She's a Survivor

      Я выхожу из лифта и руки Китнисс врезаются мне в грудь.       Как на борцовских коврах два дня назад: она быстра и яростна. Прежде чем я успеваю понять, что происходит, на меня обрушивается взрыв цветов, воды и осколков от стоящей рядом вазы. В обеих ладонях вспыхивает боль. Ваза разлетелась на сотни осколков и рассекла мне руки, в пролитой воде розовеет кровь.       — Что ты делаешь? — задыхаюсь я.       Она дышит горячо и тяжело, пылая от ярости.       — Ты не имел права! Не имел права говорить обо мне такие вещи!       Лифт снова открывается, высаживая остальных членов команды и удваивая хаос.       — Что произошло? — кричит Эффи. — Ты упал?       Она тут же бежит на высоких каблуках в мою сторону, не обращая внимания на разбросанные вокруг острыми осколки. Цинна появляется с другой стороны, его руки обшаривают мои плечи, колени, изучая мои травмы.       — Ага, после того как она меня толкнула, — я стискиваю зубы, пока Эффи и Цинна поднимают меня на ноги.       Я привык к ударам и ожогам от пекарни, но осколки керамики глубоко врезались в мои ладони, пронзая болью до костей. Любое чувство триумфа, которое я уносил со сцены от взбудораженной толпы, их крики, искреннюю боль на лице Цезаря — предательский взгляд Китнисс отсекает его.       — Спокойно, — шепчет мне на ухо Цинна. — Ты в порядке.       Хеймитч надвигается на Китнисс. Он снова пьян, это видно по его походке.       — Ты толкнула его?       Серые глаза Китнисс неузнаваемы, потемнели как на картинке в одном из школьных учебников, где черные от шторма волны медленно пожирают корабль в море.       — Это была твоя идея, не так ли? Превратить меня в какую-то дуру на глазах у всей страны? — прошипела она на Хеймитча.       — Это была моя идея, — вклиниваюсь я. Будь я проклят, если она свалит все на Хеймитча, который только и говорил мне не делать этого. Я пытаюсь вытянуть один из больших кусков урны и морщусь от резкой боли. — Хеймитч просто помог мне это осуществить.       — Да, Хеймитч очень полезен. Для тебя!       — Ты дура! — огрызнулся он. — Ты думаешь, он причинил тебе боль? Этот мальчик просто дал тебе то, чего ты никогда не смогла бы добиться сама.       — Он выставил меня слабой!       Её палец дрожит, когда она тычет им в мою сторону. И теперь я понимаю. Это тот же самый страх, который заставил её преуменьшить то, как хорошо она стреляет, только увеличенный в разы, его словно поставили на огонь и оставили выкипать.       Хеймитч, напротив, смотрит на меня неприятным, извращенным взглядом.       — Он заставил тебя выглядеть желанной! И давай признаем, что тебе не помешает помощь в этом вопросе. Ты была романтичной, как грязь, пока он не сказал, что хочет тебя. Теперь они все хотят, — он делает величественный, размашистый жест, охватывающий всю комнату, весь Капитолий, весь Панем. — Они только о вас и говорят. Несчастные влюбленные из Двенадцатого дистрикта!       — Мы не влюбленные! — рычит она.       Хеймитч оттесняет её к противоположной стене. Цинна, Порция и я начинаем двигаться в их сторону под возмущенный вздох Эффи: мы все надеемся разнять их, пока никто не пострадал, но от этого движения Хеймитч спотыкается, и Китнисс удерживается на ногах.       — Кому какое дело? — кричит Хеймитч. — Это все большое шоу. Все дело в том, как тебя воспринимают. Самое большее, что я мог сказать о тебе после интервью — это то, что ты достаточно мила, хотя это само по себе было маленьким чудом. Теперь я могу сказать, что ты — сердцеедка. О, о, о, о, мальчики дома с тоской падают к твоим ногам. Как ты думаешь, что из этого привлечет больше спонсоров?       Я не могу понять, из-за чего он должен злиться. Он же не думает, что кто-то из нас останется в живых, так какое ему дело до того, что мы провалили стратегию? Я весь в дымке адреналина, выработанного на интервью, в руках пульсирует боль, а слова Китнисс пробиваются сквозь все это, хуже, чем вся остальная боль вместе взятая.       Яд в её голосе. Я мог бы прожить всю оставшуюся долгую и спокойную жизнь, как я думал, и никогда не перестать чувствовать, как она отравляет меня.       