She's a Survivor

      Рэй научил меня одной хитрости в общении с матерью, и, возможно, именно благодаря ему у меня до сих пор есть все зубы. Она не выносила, когда эмоции переполняли меня, но у меня всегда было их слишком много, чтобы выплеснуть, особенно когда я был помладше.       Однажды я испортил тесто для хлеба с изюмом, по ошибке насыпав три чашки сушеной вишни. Это означало, что на следующее утро у нас не будет запасов нашего бестселлера, а в выходные, вероятно, не хватит денег на продукты. Мама была на прополке огорода, когда я это сделал, и как только я это понял, то разрыдался. Мое лицо горело и пекло, будто она уже начала меня бить. Рэй, которому тогда было лет одиннадцать, схватил меня за запястье и потащил наверх, на наш чердак, где взял меня за другую руку, присел рядом со мной и яростно зашипел на меня, причем наши лица находились на расстоянии не более чем полуметра друг от друга.       — Ты можешь тихо поплакать в течение пяти минут, а потом ты должен прекратить. Понятно? Нельзя при ней плакать. От этого будет только хуже. Но если ты будешь вести себя тихо, она не станет сразу искать подвох, и ты сможешь справиться с чувством вины в одиночку, а затем найдешь в себе силы продолжать работать.       Я икнул, переходя на тихие рыдания, и через четыре минуты тридцать секунд заставил слезы остановиться, умыл лицо, чтобы объяснить покраснение и вернулся вниз. Мама отхлестала меня за ошибку, сильнее, чем раньше. Но самое смешное, что я не рыдал из-за этого, как обычно. Рэй был прав. То, что я почувствовал себя немного виноватым наедине с собой, придало мне сил, чтобы продолжать.       Это также оказалось эффективным способом существовать рядом с Китнисс Эвердин, не разваливаясь на части. После минуты наедине с собой, выпустив на волю все вырывающиеся наружу чувства, я умылся, переоделся и привел себя в порядок. Пока мы спускаемся на лифте в тренировочные залы, я испытываю легкое чувство сожаления, потому что я определенно не упустил тот неприятный факт, что мне придется общаться с моей давней влюбленностью так же, как я общался со своей яростной матерью. По крайней мере, во время поездки в лифте я начал беспокоиться, что, возможно, у меня какой-то странный комплекс и я нахожу ее очаровательной только потому, что она похожа на мою мать. Когда-то в школе мы читали какую-то странную пьесу на эту тему.       Но в этот момент я замечаю, что Китнисс сложила руки на груди, ногти явно обкусаны до крови, а уголки ее рта чуть заметно кривятся. В этот момент сходство исчезает. Разница между моей матерью и Китнисс очевидна: в моей матери не осталось ничего мягкого, никакой любви, она превратила себя в нечто неприкосновенное и бездушное. Может быть, Китнисс хотела бы быть такой же, потому что тогда было бы меньше поводов для переживаний. Но она не может избавиться от стремления заботиться. От любви к Прим, которая заставила ее пройти весь путь до луж под моей яблоней, прежде чем она начала голодать. От того, что побудило ее стать добровольцем.       Не думаю, что моя мама когда-либо чувствовала что-то подобное внутри. Может быть, она никогда не была такой смелой, не позволяла себе так много, что могла потерять. И я думаю — надеюсь, во всяком случае, — именно храбрость Китнисс делает ее такой незабываемой. Когда дело доходит до дела, она готова поставить людей, которых любит, выше собственной жизни.       