***
За завтраком Хеймитч пьёт так, словно намеренно компенсируя время, проведенное в постели против его воли, хотя он всё ещё выглядит едва дышащим и краснолицым от последствий прошлой ночи. Я пытаюсь съесть сегодня побольше, но вкус у всего этого по-прежнему деревянный, из-за того, что я, как оказалось, всё ещё злюсь. Тлеющий, искрящийся гнев, который становится всё сильнее, чем дольше длится молчаливая трапеза. Каждый раз, когда Хеймитч опрокидывает флягу в свой сок, моё сердце пульсирует в ушах все громче. Он не смотрит ни на кого в комнате, но мне кажется, что он намеренно избегает меня. И это хорошо. Думаю, я бы ударил его, даже если бы он просто попросил передать соль. Сопливая школьная романтика. Чушь собачья. Как будто я не такой же ребенок Панема, как и он. Как будто я не понимаю, каковы шансы. О том, что нужно, чтобы остаться в живых. Китнисс поглощает огромную тарелку с едой с таким упорством, что можно подумать, будто это единственная интересующая её сейчас вещь в мире, но к тому времени, как она вытирает последние капли соуса с губ, она смотрит на Хеймитча с открытой неприязнью. Такой, которая обычно бывает к миротворцам, когда мы можем быть уверены, что никто из них не смотрит. И мне не нужно ничего знать о Китнисс, чтобы понять, о чем она думает, потому что это то, что было бы на уме у любого в этот момент. Игры — это не только про то, кто сильнее и лучше всех владеет копьем. Речь идет о выживании. Многие трибуты умирают из-за нехватки еды, воды или лекарств, и если ты не можешь получить эти вещи на самой арене самостоятельно, то придется прибегнуть к помощи спонсоров. Богатые жители Капитолия тратят часть своего состояния на крекеры или баночку с мазью, чтобы помочь своему любимому трибуту пережить ещё одну ночь. Даже Китнисс, проводящая каждую свободную минуту в лесу за оградой дистрикта, не может уберечь себя от ранений. Вот только у трибутов из Двенадцатого никогда не бывает спонсоров. И теперь становится ясно, почему. Я макаю последнюю булочку в остывающий горячий шоколад, проглатываю его и говорю: — Итак. Какой совет ты нам дашь? Хеймитч смотрит на меня поверх глотка шипучего сока: — Вот тебе совет. Постарайся выжить. Затем он разражается хохотом, капли сока из его рта брызжут на фрукты и наши чистые тарелки. Китнисс снова смотрит на меня. Она тоже расстроена, но её темные брови взмывают вверх при виде моего выражения. Я не знаю, что отражает моё лицо, но если это что-то похожее на то, что у меня внутри, то это уродство. — Очень смешно, — язвлю в ответ я. Но как бы я не старался говорить ровным тоном, мне это совершенно не удается. — Только не для нас. И тут, разум больше не контролирует моё тело, я делаю выпад через стол, чтобы выбить сок из руки Хеймитча. Содержимое стакана разлетается кроваво-красными брызгами по ковру. Хеймитч разжимает руку, смотрит на меня исподлобья, тяжело и зло. Затем его пальцы быстро сжимаются в кулак и он валит меня на пол. Моя челюсть взрывается от боли. Яркая вспышка света вспыхивает в глазах и затем исчезает. Хеймитч снова тянется за флягой в тот момент, когда Китнисс переворачивает нож для масла в своей ладони и втыкает его в стол, прямо между его пальцев. Рукоять ножа дрожит, застыв, пока она смотрит на него. Хеймитч откидывается в кресле, его взгляд устремляется на Китнисс и наконец мне кажется, что боль от удара ментора вдруг оказывается стоящей того. Потому что вот оно. Он видит её, действительно видит. Впервые его взгляд сосредоточен на чем-то, кроме ближайшей бутылки спиртного. — Неужели? — усмехается ментор. — Я действительно получил пару бойцов в этом году? Наконец-то. Я снова сажусь на свое место, стараясь не вскакивать от нетерпения и не нарушать момент. Я тянусь за горстью льда, лежащего под фруктами; нужно быстро охладить удар, иначе появится синяк, но Хеймитч хватает меня за запястье. — Пусть будет. Зрители решат, что ты подрался с другим трибутом, ещё до того, как вышел на арену. — Это против правил, — протестую я. Хеймитч бросает на меня яростный взгляд: — Только если они тебя поймают, — говорит он, как будто я простофиля, раз не вижу этого. — Этот синяк будет говорить о том, что ты боец, а то, что тебя не поймали, даже лучше. Он переключает свое внимание на Китнисс: — Ты можешь пробить этим ножом что-нибудь, кроме стола? Китнисс