Она легко отпихивает Хеймитча. Он снова спотыкается, а затем восстанавливает равновесие с чередой проклятий. Я не могу смотреть на нее, поэтому сосредоточиваюсь на осколках в своих руках. Вытаскиваю один, потом другой, потом третий. Яркая, предсказуемая, сковывающая боль.       Цинна сжимает мое плечо, потом идет к ней.       — Он прав, Китнисс, — говорит он.       Эти три нежных слова, кажется, наконец-то прорывают стену. Когда она отвечает, голос ее звучит так тихо.       — Нужно было предупредить меня. Чтобы я не выглядела так глупо.       — Нет, — протестует Порция, неистово сияя. Милая Порция, она даже не может победить в спорах о сериалах с подготовительной группы. Она всегда пытается помириться. — Твоя реакция была идеальной. Если бы ты знала, это было бы не так правдоподобно!       — Она просто беспокоится о своем парне, — слова вылетают прежде, чем я успеваю их остановить.       Я не контролирую себя. Думаю, я не контролировал себя с тех пор, как признался и Цезарь пожелал мне спокойной ночи. Может быть, ради себя самого, мне стоит начать верить в ту версию, которую мне придется завтра продавать Профи: в ту, где все, что я сказал Цезарю, было ложью, чтобы расстроить Китнисс и украсть ее спонсоров. Насколько я знаю, это все, чего я добился.       Я выбрасываю очередной окровавленный кусок керамики.       — У меня нет парня, — сразу же говорит она. Но она краснеет.       — Неважно. Держу пари, он достаточно умен, чтобы понять блеф, — я совсем не знаю Гейла Хоторна, но знаю, что в этом я прав. Этот высокий, задумчивый старшеклассник, молчаливый, как Китнисс, вдвое более расчетливый? Он такой же, как она. Он сделает все возможное, чтобы выжить. — Кроме того, ты не говорила, что любишь меня. Так какое это имеет значение?       У нее нет ответа на этот вопрос.       Я продолжаю выковыривать осколки из своих рук, переходя от крупных к мелким. Ай, ай, ай. Я глубоко и низко дышу, преодолевая каждый всплеск боли. Я пытаюсь сосредоточиться на том, что сказал Хеймитч. «Они только о вас и говорят. О несчастных влюбленных из Двенадцатого дистрикта».       Хеймитч не лжет ради спортивного интереса. Так что, возможно, мне удалось подсадить спонсоров на Китнисс, как мух на мед, как я и надеялся.       Я думал, что так будет лучше.       — После того как он сказал, что любит меня, — медленно произносит Китнисс. — Вы подумали, что я тоже могу в него влюбиться?       — Да! — восторгается Порция. — То, как ты избегала смотреть в камеру. Румянец.       По тому, как остальные соглашаются с Порцией, я понимаю, что она просто пытается подбодрить Китнисс. Не то чтобы она лгала. Китнисс вполне могла выглядеть так, будто я ей нравлюсь, по крайней мере, для всех капитолийских неженок, готовых растаять от романтических признаний в юной любви. Я не осмелился встретиться с ней взглядом после того, как Цезарь завершил мое интервью, поэтому не могу знать наверняка. Но разве симпатия — это не бесконечный водопад смущения? По сути, это одна и та же эмоция.       — Ты золотце, солнышко, — то, как Хеймитч произносит это прозвище, явно является оскорблением. — За тобой спонсоры будут выстраиваться по всему кварталу.       Её взгляд встречается с моим: она снова стала той встревоженной, нервной штучкой из поезда для трибутов. Как будто она ждет, что я на нее рассержусь.       — Прости, что толкнула тебя.       Я пожимаю плечами:       — Неважно. Хотя технически это незаконно.       — С твоими руками все в порядке?       Ужасающая ярость улетучилась и теперь она выглядит маленькой, растерянной, когда я не возражаю в ответ.       — С ними все будет в порядке, — говорю я, хотя понятия не имею так ли это. Я просто имею в виду, что с ними все лучше, чем со мной.       Мы едва успели сесть за ужин, как становится ясно, что я не смогу есть. Мои руки так сильно кровоточат, что кровь стекает по запястьям и угрожает испачкать тонкую ткань моего костюма. Я не могу согнуть их настолько, чтобы ухватить вилку. Порция отводит меня в медпункт за бинтами и мазью, и облегчение от того, что мне не придется весь ужин уворачиваться от этого месива, заметно по всем остальным лицам за столом.       