Нижний этаж Тренировочного центра — это огромный спортивный зал, разделенный на множество станций для отработки различных навыков. Мишени для копья, трезубцы, метательные ножи; веревочный городок, полоса препятствий, макет поля, изобилующего растениями, силки и приспособления для разведения огня. Остальные двадцать два трибута встают в круг вокруг женщины, которую зовут Атала и она объясняет, как устроена комната и как пройдут следующие три дня нашей жизни. Мы вольны делать в этом зале все, что захотим, лишь бы не драться друг с другом. Они — тренеры Капитолия в черной спортивной одежде — здесь для того, чтобы учить, подбирать партнеров и помогать, чем могут.       Мы с Китнисс — единственные два трибута, одетые одинаково, в одежду, которая была разложена на кровати, когда мы вернулись после завтрака. Учитывая, что нашими гардеробами распоряжается Цинна, я знаю, что это не случайность, что заставляет меня задуматься о том, какую игру он пытается вести. Сцепление руки в колеснице, наряды. Хеймитч велел нам держаться вместе на тренировках, но это могло быть и предложением Цинны — я видел, как они вчера вечером совещались за закусками перед ужином, в другом конце комнаты, чтобы Эффи не могла подслушать.       И именно Цинна сказал мне, что я хорошо общаюсь с толпой, что мне следует больше использовать свою сообразительность. Рыбак рыбака видит издалека, не так ли? Так что, возможно, телеигры — не единственные, в которые играют люди, здесь, в Капитолии, в Тренировочном центре, вдали от глаз букеров и спонсоров.       Когда я оглядываюсь на Китнисс, становится ясно, что она не думает ни о чем подобном. Она оценивает других трибутов, и ей явно не нравится то, что она видит.       Они примерно такие, какими их обычно показывают по телевизору. Шесть трибутов Профи, все крупнее меня, даже девушки — не только выше, но и шире, с такими мускулами, которые можно получить только после долгих тренировок. Они похожи на миротворцев без формы — и ростом, и скучающим бездушным выражением лица.       Есть несколько устрашающих персонажей и из других дистриктов: мальчик из Седьмого — он сложен как таран, невысок, но вдвое шире, и явно тверд, как ствол дерева. Парень из Одиннадцатого — такой же, но ростом больше ста восьмидесяти сантиметров. Оба они хмурятся, когда Атала заканчивает свою речь, как будто все это ниже их достоинства, как будто они предпочли бы просто приступить к делу и начать разбивать черепа о бетонный пол.       Все эти трибуты ужасают, но они не самая худшая часть толпы. У меня замирает сердце из-за остальных. Тощие, слабые дети, жертвы случайной Жатвы. Мальчик с вывихнутой ногой, девочка с приступами кашля, которые она не может скрыть за сжатым кулаком, крошечная маленькая темнокожая девочка, которая стоит на цыпочках и все равно ниже Китнисс на целых десять сантиметров. По меньшей мере десять из них явно ни разу в жизни не бывали сытыми. У них отстраненный, пустой взгляд, который я узнаю по своим собственным моментам в мэрии Двенадцатого. Сейчас они, как и я тогда, думают о гробах из сосновых ящиков. О том, на сколько кусков они будут разделены, когда кто-то навсегда заколотит их внутрь.       До сих пор я не понимал, какое преимущество в том, что мне нужно сражаться за Китнисс. Моя собственная выгода, по крайней мере, в начале. Я не могу полностью отказаться от своей жизни, потому что в этом случае я не смогу сделать ничего значимого, чтобы помочь ей. А судя по тому, как хорошо питается часть стаи Профи, ей понадобится хотя бы небольшая помощь. В этот момент я впервые представляю, как пройду через кровавую бойню у Рога изобилия, проживу дольше, чем один день в Играх. Схватка с другими трибутами и победа над ними. Победа в бою на арене, и проигрыш перед самим собой.       Это ужасно.       Я смотрю на Китнисс, когда Атала отпускает нас. Ее глаза следят за стройной девушкой из Дистрикта 1, которая подошла к стойке с мечами и достала клинок ростом с Китнисс, чтобы наносить случайные, пробные, но явно смертельные удары по воздуху, пока она привыкает к весу оружия. Судя по выражению лица Китнисс, ее мысли устремлены в другую сторону. Может, она пока и не думает о сосновом ящике, но если ее не отвлечь, то скоро начнет.       