сдвигает брови к переносице, скорее даже хмурится: она никогда не делает ничего наполовину. Она рассматривает нож, затем вытягивает его из стола и одним плавным движением перебрасывает через всю комнату, где он прочно застревает между деревянными панелями. Я вдруг вспоминаю о белках, которых отец покупал у неё, когда мамы не было рядом, чтобы отругать его за пустую трату денег. Он солил и сушил мясо, нарезая его полосками, чтобы мы брали его с собой в школу в качестве закуски. Это была хорошая альтернатива нашим обычным обедам из черствого хлеба. Китнисс всегда попадает белкам прямо в глаз: мясо получается вкусным и цельным. Я чувствую, как ухмылка растягивается по моему лицу. Она этого не видит, она изучает Хеймитча, который изучает её. — Встаньте сюда, — он кивает на середину комнаты и добавляет. — Вы оба. Китнисс все еще находится рядом со мной, пока Хеймитч оценивает наши телосложения, нашу внешность. Она выглядит также, как и выглядела обычно на школьном дворе, в дни, когда мы занимались бегом. Она словно ждет на линии старта, вся переполненная энергией, её внимание сосредоточено на финишной ленте на дереве в дальнем конце поля. Мне всегда было интересно, о чем она думает в эти минуты. Только ли о красной ленточке? Может ли она заглушить все остальные мысли чтобы сосредоточиться на состязании настолько, насколько я никогда не смогу. — Я готов заключить с вами сделку, — наконец заключает Хеймитч. — Вы не будете мешать мне пить, а я останусь достаточно трезвым, чтобы помочь вам. Он смотрит на меня, когда говорит это, и я понимаю, что он помнит прошлую ночь. Он имеет в виду её, Китнисс. Потому что теперь он видит в ней то же, что и я. Но он сохраняет это между нами, хотя я его об этом не просил, и я удивляюсь тому, что чувствую к нему благодарность. За всем этим употреблением спиртного скрывается нечто большее для Хеймитча и эта мысль причиняет мне боль по какой-то причине, которую я не могу выразить словами. Он снова заставил вспомнить о моей матери в моей голове, а мне это больше не нужно. Поезд погружается в темноту: мы в туннеле, ведущем к Капитолию, под огромными горами, которые скрываются на горизонте с тех пор, как взошло солнце. Там тесно, черно и тихо, мы все стоим, застыв, и я снова думаю о сосновом ящике, о том, как он должен выглядеть изнутри, когда крышка заколочена. Как бы я чувствовал себя внутри, когда сверху насыпано полтора метра земли. Возвращается свет. Я смотрю на Китнисс и с удивлением замечаю, что она выглядит затравленной. Должно быть, она отпустила свою маску отрешённости находясь в темноте, когда думала, что никто не видит. Теперь когда мы проехали туннель, наступил миг, когда я увидел её лицо прежде, чем она вновь наденет её. Она тяжело дышит, как будто не решалась дышать под землей вообще. Я вспоминаю, что её отец погиб при взрыве на шахте. Её отец, от которого у неё прекрасные черные волосы и серые глаза. Отец, который так хорошо пел, что вся округа знала его имя. Он погиб также, в темноте, в безвоздушном пространстве. Он провел большую часть своей жизни в собственном гробу. За окном вокруг поезда собралась толпа людей. Состав замедляет ход и приближается к станции. Сначала я подхожу к окну, чтобы подышать воздухом, но когда мое лицо показывается в проеме, раздаются крики, люди требуют моего внимания. Эти люди — буйство красок. Их одежда вычурна, украшена атласом и наполнена всеми цветами, какие только существуют в магазине сладостей; их глаза подведены золотом или конфетно-голубым, их губы накрашены ягодными оттенками. Я никогда не видел ничего подобного, и от этого они больше похожи на торты, чем на людей. Они похожи на то, что я мог бы нарисовать из кондитерского мешка, чтобы выставить в витрине пекарни. Они ничуть не пугают. Толпы никогда не беспокоили меня; в отличие от моей матери, большинство людей легко радуются теплой улыбке и доброму слову. Хеймитч опускается на свое место позади меня и откупоривает фляжку, а я думаю: может, не стоит полностью доверять ему вопрос со спонсорами? Что, если, несмотря на свои обещания, он так и не соберётся с силами, чтобы помочь? А на нас легко не обратить внимания, Двенадцатый дистрикт, с нашими голодными лицами и вечно размытыми шансами. Поэтому, когда я вижу волнение на лицах у поезда, я машу рукой. Мне кажется, что делать это