***
В тот вечер мы дошли до десерта, прежде чем один из нас наконец совершил настоящую ошибку: Китнисс, не думаю, что кто-то удивился тому, что это совершила именно она. Хотя её поведение можно оправдать тем, что её явно поставили в неудобное положение, подав огромный бокал красного вина. Я никогда не пробовал алкоголь, так что у меня не было шансов предоставить им такое удовольствие. Мы как раз восторгались великолепным пятиярусным тортом со спиртовой глазурью, когда это случилось. Одна из служанок, рыжеволосая девушка примерно нашего возраста, наклонилась вперед с зажигалкой и подожгла торт. В тот момент Китнисс замирала. — Что заставило его гореть? Это спирт? — спросила она, поворачиваясь к служанке. Я подумал, что она собирается подшутить над Хеймитчем и его проспиртованном организме. — Это последнее, что я… ох! Я тебя знаю! Все резко оборачиваются на девушку, потому что… что? Она мне совершенно незнакома и мне кажется, что я бы вспомнил, если бы встретил её. Такую фарфоровую красоту можно увидеть только в Капитолии, где все проводят свою жизнь, превращаясь в почти нечеловеческие куклы. Но сейчас её лицо выражает чистый ужас, так как она сразу же отвечает Китнисс, качая головой и отступая от стола. — Не говори глупостей, Китнисс. Откуда ты можешь знать безгласую? — огрызается Эффи, вытираясь салфеткой. — Это абсурд. Китнисс выглядит совершенно озадаченной: — Кто такие безгласые? Хеймитч ощущает ту же напряженную атмосферу в комнате, что и я — это видно с первого взгляда. Это неприятность, но никто из нас не знает, почему. — Кто-то, кто совершил преступление, — хрипло говорит Хеймитч. — Ей вырезали язык, так что она не может говорить. Возможно, она изменница. Вряд ли ты её знаешь. Но Китнисс знает. Эффи наставляет её, а Китнисс не понимает ни слова. Её взгляд возвращается к девушке, склонившей голову, словно она может спрятаться за занавесом из густых волос. Я все еще не понимаю, что происходит, и мне кажется, что Китнисс тоже — может быть, дело в выпитом ею вине. Просто я вдруг понимаю, что ей не принесет эта ситуация ничего хорошего, если кто-то начнет связывать ее с незаконными, преступными делами. То есть с более незаконными вещами. В Двенадцатом открыто говорят, что она охотится. Так она сохранила жизнь своей семье после того, как я бросил ей хлеб. Думаю, отец научил ее этому. Иногда она продает дикую индейку миротворцам прямо в Котле. В Двенадцатом мы так удалены от остального Панема, наши люди так приземлены, что некоторые акты неповиновения не означают того, что означали бы в другом месте. Все понимают разницу между нарушением закона вопреки Капитолию и нарушением закона, чтобы не дать близкому человеку умереть с голоду. Дело в том, что мы сейчас не в Двенадцатом. Людям не нужно задавать множество вопросов, чтобы узнать о том, как Китнисс проводит свободное время дома, если им это интересно, а Капитолий не захочет, чтобы ее жизнь в лесу попала в новости. На самом деле, это может подтолкнуть их к тому, чтобы убрать ее с экрана в самом начале Игр, пока она не дала людям никаких идей. Цинна сказал, что в играх поощряется сообразительность. Пришло время и мне начать проявлять смекалку. Я щелкаю пальцами. — Делли Картрайт, — все обернулись на меня. — Так вот кто это. Мне она тоже показалась знакомой. Потом я понял, что она точь-в-точь похожа на Делли. Делли — блондинка, кривоногая, невысокая и постоянно улыбается. Но это первое имя, которое пришло мне на ум из тех, кого бы они искали для интервью дома, даже если интервью они будут брать обо мне — я не претендую на победу настолько, чтобы они тратили на это время. Китнисс не дружит с Делли, но она