Я касаюсь её руки. Она вздрагивает.       — С чего бы ты хотела начать? — спрашиваю я.       Она смотрит сначала на меня, потом через плечо на мальчика с вывихнутой ногой, у которого к рубашке приколота цифра 10. Он неуверенно поднимает топор со стеллажа с оружием и чуть не роняет его на собственные пальцы. Она вздрагивает.       — Давай попробуем научиться вязать несколько узлов.       Это хорошая стратегия — спрятаться от опасного, почти угрожающего гула и хаоса остального зала. Инструктор по узлам рад нашему появлению — это капитолийский мужчина средних лет, одетый в дурацкое, пестрое снаряжение для тренировок, который говорит, что возит развлекательные туры в окрестные горы. Представьте себе, отправиться в дикую природу ради развлечения, а не по необходимости! Но он дружелюбен, явно доволен тем, что его не игнорируют трибуты этого года и сразу же тепло относится к нам, когда я задаю ему вопросы о его загадочной работе.       Лед тронулся, когда Китнисс, явно раздраженная тем, что мы отклонились от темы, рассказала о своих знаниях в области силков. У инструктора никогда не было никого, кто мог бы сделать больше, чем узел из шнурка, и вот уже все трое вовлечены в процесс, стоя на коленях вокруг участка настоящей живой травы, чтобы разложить веревки, сбалансировать проволоку и острые палки.       К концу часа мы оба освоили ловушку, которая способна привязать крупную добычу — например, оленя или другого человека — за ногу к дереву. Китнисс сияет от удовольствия из-за приобретения нового навыка, а я думаю, не размышляет ли она о том, как можно использовать ловушку в лесу, дома. Надеюсь, она хотя бы немного забыла об играх и других трибутах. Когда мы переходим к маскировке, она выглядит более спокойной, чем я видел ее за последние несколько часов.       Вот здесь я наконец-то по-настоящему расслабляюсь. Почему маскировка? Потому что это больше похоже на искусство. Живопись, скульптура, иллюстрация, только с природными элементами вместо глазури, толченой куркумы и свеклы. У тренера есть маленькие деревянные горшочки, наполненные грязью, глиной и ягодными соками, разложенные на доске, и большая стопка срезанных веток, прислоненных к дереву. Я беру несколько горшочков и под руководством инструктора начинаю раскрашивать свою кожу коричневыми, зелеными и насыщенными красными цветами. Что-то во мне полностью расслабляется, позволяя лёгким наконец глубоко и спокойно дышать. Я затихаю во время работы.       Дома, в пекарне, я тоже чувствую себя так, украшая торты. Я отличный пекарь. Иначе и быть не может, будучи подмастерьем у моих родителей. Я могу сделать безупречную закваску для хлеба, на глаз замешать тесто для бубликов до идеальной кондиции, поделить тесто для ржаного хлеба на абсолютно одинаковые куски, не прикасаясь к весам. Но это не то, что может успокоить. Это должно быть выполнено идеально, иначе рискуешь навлечь на себя гнев матери. Нашим клиентам, возможно, было бы все равно, если бы все было чуть-чуть не так, но она держится за свои строгие стандарты яростнее, чем за собственного мужа.       Декорирование — другое дело. Она не художник и не ценит это, хотя именно мои торты заставляют людей останавливаться и смотреть на витрину. «Пусть глазеют только если смогут заплатить», огрызнулась она однажды, прогнав маленькую Примроуз Эвердин за то, что та оставила отпечатки носа на стекле, когда засмотрелась на партию весенних булочек, которые я украсил зелеными ростками глазури.       