некрасиво, но я машу и улыбаюсь во все зубы. Я знаю, что действую правильно когда крики переходят в одобрительные возгласы, а толпа несётся вместе с ползущим поездом, с интересом двигаясь за мной. Любопытство — это хорошо. Пока они любопытны, я смогу удержать их внимание. А через их внимание — спонсорские подарки. Но когда я поворачиваюсь, Китнисс смотрит на меня так, будто я только что убил козу её сестры и у меня внутри все переворачивается от стыда. Должно быть, я выгляжу перед ней бесхребетным, испуганным дураком, поладившим с людьми, которые ставят на нас деньги, пока нас убивают. Как будто они хоть сколько-нибудь близки к тому, кому я могу доверять. — Среди них могут быть спонсоры, — говорю я, но она лишь насмехается надо мной прежде, чем выбежать из вагона и все следы дружелюбия в её глазах испарятся. За столом для завтрака Хеймитч снова выпивает рюмку прозрачного ликера, на этот раз неразбавленного, и усмехается. — Будем надеяться, что спонсоров ты очаровываешь лучше, чем женщин. — Отвали, Хеймитч, — бормочу я, понимая, что покраснел. Он только сильнее смеется.Chapter 2. Что нужно, чтобы выжить
6 декабря 2023 г. в 18:00
Следующие несколько часов проносятся мимо, словно сильнее придавливая меня к земле, как лист, застрявший под камнями в ручье. Это похоже на кошмары, в которых мне постоянно снится Жатва, только мои крики ещё более бесполезны, чем раньше. Просыпаться не от чего. Я уже дошел до того момента, когда мать трясет меня за плечи и кричит, чтобы я проснулся. Просто прекратил кричать, ведь я сам себе делаю хуже, продолжая жить. Как будто я могу это изменить.
Мы едем в машине на вокзал, и мне показывают наш вагон, похожий на дворец. Голос Эффи льется каскадом и бурлит, словно водопад из беззвучных ярко-розовых пузырьков. Я уже представляю себе выстрел пушки, звучащий над ареной. Мир, переворачивающийся вверх тормашками, когда я теряю преимущество в схватке с каким-то громоздким, мускулистым трибутом Профи и лежу беспомощный, пока он потрошит мои внутренности, словно мякиш из хлеба. В реальности же я лежу на огромной, слишком мягкой кровати со стеганым бархатным одеялом. Лежу на спине, как будто Профи в моих кошмарах — хирург, и если я не буду шевелиться, он сделает все чисто, ни капельки не больно.
Ужин — вот что окончательно разрушает видения о моей смерти. Появляется еда и Китнисс, причем именно в таком порядке. Я не успеваю проголодаться до её прихода, хотя еды хватит на целый год. В мэрии, прямо у входа, есть картина, написанная старыми, потрескавшимися масляными красками теплых медово-золотистых оттенков. Банкетный стол, заваленный фруктами и овощами, жареная баранья нога, бокалы с вином. Раньше я думал, что это просто богатое воображение какой-то цивилизации, которая была слишком древней даже для тех, кто жил здесь до Панема. Я и представить не мог, что кто-то может подать столько свежей еды сразу, до этого момента.
Но вот входит Китнисс и садится на стул рядом со мной, и, поскольку я всегда замечаю в ней любые изменения, мысленно собираю всё, что с ней связано (для меня это также легко, как не забывать моргать), я могу сразу сказать, что она собралась. Если она все еще чувствует себя разбитой, то она спрятала эту раненую часть подальше, вернулась к своему обычному невыразительному лицу и абсолютно неподвижной позе. Она тянется к супнице с морковным супом и наливает в тарелку столько, что та едва ли не переполняется, а затем заваливает тарелку салатной зеленью так, что я уже не могу разглядеть тонкий сине-золотой узор по краям. Она копошится в тарелке с такой скоростью, что можно подумать, будто Эффи вот-вот встанет и объявит об окончании ужина, а мы ещё и не начинали.
К моменту появления второго блюда — сочных отбивных из ягненка и картофельного пюре на пару с нежно тающим сверху сливочным маслом — её посуда становится абсолютно пустой, и я понимаю, что она делает. Никто из нас никогда не ел так обильно, а Китнисс вообще никогда не ела хорошо. Она сильная и жилистая, как кошка. По меркам Шлака — упитанный ребенок, но мы собираемся выйти на арену с людьми, которые всю жизнь тренировались, чтобы стать добровольцами. Я удивлюсь, если она весит больше, чем мешки с мукой, которые мы храним в пекарне. Если она хочет выжить, лучшее, что она может сделать — это набрать пару килограмм.
