Chapter 5. Инстинкт самосохранения
9 декабря 2023 г. в 12:00
Утром начинаются три дня тренировок к Играм. Я знаю, что мне нужно отдыхать, чтобы провести их с максимальной пользой. Но пока я переодеваюсь в пижаму и чищу зубы странной мятной пастой, меня осеняет, что в тренировочном центре я впервые в жизни прикоснусь к оружию. Если только не считать хлебных ухваток — больших тяжелых деревянных лопаток, которыми мы засовываем буханки в духовку. Но это можно считать оружием, наверное, только если вы моя мама. И тогда я думаю о том мальчике из Второго и обо всех орудиях убийства, которыми он, возможно, мог бы убить даже во сне. Вполне вероятно, что ни одно из них ему и не нужно: он мог бы свернуть мне шею одной рукой.
Я ложусь в постель, но к этому времени пульс уже подскочил и чем больше я пытаюсь успокоиться, тем быстрее колотится сердце. Три дня тренировок, один день на интервью. Потом Игры. Моя жизнь закончится к концу этой недели, и кажется, что стоит мне моргнуть, и я уже буду мертв. Ужас накрывает меня словно мощным ударом.
Закрыв глаза, я чувствую себя еще более бодрым, поэтому открываю их, чтобы посмотреть на потолок и так и не выключаю свет несколько часов. Через некоторое время мне удается не думать о парне из Второго дистрикта, но пустота в голове не помогает мне расслабиться. Мое тело знает, что нужно бояться, даже без конкретной угрозы. В конце концов, один из безгласых заходит и предлагает мне крошечный стаканчик со сладким сиропом для сна, видя, что у меня горит свет. Я беру стакан, но выливаю сироп в канализацию. Я знаю, что утром буду чувствовать себя лучше, если проглочу это средство, но мне трудно смириться с мыслью, что Капитолий позволит мне вычеркнуть еще больше часов при жизни с помощью наркотиков. Они уже забрали все мое будущее.
И это странно — думать о своем будущем. Раньше я не тратил много времени на размышления об этом. Дома мне было достаточно просто справляться с повседневными хлопотами, думая о том, что впереди еще сотни и сотни таких же забот. В школе с моими друзьями мы больше говорили о надеждах, мечтах и проблемах всех остальных. Я никогда не представлял себя взрослым. Может быть, потому, что не думал, что был бы похож на отца или мать, и не знаю, какую личность изобразить на их месте. Пекарня принадлежала Рэю с тех пор, как он проявил проблески деловых способностей, которых не хватало моему отцу. Уверен, он бы предложил мне стать его партнером, но это никогда не стало бы тем, что я мог бы построить сам, под своим именем. Может быть, я попытался бы заняться чем-то другим?
А семья? Брак? Это полная неопределенность. Я целовался с несколькими девочками, даже однажды с мальчиком Эрме из класса на год младше меня, просто чтобы проверить, нравится ли это кому-нибудь из нас. Но я никогда не стремился к чему-то более серьезному. Никто не привлекал моего внимания так, как Китнисс. Она всегда была для меня кем-то невероятным.
Меня беспокоит то, что я не могу представить себе будущее, даже не смотря на то, что у меня его никогда не будет. Я вспоминаю, как стоял с Цинной в саду на крыше, как он предлагал свою помощь, хвалил мою актерскую игру, просил меня оценивать себя выше. Но как мне это сделать? Какая шкала применима к человеку, который только и проводит большую часть своего времени, превращаясь в ту жидкость, которая заполнит все трещины в окружающих его людях? Возможно, для помощи Китнисс это будет очень полезно — я могу быть любой личностью, какой только потребует ситуация. Но для себя, наедине с собой, меня беспокоит, что я умру, так и не узнав, кто я такой. Что хочу донести? Что бы я оставил после себя от своего имени, а не от чужого, если бы у меня была такая возможность?
Когда уже почти наступило утро, я выхожу в столовую, чтобы сменить обстановку, и обнаруживаю, что Хеймитч уже встал. Сбоку от него стоит длинный стеллаж с подносами, готовыми принять утреннюю трапезу, но пока на ней только несколько графинов с кофе и соком и кувшины со сливками. Он похож на подземного тролля, круглого и дородного, в огромном халате, распахнутом спереди. Я с удивлением наблюдаю, как он берет керамическую кружку и наполняет ее почти до краев чистым кофе. Обычно его напитки состоят как минимум наполовину из ликера. Он хмурится, когда видит, что я вошел в комнату.