Но пока я пеку хлеб так, как она хочет, она позволяет мне использовать свое свободное время на красоту. Я люблю нарезать буханки хлеба завитушками в форме ромашек, листьев и извилистых линий, которые напоминают о дуновении ветерка. Иногда я рисую мучные мандалы на булочках для сэндвичей: для этого требуется всего пара щепоток муки, оставшейся после работы. А пирожные… ох, пирожные. Вот где она позволяет мне играть с цветом. У нас есть несколько специй, заказанных из Капитолия, — куркума, какао, иногда несколько нитей шафрана. Другие мы выращиваем в собственном огороде — свекла, морковь, капуста, которая при смешивании с пищевой содой меняет цвет с красного на синий.       В Двенадцатом не так много цвета из-за угольной пыли и разрушающихся зданий. Поэтому я рисую то, что вижу весной и летом — нарциссы, фиалки, маленьких желто-черных певчих птичек, которые порхают в высокой траве Луговины. А если по телевизору показывают что-то красивое — а это часто бывает, ведь Капитолий — такое чистое и отполированное место — я запоминаю это и тоже рисую. Узоры, цветы и оттенки фиолетового, которые никогда не встречал в моей реальной жизни. Я делаю это не ради ухода от реальности: я бы хотел сбежать от матери, из дома, но у меня нет особых проблем с остальной частью Двенадцатого дистрикта, с моими трудолюбивыми, добросердечными одноклассниками, с идеей пекарни. Думаю, я делаю это потому, что в красоте есть покой, а покой так трудно найти.       Особенно сейчас.       Я вздрагиваю, осознав, что уже несколько минут не слышу голоса Китнисс. Когда я поднимаю взгляд, инструктор полностью сосредоточен на мне, так как Китнисс отвлеклась на наблюдение за одним из Профи, тренирующим стрельбу по мишеням, и ее лицо искажается в яростном ожесточении, которое я начинаю распознавать как ужас.       — Я украшаю торты, — говорю я, чтобы обратить её внимание на себя.       — Торты? — отзывается она и снова поворачивается в мою сторону. Кажется, она забыла, что я нахожусь рядом. — Какие торты?       — Дома. — «Да, дома», мысленно хочу напомнить ей я. «Там, где есть лес и твоя сестра, которая время от времени останавливается и заглядывается на витрину». Но вслух продолжаю: — Те, что с глазурью, для пекарни.       Она все еще выглядит напряженной, но теперь она хмурится, глядя на работу, которую я проделываю, чтобы замаскировать свою руку под текстуру бревна, возле которого я присел. Она сосредоточенно вглядывается и от этого хмурого взгляда складка между бровей разглаживается, а у меня внутри все теплеет. Мне нравится, когда она действительно смотрит на меня, когда воспринимает меня всерьез. Она пытается понять, кто я такой. Из чего я состою. И я хочу, чтобы она узнала меня настоящим.       Я начал рисунок с серых и коричневых линий, думая, что лучше всего будет имитировать дерево, но через некоторое время заметил, что искусственный свет, падающий сквозь фальшивые листья, оказывает гораздо более значительное влияние на то, как выглядит полено на первый взгляд. Большинство иллюзий, будь то глазурь или маскировка, исчезает при ближайшем рассмотрении, поэтому я не думаю, что цель состоит в том, чтобы сделать что-то идеальное. Скорее в том, чтобы заставить глаз наблюдателя проскочить мимо вас, не привлекая лишнего внимания. Думаю, у меня неплохо получилось и судя по тому, как Китнисс нахмурилась, я понял, что она тоже впечатлена, хотя почему-то раздражена этим.       — Это прекрасно, — огрызается она. — Хоть и бесполезно.       Я дразню ее. Китнисс так напряжена; я просто хочу, чтобы она могла немного расслабиться, как это сделал я:       — Не будь такой высокомерной. Невозможно знать наверняка, что именно будет на арене. Допустим, на самом деле это гигантский торт…       — Допустим, мы пойдем дальше.       