знает ее, и она знает, что я прикрываю ее. Я вздыхаю с облегчением, когда она достаточно быстро понимает, о чем идет речь. — Конечно, именно о ней я и подумала. Наверное, дело в волосах. — И глаза тоже чем-то похожи, — соглашаюсь я. Но Китнисс на взводе, когда мы возвращаемся в гостиную, чтобы посмотреть повтор церемонии открытия. По крайней мере, никто этого не замечает — мы сияем на экране, являясь бесспорными звездами шоу, а комментаторы из Капитолия просто вне себя от восторга. Наверное, это первый раз, когда наш дистрикт произвел фурор — обычно Двенадцатый дистрикт в лучшем случае незаметен, а в худшем — позорен, если говорить о зрелищах. Я поддерживаю оживленную болтовню с остальными, надеясь отвлечь их от того факта, что Китнисс сгорбилась и хмурится, явно все еще размышляя о безгласой девочке, пытаясь собрать все кусочки пазла воедино. Либо она догадалась, почему знает ее, причем без всякой на то причины, и беспокоится. Я продолжаю украдкой поглядывать в ее сторону, надеясь поймать ее взгляд, дать ей понять, что она может рассчитывать на меня, чтобы продолжить врать, если нам это понадобится, но она не поднимает глаз. Даже когда мы соединяем руки на экране и вся команда вздыхает по этому поводу. — Чья это была идея — держаться за руки? — спрашивает Хеймитч, судя по голосу находясь где-то между раздражением и впечатлением. — Цинны, конечно же! — отвечает Порция. Хеймитч одобрительно хмыкает и делает глоток из бутылки вина, которую он захватил с обеденного стола: — Просто идеальная нотка бунтарства. Очень мило. Бунтарство? Я не отрываюсь от экрана и с моего языка непроизвольно слетает поток язвительных комментариев, но сейчас я краем глаза наблюдаю за Цинной, вспоминая то странное общение в саду. Он оживлен и расслаблен, когда спорит с Порцией по поводу ключей от квартиры, дразня ее и пытаясь удержать ее от спора по поводу фальшивого огня, даже когда она визжит, что никогда не имела это в виду. Но теперь, когда я знаю, что нужно искать в нем притворство, я вижу это. То, как он расслабляется. Как он смеется и шутит с капитолийским акцентом, с капитолийскими внутренними отсылками, но почему-то ничего по-настоящему отвратительного с его губ не слетает, как в случае с Порцией и шуткой про распорядителей, Рог изобилия и кормление людей до смерти. Я вижу, как его взгляд целенаправленно перемещается по комнате, то и дело падая на Китнисс, проверяя Хеймитча, обращаясь ко мне. Цинна просто волшебник. Время в саду было тренировкой, способом помочь там, где он способен помочь. Интересно, какую выгоду он из всего этого извлекает? Полагаю, я не проживу достаточно долго, чтобы узнать это. Однако один важный вопрос теперь отпадает сам собой. Я больше не сомневаюсь в безопасности ли в его руках Китнисс. Я инстинктивно знаю, что да, и чувствую прилив радости от того, что он сразу выбрал её.***
По окончании трансляции мы с Китнисс в одиночестве и молчании возвращаемся в свои комнаты. Она, очевидно, все еще размышляет о той девушке с ужина, и я вдруг обнаружил для себя, что не могу сдержать любопытство. Да мне и не нужно — все остальные остались в гостиной, вернувшись к обсуждению стратегии и некому прервать приватную беседу, если она, конечно, состоится. Я дохожу до открытой двери в комнату Китнисс на пару шагов раньше нее и поворачиваюсь, прислоняясь к раме и приподнимая одну бровь. Она в ужасе отшатывается. — Итак, Делли Картрайт, — мягко говорю я. — Представь себе, мы нашли ее двойник. Конечно, возможно, она не захочет мне рассказывать. По тому, как она колеблется, прежде чем ответить, я вижу, как нерешительность проступает на ее лице, прорываясь сквозь