— Я знаю, что должен спать, — не знаю почему я оправдываюсь. Меня не волнует, что думает Хеймитч Абернати о моем поведении на Играх. Не после того, как его пришлось чуть ли не силой заставлять рассказать нам хоть что-то о них.
Он пожимает плечами, достает из кармана халата фляжку и доливает в кружку кофе что-то коричневое, отчего напиток переливается ему на пальцы, на что он почти не реагирует:
— Ты не уснешь. Не трать силы на то, чтобы переживать по этому поводу.
Вместо ответа я кивком головы указываю на кружку и её содержимое:
— Сегодня соотношение получше.
— Я выполняю свои обещания, — ворчит он. — Поэтому я стараюсь не давать их слишком много.
Он садится на диван. Я не хочу возвращаться в свою комнату, а он не показывает виду, что хочет, чтобы я ушел, поэтому я сажусь в кресло напротив него. Хеймитч прихлебывает кофе, а я сижу тихо, шум другого человека успокаивает меня, когда комната начинает окрашиваться в розово-золотистые тона восхода.
— Ты все ещё уверен в том, что сказал мне в поезде? — спрашивает он, когда кофе уже почти закончился, а его веки стали менее тяжелыми от сна. Хеймитч долил в бокал еще ликера, но, опять же, совсем чуть-чуть.
— В чем именно?
— О Китнисс. Теперь, когда ты оказался здесь, к тебе вернулся инстинкт самосохранения?
Я опускаю взгляд на свои руки. Китнисс. Наш разговор в саду, то, как она закрылась от меня, словно я был всего лишь очередной угрозой и размытое пятно будущего, которое я себе представлял. За сорок восемь часов я узнал о ней больше, чем за всю свою оставшуюся жизнь. И нет, это ничего не изменило. Ничего.
— Я сказал то, что хотел сказать. Только один из нас вернется домой. Только у нее есть шанс, если речь идёт о нас двоих. Думаю, мы все должны использовать его по максимуму.
— И что для тебя хорошего в том, что ты умрешь вместо нее?
— Дело не в том, что хорошего для меня, — честно отвечаю я.
Он закатывает глаза, благо, не так язвительно, как обычно:
— Дело именно в этом. Эгоизм может быть мощным мотивацией к выживанию.
— Я думаю, что тебе же проще, — говорю я. — Не заботиться об одном из своих трибутов. Должно быть, тяжело каждый год отправлять двоих на смерть, притворяясь, что можешь дать им шанс выжить, когда знаешь, что его нет.
Он пьет, вместо того чтобы ответить, а я жду удобного момента после завтрака, когда все встанут, оденутся и надеюсь, что снова смогу начать разговор. К тому времени Хеймитч снова прикладывается к новой фляжке, но при этом он довольно плотно поел, так что его глаза достаточно ясны, когда он наклоняется вперед над столом, чтобы сфокусироваться на нас с Китнисс.
— Давайте перейдем к делу. Обучение. Во-первых, если хотите, я буду тренировать вас отдельно. Решайте сейчас, — на самом деле это вопрос к Китнисс, поскольку ментор знает, каким будет мой ответ.
— Зачем тебе тренировать нас отдельно? — спрашивает она.
— Скажем, если у тебя есть секретное оружие, о котором ты не хотела бы, чтобы знал другой.
Она смотрит на меня впервые с прошлой ночи. В ее глазах, затуманенных штормовыми тучами, все еще присутствует настороженность, и она медлит с ответом, явно обдумывая все варианты. Не думаю, что она знает, как оценить мои способности.
— У меня секретного оружия нет, — говорю я ей. — А о твоём я уже знаю, верно? Я съел достаточно твоих белок.
Китнисс это удивляет. Не знаю, что, по ее мнению, делал мой отец — съедал по три-четыре белки в неделю в одиночку? Но, должно быть, я ответил на все ее вопросы, потому что она сказала Хеймитчу, что нам подойдёт групповой тренинг.
— Хорошо, — продолжает он, отхлебывая из фляги. — Мне нужно иметь представление о том, что вы умеете.
— Я ничего не умею, — отзываюсь я. — Если только на арене не нужно испечь торт.
«Что», как я язвительно думаю, «Порция и предлагала мне сделать».
— К сожалению, не доведётся. — Хеймитч поворачивается к Китнисс. — Ты умеешь обращаться с ножом, правильно?
— Не совсем, но я умею охотиться, — бубнит она в ответ. — С луком и стрелами.
— Хорошо?
Она колеблется, прежде чем едва слышно ответить:
— Неплохо.
Это такое вопиющее преуменьшение, что я не могу удержаться.