Когда я возвращаюсь, мы уединяемся в гостиной, чтобы посмотреть повтор. Поскольку у меня теперь, похоже, зависимость от боли, я не могу не бросать взгляды на Китнисс, пока идет моё интервью. Я ничего не понимаю в её выражении лица. Её стены выше, чем она когда-либо возводила, её лицо совершенно каменное.       Пришло время прощаться, как только закончился повтор. Хеймитч и Эффи завтра останутся в Капитолии, а нас перевезут на арену, поскольку именно здесь нужно будет завлекать спонсоров. Эффи переполняют эмоции после трансляции интервью: в её глазах блестят слезы, когда она берет каждого из нас за руку по очереди и рассказывает о том, какая это была честь, какие мы замечательные, много бессмысленных слов, которые сводятся к тихой фразе, которую она громко произносит в конце:       — Я ничуть не удивлюсь, если в следующем году меня наконец-то повысят до приличного района!       Хеймитч не задерживается: он коротко оглядывает нас, скрестив руки. Я хочу знать о стае Профи, но не могу спросить об этом в присутствии Китнисс, поэтому я поднимаю брови и надеюсь, что он поймет, что я хочу, чтобы он остался в сторонке, и спрашиваю с принудительной яркостью:       — Какие-нибудь советы напоследок?       — Когда прозвучит старт — убирайтесь оттуда. Ни один из вас не готов к кровавой бойне в Роге изобилия. Просто убирайтесь, как можно дальше от остальных и найдите источник воды, — во время ответа он смотрит на Китнисс. Совет адресован ей. Я думаю. — Понятно?       — А после этого? — спрашиваю я.       — Останьтесь в живых, — на этот раз он говорит это без тени смеха.       Я задерживаюсь с Порцией на пару минут, придумывая ничего не значащие вопросы о том, когда мы встретимся, как долго она пробудет со мной, прежде чем настанет время. Хеймитч все ещё задерживается у барной стойки, когда она провожает меня взглядом. Я присоединяюсь к нему, держась руками за металлический поручень. Я чувствую прохладу сквозь бинты или, может быть, это лекарственная мазь, которой они намазали мои ладони, пытаясь закрыть порезы перед завтрашним утренним боем.       — Я же предупреждал тебя, — ворчит Хеймитч.       Но о чем? Он говорил мне, чтобы я не ставил школьную романтику выше собственной жизни, а я, по-моему, делал совсем не это. Я знал, что эта игра приведет меня к тому, что до конца мне будет не просто и больно. Все, чего я хотел — чтобы эта боль что-то значила.       Если быть практичным, то я даже могу признать, что для Китнисс лучше, чтобы я был расстроен. Я помню, как она выглядела в тот вечер в коридоре, какие нотки мольбы звучали в её голосе. «Давай не будем притворяться, когда рядом никого нет». Если она так зла на меня, то нет никакого риска, что я стану для нее помехой на арене. Это лучший из возможных исходов плана, который я привел в действие в ту первую ночь в поезде.       Почему же я до сих пор так расстроен?       — Ты уже получил ответ от Профи? — спрашиваю я. Я видел, как Эшлинг вместе с Миртой и Катоном столпились у лифта после интервью и яростно перешептывались.       — Вкратце, — говорит Хеймитч. — Ты в деле. Но играй осторожно. Они не знают, что делать с твоим трюком. Я не могу гарантировать, что они не заманивают тебя, чтобы быстро убить.       Быстрое убийство звучит как самый милосердный способ выбраться из этой передряги, но он на меня набросится за такие слова. Поэтому я просто молча киваю ему на прощание, пока он удаляется в свою комнату на другой стороне пентхауса.       Я стою в душе почти сорок пять минут, уже после того, как весь блеск сошел с моей кожи, на автомате нажимая на кнопки, пока не нахожу ту, что выплевывает пузырьки с запахом розы. Затем я с закрытыми глазами погружаюсь в буйство искусственных цветов, вода льется мне на лицо, и я думаю, можно ли в ней утонуть. Или в своих чувствах.       Я не могу выбросить из головы предательский взгляд Китнисс.       