настороженность. Как будто выражение ее лица — это весы, и она взвешивает, насколько важно сохранить секрет, и насколько я могу использовать его против нее, что, если честно, немного тяжело наблюдать. Мне хочется, чтобы она была чуть более открытой. Я не знаю, как убедить ее, что я не представляю угрозы для неё — не сейчас, когда нас вот-вот бросят на арену, чтобы убить друг друга. Она меня не знает, и это будет первое и самое важное, что она обо мне вспомнит. Хотелось бы, чтобы мое присутствие здесь, а также то, что я добрый и отзывчивый знакомый для неё, ценилось чуть больше. — Ты уже была на крыше? — спрашиваю я, когда ее взгляд скользит по коридору, и я подозреваю, что она не уверена, что ее не подслушают. — Цинна показал мне. Практически весь город виден. Правда, немного шумно из-за ветра. Она поднимает брови, обдумывая сказанное. — Может, мы просто поднимемся туда? — Конечно, — говорю я. — Пойдем. И меня охватывает восторг, когда она действительно идет за мной. Я веду ее сначала к перилам, показываю ей сверкающий темный Капитолий внизу, который гудит от вечеринок. Я высовываю руку на открытый воздух и получаю в награду резкий разряд, пока объясняю ей про защитное силовое поле, ведя в основном пустую беседу. Я знаю, что хитрю, пытаясь склонить ее к разговору, из-за которого она явно нервничает. Я не хочу, чтобы у нее возникло ощущение, будто она обязана мне рассказать историю. Как будто утаивание или выплескивание правды наружу будет каким-то недостатком. Я просто хочу, чтобы она знала, что может поговорить со мной, если это поможет. Я хочу, чтобы она чувствовала, что я — человек, с которым безопасно находиться рядом. Мы бродим по саду, под ветряными колокольчиками, которые, как я теперь вижу, переплетены с маленькими лампочками на ниточках. Теперь это похоже на сказочный сад, весь в тепле и уюте, прекрасный уголок сам по себе, помимо его практического использования. На лице Китнисс появляется осознание: она понимает, что это место, где нас не подслушают. И, наверное, она не хочет держать все это в себе, потому что, как только ветер начинает играть с колокольчиками, осыпая нас диссонирующими аккордами, она начинает говорить. — Однажды мы охотились в лесу. Затаились, поджидая дичь. — Ты и твой отец? — кажется, я еще никогда не слышал ничего о жизни Китнисс напрямую от нее. Я хочу нарисовать картину в своем воображении. Я хочу знать, как она проводит свои дни, когда у нее есть выбор, что с ними делать. — Нет, — говорит она, — с моим другом Гейлом. Точно, тот красавчик. Он учится в последнем классе школы. Они так часто бывают вместе, что я какое-то время думал, что они кузены, хотя в последнее время я замечал, как он смотрит на нее, когда думает, что она не обращает на него внимания, так что я уже не так уверен в их родстве. — Внезапно все птицы разом перестали петь. Кроме одной, — продолжает Китнисс. — Как будто она подала предупреждающий сигнал. А потом мы увидели ее. Я уверена, что это была та самая девушка. С ней был парень. Их одежда была изорвана. Под глазами были темные круги от недосыпания. Они бежали так, будто от этого зависела их жизнь. Она замолкает и я вижу, что она снова там. В лесу, наблюдая за этой девушкой, прижавшись к Гейлу. Она воссоздаёт ту ситуацию и заново просматривает её, как школьную диораму, изучая все углы, которые можно увидеть только оглядываясь назад. — Планолет появился из ниоткуда, — говорит она наконец. — То есть в один момент небо было пустым, а в другой он уже был там. Он не издал ни звука, но они его увидели. На девушку опустилась сеть и понесла ее вверх, быстро, будто в лифте, — она сглатывает, затем продолжает. Голос у