Эффи уговаривает меня: «Ешь, ешь!», и я ем, но каждый кусочек — как деревяшка, и все съеденное застревает у меня в горле, когда мы выходим из вагона-ресторана, чтобы посмотреть Жатву во всей красе и с объемным звуком.
Она боец. Слова моей матери обретают в моей памяти горделивый, ехидный оттенок, когда я смотрю, как на сцену вызывают мальчика, огромного, как бык и девочку с острой, как ножи, улыбкой. Интересно, что семья Китнисс сказала ей в мэрии? Какой совет мог бы дать Гейл Хоторн, который помог бы ей собраться, напомнил бы ей, кто она есть.
Девочка с огненно-рыжими волосами; круглолицый ребенок с веснушками и кудрявыми локонами. Китнисс сидит на стуле, положив локти на колени и опираясь на ступни. Она выглядит так, словно может сорваться с места по малейшему сигналу. Она следит за каждой секундой трансляции со сталью в глазах, а я почти не могу смотреть.
Обида закрадывается в мои мысли, пытаясь закрепиться. В груди становится тесно и жарко.
Китнисс победит, а я нет, и из-за этого моя мама решила не переживать обо мне.
Я отбрасываю эту мысль, испытывая отвращение к себе за неё. Сразу же я сворачиваю в клубок обиду, которая расцветала во мне все больше и больше, пока, к своему облегчению, не обнаруживаю, что под обидой скрываются лучшие и более основательные эмоции. Пока я отстраняюсь от матери, я рад видеть Китнисс-бойца, достаточно дикую Китнисс, чтобы вырвать моё сердце зубами, если она того захочет. На самом деле, чем дольше я думаю об этом, чем сильнее осознаю это, тем более приземленным я себя чувствую.
Тогда я думаю о девочке под яблоней; о девочке с двумя косичками, поющей в первый день в школе; идущей рука об руку с маленькой Примроуз; о девочке, которая спасла свою семью еще до того, как узнала таблицу умножения; о девочке, которая твердо и уверенно ступает по Шлаку, словно злится на землю под её ногами. Она — нечто драгоценное. Она такая храбрая, какой я хотел бы быть. Она как никто другой боролась за свое скромное место в этом мире и если бы она потеряла его вот так, это пробило бы дыру во вселенной. Всё стало бы оборванным и неправильным.
Но она все равно вызвалась. Смерть обрушилась на Примроуз Эвердин и Китнисс встала между ними, чтобы принять удар на себя. Китнисс, без раздумий оставившая позади все свои годы борьбы с этим несправедливым миром за выживание. Ради любви. Она четко знает пределы того, с чем может жить после, настолько, насколько не знала моя мать, пока не стало слишком поздно.
Что-то проясняется в моем сознании, в том пространстве, куда я отказался впускать голос матери. Я не побледневший труп в сосновом ящике, пока что нет. Я знаю, с чем не смогу жить и это не моя собственная смерть. Моё отсутствие едва ли оставит рябь в чужих жизнях. Но я думаю о маленькой Прим и хрупкой, как тень, миссис Эвердин, которая снова одна отвечает за неё, и сразу понимаю, почему Китнисс ест. Потому что, возможно, пусть она и не видит дыры, которую её смерть оставит во вселенной, но она ясно видит дыру, которую она оставит внутри её сестры. Поэтому она ест. Она пытается.
Но нас двадцать четыре, а выживет только один.
Я знаю это с одиннадцати лет: даже бойцам нужна помощь.
И вот я здесь. Из тех, кто может «поджечь хлеб», если того потребует момент.
Наконец повтор трансляции из Двенадцатого дистрикта. Хеймитч поднимается, чтобы поздравить Китнисс, и переваливается через край сцены под громкий смех комментаторов. Эффи, сидящая неподвижно, огрызается:
— Вашему наставнику есть чему поучиться в плане манер и поведения. Особенно в плане поведения на телевидении.
Я удивляюсь самому себе и удивляю остальных своим смехом. Я наконец успокоился, словно ил рассеялся в мутной воде и она наконец стала кристально чистой. Впервые с тех пор, как назвали имя Примроуз Эвердин, мои мысли наконец прояснились.
— Он был пьян, — говорю я, когда все поворачиваются, чтобы посмотреть на меня: — Он пьян каждый год.
И Китнисс награждает меня едва заметной ухмылкой. Её серый взгляд встречается с моим и у меня закладывает уши от того, что на этот раз он задерживается на мне, а не уходит в сторону:
— Каждый день.