— Превосходно! Мой отец покупает у неё белок, — возражаю я для Хеймитча. — Он говорит, что её стрелы никогда не пробивают тушку. Она всегда попадает в глаз. То же самое с кроликами, которых она продает мяснику. Она даже может завалить оленя.
Китнисс смотрит на меня сузившимися глазами:
— Что ты делаешь?
— Нет, это что ты делаешь? — раздраженно отвечаю я. — Если он собирается помочь тебе, он должен знать, на что ты способна. Не надо себя недооценивать.
На этот раз слова Цинны звучат из моих уст. Только мне гораздо обиднее говорить это ей, чем Цинне сказать это мне. Она упускает такой огромный шанс блеснуть, притворяясь, будто она не лучшая охотница в Двенадцатом дистрикте, если не среди всех трибутов в Капитолии. Китнисс красива и умеет сражаться, но Капитолий не заметит ее, если она сама не покажет им этого. А ей нужно, чтобы ее заметили, чтобы максимально использовать ее сильные стороны. Даже если она не привыкла к вниманию.
На оливковых скулах Китнисс проступил темно-алый румянец.
— А что насчет тебя? Я видела тебя на рынке. Ты можешь поднимать стокилограммовые мешки с мукой. Скажи ему это. Это не пустяк.
— Да, наверняка на арене будет полно мешков с мукой, чтобы я мог швырять их в людей. Это не то же самое, что уметь пользоваться оружием. Ты же сама знаешь, что это не так.
Она крутанулась на стуле, устремив на Хеймитча вызывающий взгляд:
— Он умеет бороться. В прошлом году он занял второе место на школьных соревнованиях, уступив только своему брату.
Я понятия не имею, чего она добивается, но мое сердце снова начало колотиться, как прошлой ночью, когда я никак не мог успокоиться, чтобы заснуть.
— Что в этом такого? Сколько раз ты видела, как кто-то борется с кем-то до смерти?
«Почему ты защищаешь меня?», вопрос крутится у меня на языке, но я боюсь услышать ответ на него. Точнее, я боюсь того, что у неё нет ответа на этот вопрос. Все дело в её простом стремлении заботиться о людях, а мой глупый влюбленный мозг перепрыгнул на девятнадцать шагов вперед. Для нее эти слова ничего не значат. Она все эти годы не следила за мной так, как я следил за ней.
И тут она говорит, все ее лицо раскраснелось:
— Всегда есть рукопашный бой. Все, что тебе нужно — это нож, и у тебя будет хоть какой-то шанс. Если на меня набросятся, я умру!
В конце ее голос переходит на крик, почти срываясь на последнем слове, и я понимаю — вот оно. Вот в чем все дело. Она боится. Боится меня и того, что я могу с ней сделать.
Это заставляет меня разозлиться. Я уже дюжину раз доказывал ей, что не представляю для нее угрозы, а она отказывается обращать на это внимание. Это гораздо хуже, чем все предыдущие годы пассивного игнорирования.
— Тебе не придется бороться! — огрызаюсь я. — Ты будешь жить на дереве, питаясь сырыми белками и отстреливаясь от людей стрелами. Знаешь, что сказала мне мама, когда пришла попрощаться? Когда она будто бы пыталась подбодрить меня? Она сказала, что, может быть, Двенадцатый дистрикт наконец-то сможет победить. Потом я понял, что она имела в виду не меня. Она имела в виду тебя!
— О, она имела в виду тебя, — пытается отмахнуться Китнисс.
— Нет, она говорила о тебе! Она буквально сказала: «Она-то боец. Она победительница».
Эти слова заставляют её замереть. Ее глаза вглядываются в мои, мгновенно наполняясь раскаянием, но она слишком сильно разозлила меня, чтобы я мог скрыть в них обиду. Мне следовало бы отвернуться от нее, но я никогда не делаю того, что должен, когда нахожусь рядом с Китнисс. И именно сейчас, когда она наконец-то услышала меня, я больше всего хочу знать, о чем она думает. Я знаю, что она вряд ли сможет выразить мысли словами. Есть что-то сожалеющее и растерянное в том, как она сидит боком в своем кресле, одной рукой сжимая его спинку до белых костяшек. Мне кажется, что она и сама не знает, что чувствует.
Наконец она заговорила, теперь уже тихо:
— Только потому, что кое-кто помог мне.
Я опускаю взгляд на булочку в её руках. Я жалею, что рассказал то, что сказала мне мать. Я чувствую себя грубым и неконтролируемым, но не могу себе этого позволить. Может быть, это все, что она видит, когда смотрит на меня. Я всего-то напоминание о ее моменте слабости. Я понимаю, как тяжело ей с этим жить.
