиночество длится совсем недолго — не проходит и полминуты, как Астарион выскакивает за ней, торопливо застегивая рубашку. Слава богам, что больше на балконе никого нет, а то хорошенькое зрелище они бы собой представляли! Оба без обуви, взъерошенные, в мятой одежде — ни дать ни взять тайные любовники, чуть не застигнутые врасплох ревнивым супругом. Облокотившись на деревянные перила, Дайна смотрит вниз, на город, озаренный россыпью круглых, словно брюшки светлячков, фонарей. Астарион в растерянности останавливается рядом, не зная, что сказать. От его недавней решимости не осталось и следа. Этого Астариона она хорошо знает: чуткий, мягкий, трогательно взволнованный, он явно пытается сообразить, что пошло не так и нет ли в этом его вины. Удивительно, как это сочетается в нем: надменный и властный лорд вампиров, искушенный в самых разных удовольствиях… и заботливый партнер, который не может подобрать слова, чтобы спросить, не расстроила ли ее их маленькая дружеская оргия. Нет, не расстроила… Но и не то чтобы обрадовала. Это чувство должно называться как-то иначе, но как — Дайна пока не решила. Мысли путаются у нее в голове, как нитки в шкатулке у неряшливой швеи. Возможно, стоило бы успокоить Астариона и сразу сказать ему, что она в порядке и что конца света не случилось, но вместо этого Дайна, кинув на него косой взгляд, вдруг с любопытством интересуется: — Весь вечер хочу спросить, да как-то к слову не пришлось. Ты платишь им из денег Казадора, да? Астарион не может сдержать довольную улыбку, которая на мгновение озаряет всё его лицо, по-прежнему согретое легким румянцем. — Да, — сознается он. — Ага, — кивает Дайна. — Я так и думала. Некоторое время оба в молчании наслаждаются мыслью об этом странном возмездии, которое привело бы Казадора в неслыханную ярость; наконец, немного поколебавшись, Астарион спрашивает, так и не сумев придумать более подходящего вопроса: — Ты вообще в порядке? Что-то было не так? Дайна вздыхает. Ну вот как ему объяснить, если она и себе самой до сих пор не объяснила? — Всё нормально. Нет, правда, нормально, — качает головой она, так и не сумев облечь тысячи разрозненных мыслей в слова. — Просто всё это… немного чересчур, понимаешь? Не то чтобы мне не понравилось. Мне понравилось. Просто я как-то пока не готова наблюдать, как вы с Ним… Ну, ты понял. И я не знаю, чего сама хочу дальше. Может, мне нужен не разнузданный секс с двумя дроу, а горячая ванна и большая чашка очень сладкого кофе. — Тогда пойдем домой, — предлагает он. Кончики его пальцев касаются ее запястья так бережно, будто оно сделано из фарфора. — Домой? Ну да, — хмыкает она и, снова не без труда подбирая слова, добавляет: — Прости меня за прямолинейность, но у тебя все еще… Кхм… Как бы это сказать, чтобы не ранить твой нежный слух… Заканчивать фразу нет необходимости: достаточно красноречивого быстрого взгляда на его брюки. Астарион тоже издает что-то вроде смущенного «кхм». — Иди к ним, — говорит она. — Обо мне не беспокойся. Мне… мне просто надо это всё переварить. Присоединюсь к вам как-нибудь в следующий раз, хорошо? Астарион с осторожностью интересуется: — А будет следующий раз? Холодный ветер уже достаточно остудил ей голову, чтобы она могла без труда напустить на себя уверенный и даже чуточку наглый вид, и Дайна пожимает плечами: — Почему бы и нет. Это очень уклончивый ответ, но Астарион не решается ее допрашивать. Еще какое-то время они стоят плечом к плечу, глядя на уличную жизнь, кипящую внизу. Легкие порывы соленого ветерка треплют полы его незаправленной мятой рубашки. Даже сейчас, растрепанный, взъерошенный и совершенно сбитый с толку, он до того хорош собой, что смотреть на него труднее, чем на полную луну, озаряющую в безоблачную ночь весь небосвод. — Иди давай, — в конце концов мягко повторяет Дайна, похлопав его по руке.— Тебя там заждались. — Ты правда в порядке? Скажи мне хоть раз в жизни прямо без этого твоего актерства. Тебе не нужно, чтобы я остался? Мы все еще можем пойти домой… — О боги, Астарион, мы и так вместе с утра до ночи. Мне будет невообразимо трудно, но я как-нибудь переживу пару часов мучительной разлуки, пока ты развлекаешься с близняшками. Не сомневайся. Иди. Тебе это нужно. Увидимся дома. Он окидывает ее оценивающим взглядом, пытаясь понять, искренность это или бравада, и кивает, придя к мнению, что Дайна действительно не против. Потом поправляет пуговицу на ее дублете, застегнутом впопыхах. — Ты сокровище, я уже говорил тебе? — Говорил. — Тогда я пойду? — Иди, иди. Я же сказала. Только… Он уже успел сделать шаг к двери и теперь, обернувшись, глядит на нее через плечо. Дайна делает глубокий вдох, чтобы собраться с силами, которых у нее почти не осталось, и чеканит с нажимом: — Если твоя рука когда-нибудь снова окажется у меня между ног, не останавливайся, дьявол тебя побери. Еще раз меня так бросишь — и я буду подсыпать тебе в кровать чеснок до конца моих дней, понял? Ей очень нужно оставить за собой последнее слово, и она подозревает, что Астариону это ясно так же хорошо, как и ей. Он извиняется. Он раскаивается. Он клянется всеми богами, что больше не будет… Потом берется за ручку, толкает дверь и исчезает внутри. Дайна еще какое-то время стоит у перил, любуясь ночным городом. На дверь, кажется, наложены заглушающие чары, поэтому догадаться о том, что происходит в спальне, никоим образом невозможно — оттуда не доносится ни звука. Ветер, поначалу несильный, начинает обжигать холодом, забираясь под шерстяной дублет. Дайна вздыхает. Кажется, ей вправду жизненно необходима большая чашка сладкого кофе… И, пожалуй, булочка с корицей.