Вскоре после этого в кафетерии рядом с тренировочным залом наступает обед. Я начинаю искренне опасаться, что Китнисс сейчас точно до смерти изнервничается: до сих пор мы держались в стороне от остальных, в тех секциях, где один из нас, или оба, уже обладали какими-то навыками, и ни один из этих навыков не был чем-то, что помогло бы нам уничтожить других трибутов. Возможно, подсознательно никто из нас не готов смириться с тем, что нам придется это сделать.       А вот Профи, сидящие в другом конце комнаты, не испытывали подобных проблем. После того как они все утро оттачивали удары, кололи и резали манекены-мишени на мелкие лоскутки до такой степени, что тренерам уже трижды пришлось их заменять, они образовали шумную кучку вокруг одного стола, больше напоминающую стаю волков: все бьют себя в грудь и воют от переполняющего их превосходства над остальными. На данный момент их шоу нацелено на потенциально сильных трибутов. Они создадут альянс, как они делают это каждый год, но все союзы на арене временны и иерархичны. Те, кто дойдут до финальной разборки, будут первоклассными манипуляторами, теми, кто лучше всех дергает за ниточки других, кто нащупывает их слабые места и идеально угадывает момент, чтобы всадить нож в спину одного из них.       Китнисс напряженно следит за всем этим. Мы оба набили свои тарелки до отказа, но впервые она не прикасается к своей. Вилка в ее правой руке, нож — в левой, но ее руки сжимают их до побелевших костяшек. Её взгляд не отрывается от стаи волков, которые рычат и огрызаются друг на друга в столовой, проверяя длину своих поводков. Провоцируют других, чтобы один из них сорвался с цепи.       Мое сердце сжимается. «Забудь о них», хочу сказать я ей. «Это все соревнование. Им нравится, когда ты боишься. Не доставляй им удовольствия своим страхом». Но я не думаю, что Китнисс может отстраниться от их актерской игры так же, как я. Возможно, ей трудно заметить то, что их поведение призвано скрыть. Например, высокая девушка из Первого начала накручивать свои золотые локоны на палец, когда издевалась над парнем из Второго по поводу его громадности: она говорит ему, что он будет слишком медленным на арене, что он позволил себе стать слишком большим, но она продолжает тянуться, чтобы потрогать эти бицепсы. Парень из Четвертого изо всех сил старается не отставать от грубых шуток Первого и Второго, которыми они перебрасываются друг с другом за тарелкой бифштекса и яичницы, но он не так быстро говорит, и, судя по его красным ушам, он тоже не из тех, кто любит вести себя так вызывающе.       Тем временем его партнерша по району, подтянутая и стройная девушка с коротко остриженными до ушей волосами, отвечает на шутки в свой адрес, но в основном сосредоточена на том, чтобы как можно быстрее съесть всю свою тарелку еды: сбалансированную тарелку богатых железом шпината и брокколи, постных рыбных белков и цельнозернового дикого риса с добавлением сухофруктов. Она сосредоточена и неподвижна, что напоминает мне Китнисс, если бы ей было позволено тренироваться из любви к спорту, а не от отчаяния перед надвигающейся голодной смертью. Девушка из Четвертого гораздо опаснее, чем трибут из Первого.       Но Китнисс оцепенела, как кролик под взглядом ястреба, явно ничего не понимая до конца.       Я с грохотом опускаю вилку на свою тарелку, что возвращает ее на нашу орбиту, и тянусь к корзине с хлебом.       — Нам нужно поговорить друг с другом, — замечаю я. — Хеймитч сказал, помнишь?       Она бросает на меня кислый взгляд при упоминании Хеймитча. Но о еде она помнит. Она отрезает кусок свиной отбивной и запихивает его в рот, а затем говорит:       — Отлично. Ты начинай.       И я начинаю: ставлю на стол корзинку с хлебом и раскладываю буханки так, чтобы мы могли легко видеть весь ассортимент, а затем выстраиваю их в ряд.       — Ну, ты заметила, какой сегодня хлеб? Похоже, они испекли по одному сорту из каждого района, — я поднимаю длинный тонкий хлеб из рафинированной белой муки. Я никогда не пек из такой муки: она дорогая и непопулярная даже в семьях торговцев, которые предпочитают тратить деньги на что-то более питательное. — Это называется багет. Думаю, именно его нарезают для тех маленьких сэндвичей с открытым верхом, о которых Эффи рассказывала в поезде. Тех, что с нарезанными помидорами сверху. Это называется брускетта. Они поджаривают ее на огне, чтобы она была более хрустящей.       Китнисс откусывает кусочек. Она наблюдает за мной, так что это выглядит как разговор, но я уверен, что на самом деле она не слушает. Ее глаза снова смотрят за моё плечо на Профи. Я тянусь за следующим хлебом.       — «Pain au chocolat», — говорю я ей, разрывая слоеное тесто, похожее на круассан, на две части, чтобы открыть его липкую коричневую середину. — Я о таком только слышал. Мы бы никогда не сделали его на продажу у нас дома, никто бы не купил. Это из Первого, с шоколадной начинкой и якобы они едят его на завтрак.       Китнисс закатывает глаза:       — Так экстравагантно.       — Роскошь в каждой детали, верно? — я предлагаю ей одну половинку. — Но если серьезно, попробуй кусочек. Я съел около трех штук прежде, чем ты встала сегодня утром.       С её стороны будет неубедительно отказываться и я думаю, что это единственная причина, по которой она этого не делает, но весь ее облик меняется, когда она пробует кусочек. Шоколад попадает ей на язык, хлопья тают, а глаза становятся круглыми. Она протягивает хлеб и рассматривает его, словно не может поверить, что он настоящий, а затем сразу же запихивает в рот все остальное, зажмурив глаза, пока жует. Я разрываю свой на кусочки, смакуя каждый укус, хотя, конечно, есть еще поднос, если я захочу.       — Мне нравится шоколад, — бормочет она.       — Я знаю, — улыбаюсь в ответ я. — Думаю, ты выпила весь горячий шоколад, который был в поезде.       После этого она слушает, хотя и пытается делать вид, что не хочет. Я рассказываю про каждый хлеб, она задает вопросы о незнакомых зернах и семенах, а затем мы пробуем их по очереди — хлеб на закваске из Седьмого, где говорят, что он имеет уникальный вкус, который хранится десятилетиями; булочки из зеленых водорослей из Четвертого, по форме напоминающие пухлую рыбу; сытные простые ржаные хлебцы из Шестого, где работники электростанции каждый день собирают сэндвичи на обед; кукурузные тортильи из Десятого, жаркого и сухого места на юге континента; булочки с семенами из Одиннадцатого, которые делаются из того же грубого ячменя тессера, что и наши из Двенадцатого, только они готовят тесто по-другому, по-другому обрабатывают подъем и тщательно формируют его в полумесяцы, прежде чем посыпать смешанными семенами — это делает результат гораздо более аппетитным, чем стандартное блюдо на нашей родине.       — Вот и всё, — говорю я, наконец-то исчерпав запас булочек.       Я собираю остатки в корзину и тут позади меня раздается звонкий и веселый смех. Взгляд Китнисс возвращается к Профи и я тоже смотрю в их сторону. Они начали бросать столовые ножи в стропила, целясь в круглые флуоресцентные лампы. Один из них просто отскочил от металлического колпачка, едва не задев лампочку.       — Ты так много знаешь, — говорит Китнисс, но ее глаза не возвращаются к моим. У меня сердце сжимается в груди. Сейчас она выглядит такой же жестокой, как и до того, как я начал рассказывать о хлебе. На минуту мне показалось, что мы продвинулись вперед.       — Только насчет хлеба. Ладно, теперь смейся, как будто я сказал что-то смешное.       