нее ровный, почти без интонаций. — Они проткнули парня каким-то копьем. Оно было прикреплено к тросу, и его тоже вытащили наверх. Но я уверена, что он был мертв. Один раз мы слышали, как кричала девушка. Кажется, имя юноши. А потом планолет исчез. Будто растворился в воздухе. А птицы снова начали петь, как будто ничего не произошло. Она замолкает. Я понимаю, что она думает о девушке за ужином. О том конце, который она так и не узнала до сих пор. Эта беглянка теперь без голоса, в плену. Преступница. — Они тебя видели? — спрашиваю я. — Не знаю, — тихо отвечает она. — Мы были в ущелье скалы. Она вся дрожит, не думаю, что это от холода, хотя на ней нет куртки, как на мне, а только простая темно-зеленая рубашка, которую она, должно быть, нашла уже здесь. Снять свою куртку и накинуть ей на плечи — это естественно. Это позволило ей оставаться в тишине, чтобы не чувствовать никакого дискомфорта. И мне кажется, что ее плечи перестают так сильно дрожать, когда я опускаю на них теплую ткань. Теперь мы находимся лицом к лицу, и наши голоса понижаются от близости. — Они были отсюда? — спрашиваю я и продеваю самую верхнюю пуговицу своей куртки в отверстие. Мои пальцы едва касаются ее шеи, которая уже покрылась мурашками. Она кивает. Я думаю о той поездке на поезде, которую мы совершили — так быстро, что весь Панем распутался под нами, как упавшая катушка ниток. Я не могу представить, сколько времени должно было уйти на то, чтобы преодолеть все это расстояние пешком. — Как ты думаешь, куда они направлялись? — бормочу я. — Я этого не знаю, — она пожимает плечами. — Да и зачем им уходить отсюда? Я убрал руки с ее горла, но мне тепло от этой близости, и я чувствую боль — горькую и сладкую. Этот разговор будет преследовать меня, а девушка, с которой я его веду, словно околдовывает. Под ее внимательным взглядом я вижу еще столько мыслей, и я хочу знать, какие именно они. Каждый раз, когда она позволяет мне заполучить свое доверие, мне становится еще любопытнее. Она ведет себя так жестко и прямолинейно, но внутри неё все сложно. Очаровательно. — Я бы сбежал отсюда. Я произношу это слишком громко. Китнисс застывает на месте, а я оглядываюсь по сторонам, шея горит: кто-то мог это услышать, и это не очень-то хорошо прозвучало из сада ветряных колокольчиков, куда ходят, чтобы сказать то, о чем не хотят, чтобы знали другие. Я лишь хотел сказать, что ушел бы отсюда вместе с ней. Я бы отправился туда, где Китнисс будет чувствовать себя в безопасности, чтобы рассказать мне больше о том, что она не доверяет саду с ветряными колокольчиками. Но мы не можем. Мы здесь, и это все, что у нас есть. Я быстро возвращаюсь к версии Пита-актера, который, по словам Цинны, поможет ей выжить, и издаю смешок, который звучит гораздо спокойнее, чем я чувствую. — Я бы сейчас поехал домой, если бы мне разрешили. Но ты должна признать, что еда здесь просто великолепна, — вот так. Просто правильный оттенок тоски по дому, совершенно естественного страха и нервов. Ничего более глубокого. Ничто не напоминает отвращение к Капитолию. Я берусь за локоть Китнисс и говорю: — Становится прохладно. Нам лучше вернутся внутрь. Яркий свет снаружи — шок после мягкого полумрака сада. Ощущение такое, будто выходишь на сцену, и, наверное, в каком-то смысле так оно и есть. На случай, если кто-то из зрителей заметит подозрительную тишину между нами, я вновь завязываю разговор. — Твой друг Гейл. Это он забрал твою сестру во время жатвы? — Да, — говорит она, заметно расцветая при воспоминании о нем. — Ты его знаешь? — Не особо, — на самом деле я жалею, что спросил о нём, но теперь мне нужно поддерживать разговор. — Я слышал, что