Я знаю, что она не может забыть, что нас привезли сюда, чтобы убить друг друга, что она настороженно относится ко мне, но я не понимал, что она все равно начала доверять мне, пока она не вылетела из лифта как фурия.       Должен ли я был предупредить её о том, что собираюсь сказать? Получить её разрешение? Хеймитч прав, что это привлекло для нее спонсоров, и я думаю, что Порция тоже права, что она не смогла бы сыграть естественно, если бы была предупреждена. Так что стоило удивить её, верно? Чтобы убедиться, что все выглядит как можно более реалистично?       Это будет иметь значение, когда она окажется на арене, я знаю.       Но чем дольше мы здесь, тем больше я узнаю Китнисс. Я не могу не впитывать каждую мелочь: её выражение лица и нервные движения руками, сок, за которым она чаще всего тянется во время завтрака, и всевозможные способы, которыми она хмурится. Я прекрасно знаю, что она нервничает в присутствии незнакомцев и не желает делиться своей личной жизнью с людьми, которые с радостью делают ставки на её смерть. Несмотря на это, я поставил её в тупик.       То, как я это сделал, было правильно для игры. Это было правильно для того, чтобы вытащить её живой.       Просто мне кажется, что это стоило чего-то существенного.       Теперь я чувствую себя частью игр Капитолия, словно следую их правилам. Я превратил Китнисс в развлечение, пренебрег её достоинством. И даже пренебрег собственным достоинством. Это были мои искренние чувства, и они будут определять все мои действия, когда завтра прозвучит старт. Но, возможно, люди, отправившие нас сюда умирать, не заслуживают того, чтобы у них была эта часть меня.       Когда я начинаю морщиться, я беру у безгласого свежие бинты для рук и выскальзываю на крышу. Вместо того чтобы удалиться в тихий сад ветряных колокольчиков, я задерживаюсь у перил, наклонившись настолько, насколько позволяет силовое поле, и наблюдаю за празднующими на улицах внизу. Их какофония доносится до меня, искажаясь и накладываясь друг на друга. Дюжина различных направлений музыки, сотня автомобильных гудков, тысяча голосов слились в единое пятно.       С такого расстояния и при такой громкости они похожи на одного бездумного хищника, голодного и инстинктивного, более страшного, чем любой ребенок с мечом.       — Тебе нужно поспать.       Я вздрагиваю от голоса Китнисс. Она подошла ко мне сзади совершенно бесшумно или, по крайней мере, осторожно, стараясь ступать тише, чем шум веселящихся людей. Услышав её, я вспоминаю все эмоции предыдущего вечера в горячем, смущенном, сожалеющем порыве и не поворачиваюсь, надеясь, что мерцающий вечерний свет скроет мой румянец. Я не могу сдержать своего ужасного облегчения от её присутствия — от того, что она простила меня настолько, что мы снова можем разговаривать.       — Я не хотел пропускать вечеринку. В конце концов, она в нашу честь.       Я звучу на тысячу лет старше.       Она подходит ко мне и, как мое зеркальное отражение, перегибается через перила, чтобы осмотреть толпу. Её хватка сжимает охлажденный ветром металл. Свет снизу бросает на её худое лицо резкие тени, безжалостно углубляя впадины под глазами и скулы, едва разгладившиеся после недели нормального питания.       — Они в костюмах? — размышляет она.       — Кто его знает? Со всей этой безумной одеждой, которую они здесь носят.       Я смотрю на неё, прослеживая усталые линии её хмурого лица, словно запоминая их. В голове вертится извинения, но я не могу заставить себя сказать их сейчас, когда она стоит передо мной, словно неземная в изменчивом свете Капитолия, мягкая, задумчивая и живая. Я не хочу портить этот момент. Это последнее, что у нас есть перед тем, как начнутся убийства. Я отвожу взгляд.       — Тоже не можешь уснуть? — спрашиваю я.       — Не могу перестать думать.       — Думаешь о своей семье?       — Нет, — признается она. — Все, что я могу делать — это думать о завтрашнем дне. Что, конечно, бессмысленно.       Интересно, значит ли это, что ей тоже снятся кошмары? Если я спрошу, расскажет ли она мне? Или я потерял право на ее доверие?       