Она снова поднимает на меня удивленные глаза и я ободряюще улыбаюсь ей, издавая мягкое хихиканье, которое соответствовало бы моему настроению пять секунд назад. Она подражает мне с большим удовольствием. Пара ребят за соседним столиком, которые тоже наблюдали за поединком на ножах между Профи и лампами, смотрят на нас в замешательстве.       — Ладно, — говорю я, чувствуя собственную усталость. — Я буду продолжать приятно улыбаться, а ты говори.       Китнисс, должно быть, не так сильно ненавидит нашу игру, как утверждает всем своим видом. Я ожидаю, что она ничего не станет рассказывать или не будет стараться, раз уж настала ее очередь, но она честно раздумывает над темой.       — Я когда-нибудь рассказывала тебе о том, как за мной гнался медведь?       — Нет, но звучит увлекательно, — или, возможно, выдумка?       Но она начинает рассказывать, и сразу становится ясно, что это действительно было. Детали истории просты и фактичны, как сама Китнисс, и приправлены неожиданным сухим юмором, который всегда как будто появляется из ниоткуда. Я смеюсь, когда она описывает, как болтается на огромном дубе с роем пчел над головой, а недовольный черный медведь на удивление проворно карабкается по стволу, не собираясь отдавать улей и мед только потому, что Китнисс добралась туда первой. У меня так много вопросов. Как часто она видит медведей? (Постоянно). Они обычно опасны? (Нет, это было только из-за меда). Как она собиралась выудить мед из улья? (Дым успокаивает пчел, достаточно было помахать пару минут зажженным факелом).       К тому времени, когда её история заканчивается, обед уже позади, а Китнисс выглядит так, словно забыла о Профи, тем более что им так и не удалось разбить лампочки своим столовым серебром. Так мы и проводим остаток дня, бродя по станциям, где можно получить навыки, которые мы еще не пробовали, например, разжигать костер или метать ножи — эта станция пользуется популярностью после обеденных трюков Профи. А когда мы возвращаемся на лифте в наш пентхаус, Китнисс прислоняется к перилам с едва заметной улыбкой на лице, даже не выглядя такой зеленой, как обычно, от того как лифт взмывает вверх, к которому мы так и не привыкли.       — Вы весь день торчали друг с другом? — спрашивает Хеймитч, уплетая с набитым ртом тушёную баранину. Кажется, его аппетит улучшается по мере того, чем меньше он пьет.       — Как ты и просил, — подтверждаю я.       — У нас разные навыки, — говорит Китнисс. — Я слишком выделяюсь, когда мы придерживаемся станций выживания, а если Пит пойдет со мной на любую из боевых станций, его сила выйдет наружу. Завтра мы должны провести день, занимаясь каждый своими делами.       — Ни в коем случае, — Хеймитч даже не поднимает глаз от тарелки. Сейчас он доедает приготовленную на пару брокколи. — Вы будете держаться вместе все три дня.       — Но…       — Я твой ментор, — говорит он. — А значит, ты должна мне доверять. Твое поведение не очень-то похоже на доверие.       Стоит заметить, что благодаря Хеймитчу я уже несколько дней не чувствовал, что ситуация выходит из-под контроля. Китнисс бросает на меня взгляд через стол, стараясь выглядеть сомневающейся в его словах, но явно чувствует облегчение от того, что ее сбили с толку? Во всяком случае, ее серые глаза гораздо менее ожесточенные, чем обычно, в них нет никакой открытой подозрительности или недоверия, и она больше ничего не говорит Хеймитчу. Она просто возвращается к порции своего рагу.       Возможно, это слишком большая надежда с моей стороны — мысль о том, что моя компания может успокаивать её так же, как она успокаивает меня, но какого черта? Я тоже налегаю на второе и решаю, что в любом случае нет ничего плохого в том, чтобы позволить себе чувствовать это.