девочки часто говорят о нем. Я думал, он твой кузен или что-то в этом роде. Вы же всегда вместе. — Нет, мы не родственники. Я киваю. Меня добивает окончательная уверенность в том, что я теперь знаю наверняка. Внезапно на моем лице появляется нечитаемое выражение, потому что я не доверяю Питу-актеру придумать что-то достаточно безличное. — Он пришел попрощаться с тобой? –Да, — Китнисс заметила изменение моего настроения, она снова напрягается, смущенная этим, неуверенная во мне. Затем она признает: — И твой отец тоже. Он принес мне печенье. Мои брови взлетают вверх. Почему мне обидно, что я не получил ничего? — Правда? Ну, ты и твоя сестра ему нравитесь. Думаю, он хотел бы иметь дочь, а не полный дом мальчишек, — Боже, я не знаю, почему эти слова вылетают у меня изо рта с таким странным привкусом. Может, все дело в Гейле. Выяснилось, что они не кузены. Это заставляет меня задуматься, были ли все эти вылазки на охоту исключительно ради того, чтобы добыть дичь. — Он знал твою мать, когда они были детьми, — добавляю я, потому что теперь она явно в замешательстве от мысли, что мой отец знает ее имя: не то чтобы торговцы обычно следят за случайными голодающими детьми из Шлака. — О, да, — осторожно говорит она. — Она выросла в городе. Мы уже у ее двери. Одним быстрым движением она стягивает с себя куртку и протягивает ее мне, свернув в клубок, чтобы мне не пришлось касаться ее пальцев, чтобы забрать ее обратно. Язык ее тела теперь полностью закрыт, все следы того момента в саду исчезли и теперь боль в моей груди стала совсем горькой. — Тогда увидимся утром, — говорит она отстранено, равнодушно. — До встречи, — отвечаю я, отворачиваясь прежде, чем на моем лице не появится ничего, что я не хотел бы, чтобы она увидела. Я не совсем понимаю, что именно я сказал не так, я просто знаю, что она все еще не доверяет мне. Я снова напоминаю себе: мне не нужно, чтобы Китнисс доверяла мне, чтобы она вышла из Игр живой. Доверие Китнисс — редкая и тщательно охраняемая вещь, которую она бережет только для тех, о ком не может не заботиться. А забота уже стоила ей очень многого. Я знаю, что доверие ко мне будет стоить ей еще больше. Я еще не заслужил его, и, возможно, для нее будет лучше, если я никогда этого не сделаю. Может быть, я буду чувствовать себя иначе, когда этот мальчик из Второго вонзит меч в мое сердце, но если говорить абстрактно, то смерть ради того, чтобы отправить Китнисс домой к Прим, ее матери и даже красавчику Гейлу Хоторну, стоит того, чтобы заплатить за это ценой своего собственного будущего. Зачем мне возвращаться? К бессильному отцу, равнодушным братьям и матери, которая считает, что Китнисс заслуживает возвращения больше, чем я? Моя смерть, конечно, расстроит моих друзей; добрая, мягкосердечная Делли с трудом смирится с этим. Но я — не все, что есть у Делли, отнюдь нет. Я слышал, как сломался ее голос во время жатвы Прим, слышал, как она раскололась бы надвое и рассыпалась в прах, как моя мать, если бы Прим пришла сюда вместо нее. Я слышал, что при всей своей невероятной силе она недостаточно сильна, чтобы пережить заботу, а потом расплачиваться за нее. Поэтому я понимаю, почему она не хочет создавать связь. Просто… если она вернется домой, я не вернусь, а мне нужно ее доверие до того, как меня не станет. Я хочу этого с каждым часом все больше, с каждым разом, когда она расслабляется и позволяет проявиться еще одной частичке своего настоящего «я». Ее недоверие — это нож в ребра, который я не смею вынуть. Что-то или кто-то нанесет мне смертельный удар в Играх еще до окончания первого дня, в этом я уверен. Но именно из-за её ножа я буду истекать кровью.