Её взгляд скользит в сторону, на мои забинтованные руки.       — Мне очень жаль, что я тебя покалечила.       Как будто ей есть за что извиняться.       — Это неважно, Китнисс, — тихо говорю я. — Я все равно никогда не был претендентом на победу в этих Играх.       Она хмурится, поджав губы, что означает, что она раздражена:       — Так думать нельзя.       — Почему? — честно спрашиваю я. — Это правда. Моя лучшая надежда — не опозориться, и…       Я глотаю остаток фразы. «…и вернуть тебя домой». Но теперь она изучает моё выражение лица, хмурится ещё сильнее, и я вдвойне рад, что не закончил фразу — она не воспримет её правильно, после того, что я сказал на интервью.       –И что?       Неужели я думаю только о Китнисс Эвердин с тех пор, как началась жатва? Этого не может быть, иначе почему её реакция сегодня так меня расстроила? Что такого в этих играх, в этой судьбе, что противоречит всему, чем я являюсь?       — Я не знаю, как именно это объяснить, — говорю я ей. — Только… я хочу умереть, оставаясь собой. В этом есть какой-то смысл?       Она качает головой, хмурится, сосредоточенно сжимая брови.       Я оглядываюсь в поисках слов. Это так непривычно для меня — не знать, что именно я имею в виду. Дело не только в смерти, убийствах или угрозе для Китнисс. Это ощущение, что мне приходится выбирать между тем, кто я есть, и тем, что для меня важно. Тот факт, что я должен убивать детей, которые могли быть моими одноклассниками или друзьями, если я хочу спасти её. Этот робкий страх в карих глазах Руты, пропасть между мной и Эшлинг — это разделительная линия, проведенная между нами. Уничтожающая то, кем мы были, и определяющая, как нас будут помнить.       — Я не хочу, чтобы они изменили меня там. Превратили меня в какого-то монстра, которым я не являюсь.       — То есть ты не будешь никого убивать?       — Нет, когда придет время, я уверен, что буду убивать так же, как и все остальные. Я не могу пасть без боя, — в конце концов, я буду с Профи и мне придется держать себя в руках. Но разве не в этом смысл? Чтобы получить то, что я хочу, мне придется поступиться собой? — Мне все время хочется придумать способ… показать Капитолию, что я им не принадлежу. Что я больше, чем просто фигура в их Играх.       — Но это не так, — говорит она. — Никто из нас не принадлежит самому себе. Так устроены Игры.       — Хорошо, но в этих рамках все равно есть ты, есть я. Разве ты не видишь?       Она исказила все свое лицо в эмоциях, которые в основном были раздражением, с примесью чего-то более сложного. У Китнисс всегда есть чувства, скрывающиеся внутри, с оттенками и нюансами, на изучение которых у меня уйдут годы. Но у меня никогда не будет этих лет.       — Немного. Только… без обид, но кого это волнует, Пит?       — Меня. В смысле, о чем еще я могу заботиться в этот момент?       Не победа, не жизнь, не моя семья, не она. Я смотрю ей прямо в лицо, не желая отступать. Вот причина всего, что я сделал, почему я готов пойти туда и умереть за нее, даже если она никогда не сможет предложить мне ничего взамен.       Я хочу, чтобы она увидела меня.       Я хочу, чтобы кто-нибудь узнал, кто я, прежде чем меня не станет.       Она отступает назад, отпускает перила и вновь возводит стену между нами.       — Заботься о том, что сказал Хеймитч. О том, чтобы остаться в живых.       Я улыбаюсь, горько, как вино. Может, она вернется домой и в итоге окажется такой же, как моя мать или Хеймитч — слишком сосредоточена на том, чтобы остаться в живых, чтобы осмелиться спросить, для чего все это было нужно. Все это ничего не будет значит, и Капитолий победит.       — Хорошо. Спасибо за совет, солнышко.       Она покраснела.       — Слушай, если ты хочешь провести последние часы своей жизни, планируя благородную смерть на арене, это твой выбор. А я хочу провести свою в Двенадцатом дистрикте.       — Не удивлюсь, если так и будет. Передай моей матери привет, когда вернёшься, ладно?       — Рассчитываю на это, — говорит она и поворачивается на пятках, оставляя меня.