Эффи тут же портит момент:
— Как странно, что вы находите это забавным. Вы же знаете, что в этих играх ваш ментор — это ваша связь с миром? Тот, кто даёт вам советы, подбирает спонсоров и отправляет подарки. Хеймитч вполне может стать вашим спасением между вашей жизнью и смертью!
Он входит в вагон, словно ожидая ответа.
— Я пропустил ужин? — хрипит он, а потом сам же отвечает на свой глупый вопрос ведром рвоты. Он покачивается, а затем рушится прямо в эту отвратительную кашу.
Эффи визжит от отчаяния и отпрыгивает в сторону.
— Смейтесь дальше! — кричит она нам вслед, прежде чем скрыться с места происшествия.
Ни Китнисс, ни я больше не смеемся, но я не думаю, что это происходит по одной и той же причине. Я думаю о том, что Эффи только что сказала, что Хеймитч — наш спасательный круг, что он знает игры и ниточки, за которые нужно потянуть, чтобы дать кому-то из нас реальный шанс. Словно кто-то расставляет бумажные фонари вдоль тропинки, освещая путь шаг за шагом. Мой путь со дна горной реки. Помогая осуществить то, что мне нужно сделать, чтобы не умереть с голосом матери в ушах; то, что должно произойти, чтобы я оставил после себя что-то большее, чем просто пятно крови. Я не хочу умереть тем мальчиком, которого, как считает моя мать, она вырастила, и не хочу, чтобы Капитолий выбрал след, который я оставлю после себя. У меня осталось так мало дней, чтобы оставить после себя что-то значимое. Что-то хорошее, как например Китнисс и то, как она любит свою сестру.
Однако сейчас Китнисс выглядит абсолютно мрачной. Мы оба берем Хеймитча за руки и тащим его, липкого и вонючего, вверх от рвоты.
— Я споткнулся? — спрашивает он, вытирая лицо рукой. — Плохо пахнет.
— Давай отнесем его в его комнату, — говорю я, беря на себя инициативу и основную тяжесть.
Мы, спотыкаясь, идем с Хеймитчем к его купе и к тому времени, как мы доходим до его двери, Китнисс уже зеленеет от его вони. Я говорю ей, что она может идти, как только поможет мне затащить его в душ, так как не думаю, что нынешняя ситуация нуждается в рвоте кого-либо ещё, помимо ментора, а затем сажусь на край ванны и изучаю Хеймитча.
Ледяная вода бьёт из душевой лейки, задерживаясь на его плохо выбритой бороде и капая с растрепанных волос. Он краснолиц и круглонос, а его рубашка задралась, обнажив волосатый живот. Некоторое время он плещется под струей, бормоча непристойности, которые вода размывает до тех пор, пока я не решаю, что он настолько чист, насколько это возможно без вызова помощи, чего я делать не хочу.
Он достаточно трезв, чтобы ругать меня, когда я снимаю с него промокшую рубашку и штаны и бросаю на кровать в одних трусах. Не под одеяло, а просто сверху. Он лежит там, влажный и жалкий, а я не ухожу. Я стою над ним, а он смотрит на меня с упреком.
— Не трать силы на мольбы. Ничто из того, что я могу сделать, не спасет тебя.
— Я не хочу, чтобы ты меня спасал.
— Чушь.
— Я хочу, чтобы ты спас её.
Должно быть, душ вымыл из него часть алкоголя. Он с подозрением прищуривается, а потом закатывает глаза.
— Ты, наверное, шутишь.
–Двадцать четыре трибута, — твердо отвечаю я. — И только один выживет.
— Что это…? — он произносит свой вопрос с надменностью и насмешкой. — Какая-то сопливая школьная романтика? Во всем Панеме не хватит спиртного для того, чтобы мне понравилось такое дерьмо.
— Она может победить! — огрызаюсь я. — Она может охотиться. Она находчива. У неё есть семья, которой она нужна дома. И все будут недооценивать её, потому что она выглядит хрупкой и маленькой, да ещё и из Двенадцатого.
— Господи, — бормочет Хеймитч и переворачивается на бок, подальше от меня. Слишком резкое движение приводит к тому, что он задыхается и его снова чуть ли не тошнит.
— На одном трибуте легче сосредоточиться, чем на двух, — продолжаю я. Меня беспокоит вероятность того, что утром он может и не вспомнить об этом разговоре. — Просто подумай об этом.
— Убирайся, — бубнит Хеймитч.
Когда я ухожу, он уже начинает похрапывать.