Kühl

Время давно перевалило за второй час, если верить большим советским часам, циферблат которых был еле- еле освещен то и дело прятавшейся за облаками луной, ещё и снегопад мешал свету попадать через окно в помещение. Людвиг просто лежал, уткнувшись взгляд в потолок. После ухода брата сон как рукой сняло. Мыслей в голове не вертелось, а время тянулось так медленно, что казалось, его наконец настиг вечный сон, без возможности выспаться. Но будь это действительно смерть, не было бы в ней ни рая, ни покоя. Уже больше полтора часа, а Гилберт всё не возвращался. Германия уже начал задумываться, а не пререзала ли его Наташа при попытке зайти к Ивану. Впрочем, в доме стояла почти гробовая тишина. Байльшмидту ничего не остаётся, кроме как лечь на левый бок и закрыть глаза, стараясь заснуть. Но сон, как я уже говорила, совершенно не спешил приходить. Немец знал, что в таких ситуациях лучше всего начать считать слонов. Ну или баранов. Во втором случае счёт продлится не долго, ибо в ЕС не так много стран, чтобы Людвиг не пересчитал их быстро. Вспомнилось также начальство, а потом Америка. Этот способ явно не помогал. Других Байльшмидту вспомнить не удалось. Он разочаровано вздохнул. Кажется, он сегодня уснет только под утро. За Америкой почему то вспомнился Феличано.Такой родной, такой его Феличано. От него веяло жаркой Венецией, неуверенным движением кисти по холсту, шекочущей колени высокой травой, среди которой проросли цветы. Веселый, улыбающийся, наивный и такой доверчивый. Словно спелое бордовое яблоко, так и жаждующее, чтоб его раскусили. А как он стонет, как извивается, выпячивая всю красоту юного тела, когда сок течет по губам вкусившего. Нет-нет, не подумайте! Секс был просто приятным бонусом, не идушким ни в какое сравнение с тем, как Людвигу с Варгасом хорошо. Тот ведь всегда рядом, всегда ласковый, как льстившийся под хозяйкую руку шенок. А вот Иван не такой. Иван - это отрезвляющая мята, это тихое завывание ветра, это что-то скрытное, но не замысляющее что-то плохое, наоборот, он приходил с последним импульсом тепла, старающимся хоть как-то согреть замерзающее тело. Брагинский был алым румянцем на щеках, так контрастно играющем на белой коже. Брагинский был тем, кого Людвигу не суждено понять, тем, кого просто хотелось вылюбливать, чтобы эта льдинка хоть немного подтаяла, и появилась надежда увидеть, что же внутри неё. Эта льдинка маленькая, да крепкая. Расколоть, разбить её не получится. Байльшмидт пытался. Не вышло. И все же, Германию не переставал мучать вопрос: "Что Иван такое?". Если конечно, этот вопрос вообще можно внятно сформулировать. На протяжении всех 50-х и 60-х эта загадка не давала ему спать. А потом Феличано ему признался. То маленькое счастье, которое всегда маячило перед носом, но которое немец никак не хотел замечать. Все сново наполнилось смыслом. Жизнь превратилась в прекрасный букет бесконечной любви и ласки. Италия - его. Россия стал медленно превращаться просто в политического партнёра. В конце концов, der Spatz in der Hand ist besser als die Taube auf dem Dach. А сейчас немцу вспоминается... Впрочем, это уже хуже того вечера в Петербурге. Иван был у него в плену целый месяц. Нет, Байльшмидт не пытал его. Хотя хотел. Ему было важно другое. - Ванюшенька, mein Geliebter. Ещё один поцелуй в шею. Брагинский уже не уворачивается, отмечает про себя Людвиг. Значит, наркотик действует. Отлично. Конечно, хотелось бы, чтобы желание в глазах русского было не искусственным... Но это уже мелочи. Оно обязательно таким станет. Окна зашторенны, дверь заперта. Ведь это только для них двоих. И Германия всячески старается заставить Брагинского разделить в ним это удовольствие, он, хитрая лиса, ласкает предельно нежно, но быстро, всё же не хочется растягивать прелюдия надолго. - Er ist mein, klar? Россия смотрит на него пустыми глазами. - Nein! - немец подрывается с кровати, занимая сидячее положение, но тут же замолкает. Не хватало только ещё разбудить жителей притишего дома. Тем более Наталью. К его счастью, крик был хриплым, тихим, больше похожим на покойничий, по крайней мере, так это обычно изображается в фильмах. - Ну и чертовщина, - Людвиг снова ложится, но глаза закрывать боится - вдруг ужасное воспоминание снова нагрянет. Он берет стакан воды с тумбочки, залпом выпив до дна. Вода на вкус невероятно горькая, будто она отравлена, что маловероятно. Не сказать, что Германия не хотел бы, чтобы там был яд. Он иногда сам подумывал траванутся чем нибудь, смотря на очередные решения его канцлера. Но стоит задуматься о другом, хотя этого совершенно не хотелось. Немец отлично помнил, что в прочитанных им книгах о психологии говорилось в первую очередь задать себе вопросы "почему?". Итак: Почему он хочет, чтобы Россия принадлежал ему? Да, это, пожалуй, самая четкая формулировка вопроса. Но ответа на нее Байльшмидт найти не мог. По сути, немец в одиночку делил шкуру неубитого медведя. А он хочет Брагинского заполучить. Насколько Германии было известно, нужно для начала уведомить объект о своем намерени и только потом это самое намерение исполнить. Верно. Но, конечно, нужно согласие самого объекта. Даст ли Иван это согласие? Немец остановился в своих размышлениях. Вот этот момент посчитать было физически невозможно. Тогда стоит оставить это на потом, а пока решить, стоит ли уведомлять. А как же Феличано? Такой родной, наивно ждущий его в Европе Феличано? Сможет ли он простить Людвига за это? А сможет ли Людвиг простить самого себя? С другой стороны, Германия ведь Ивана не любит. Это просто желание. Ведь если бы Байльшмидт, к примеру, хотел бы просто ударить Брагинского, это бы считалось изменой? Нет, это бы просто был нехороший поступок. Но не измена. Да и Людвиг об этом Италии не рассказал, а даже если бы последний узнал о поступке, то обижаться бы не стал. А тут он тем более не узнает. А ответит ли ему Иван взаимностью? Эту ситуацию он, как уже говорилось, контролировать не мог. Тем не менее, если он скажет, шанс получить взаимностью куда больше. Он присутствует, по крайней мере. Стоит попытаться.