— На арене тебе тоже помогут. От спонсоров отбоя не будет, — а я об этом позабочусь.
— Не больше, чем у тебя, — отвечает она, по-прежнему отказываясь принимать комплименты, если не может ответить на них тем же.
Хеймитч наблюдает за всем этим обменом любезностями так, словно это одна из капитолийских мыльных опер, о которой вчера болтала команда подготовки, пока удаляла все волосы с моего тела. Я исподлобья наблюдаю за тем, как он ухмыляется и закатываю глаза, а потом запоздало понимаю, что он на самом деле не смеется надо мной. Я не могу сказать, откуда я это знаю, потому что он выглядит точно так же, как и всегда: безразличным и беззаботным. Может быть, дело в том, что он сидит в кресле прямо, не сутулясь. Он явно анализировал каждый наш гневный выпад.
— Она понятия не имеет, — бормочу я ему в ответ, — какой эффект производит на всех.
К счастью, Китнисс не реагирует на эти слова. Как только они слетают с моих губ, я понимаю, что они слишком откровенные. Может, мне все-таки стоило принять этот сироп для сна и отдохнуть, а вместе с этим и поучиться самоконтролю.
Я бездумно рисую замысловатые узоры на деревянной поверхности стола, мои уши горят, я боюсь поднять глаза и ещё больше открыть ей своё сердце. Китнисс, похоже, не намерена ничего понимать, когда ей этого не хочется. Может быть, она решила сделать вид, что не слышала и теперь сохраняет равнодушный вид в ответ на то, в чем я только что признался. Я надеюсь на это, потому что, оказывается, все мои опасения по поводу того, как подойти к ней в школьные годы, были верны. Очевидно, что это самая односторонняя влюбленность всех времен, и Хеймитч был прав, что никто из нас сейчас не может позволить себе глупую сопливую школьную романтику.
Китнисс Эвердин выводит меня из равновесия так сильно, что это может оказаться фатальным. Для нас обоих, если я не буду осторожен.
Наконец, ухмылка Чеширского кота Хеймитча становится слишком большой, чтобы нормально держаться на лице, и он убирает ее.
— Ну что ж, мне всё ясно, — говорит он. — Так, так, так.
Он делает глоток из фляги и кладет её обратно в нагрудный карман. Что-то в этом простом движении говорит мне о том, что мы вернулись к делу.
— Китнисс, нет никакой гарантии, что на арене будут луки и стрелы, но во время индивидуального показа с распорядителями покажи им, на что ты способна. А до тех пор держись подальше от стрельбы из лука. Ты умеешь ставить ловушки?
Она угрюмо отвечает:
— Я знаю несколько основных силков.
— Это может быть важно в плане еды. И, Пит, она права. Никогда не стоит недооценивать физическую силу на арене. Очень часто именно она является преимуществом для игрока.
Я поднимаю на него глаза, и он тоже говорит что-то еще со своим собранным выражением лица. Что-то вроде того, что делал Цинна. Напоминает мне, что нужно оставаться в игре. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь сесть прямо, но это становится все труднее: я так устал, а рядом со мной Китнисс, снова излучающая враждебность. Это расстраивает меня больше, чем все остальное в этом и без того плохом дне.
— В тренировочном центре будут стоять гири, — продолжает Хеймитч. — Но не показывай, сколько можешь поднять перед другими трибутами. План одинаков для вас обоих: вы тренируетесь вместе. Потратьте время на то, чтобы научиться чему-то, чего вы не знаете. Метать копье. Махать булавой. Научитесь завязывать приличные узлы. А то, что у вас получается лучше всего, оставьте до индивидуальных показов. Все ясно?
Мы оба киваем.
— И последнее. На публике я хочу, чтобы вы были рядом друг с другом каждую минуту.
Мы с Китнисс наперебой отнекивается и спорим, но он прерывает нас, хлопнув рукой по столу:
— Каждую минуту! Это не обсуждается! Вы согласились делать то, что я сказал!
Это предательство с его стороны, особенно после той катастрофы между нами, за которой он наблюдал всего тридцать секунд назад и я даю ему это понять своим взглядом.
— Вы будете держаться вместе, — говорит он, не останавливаясь. — Вы будете ладить друг с другом. А сейчас идите. Встретимся с Эффи у лифта в десять.
Хеймитч — садист. К сожалению, он все ещё главный и у меня нет сил с ним спорить. У Китнисс, наверное, тоже, но я все еще слышу, как хлопает ее дверь в коридоре после того, как мы оба выходим из столовой, словно она пытается оставить последнее слово за собой.