She's a Survivor

      Я не собираюсь ложиться спать. Вместо этого я возвращаюсь в свою комнату за красками и холстами, которые подарила мне Порция, а также за одеялом. В саду ветряных колокольчиков я устраиваю гнездо на земле, раскладываю перед собой веером тонкие краски и кисти, провожу пальцами по каждой из них, словно это драгоценные камни. Под мягким желтым светом струящихся светильников я рисую цветки календулы и лаванду, деревья с лаймами и мандаринами, городские огни, радужно мерцающие колокольчии, когда ночной ветер приводит их в беспокойство.       Я один, но к тому времени, когда небо начинает светлеть на востоке — над нетронутыми горами, вдали от Капитолия, в направлении дома, — я обретаю некое подобие покоя. Я использую последние розовые, фиолетовые и оранжевые краски на своем самом большом холсте, чтобы запечатлеть восход несколькими нежными мазками, а затем оставляю сад, все свои картины и принадлежности, даже одеяло.       В конце концов, кто-то придет за ними. Я не хочу, чтобы мое искусство касалось пентхауса или какой-либо части учебного центра, пока я здесь. Я хочу запомнить его в этом тихом, идеальном месте. Я хочу оставить после себя что-то нежное в последние несколько часов моей жизни, которые принадлежат только мне.       Когда я возвращаюсь, Порция с волнением ждет меня в комнате. Мы уже отстаем от графика на несколько минут, ведь неизвестно, как далеко придется лететь на планолете, чтобы добраться до арены, которую они для нас приготовили. Покой, драгоценное сосредоточение, которое принесла мне картина, длится весь полет, даже когда капитолийская стюардесса втыкает мне в руку устройство слежения, и мышечная боль остаётся на всю оставшуюся дорогу.       Колокольчики и полынь. Цитрусовые и восход солнца. Масляные краски, густые и фактурные, сопротивляющиеся движению моих кистей; акварель, прыгающая по фактурной бумаге при малейшем прикосновении.       Даже перед лицом смерти я почти не задумывался о том, какой может быть загробная жизнь. В Двенадцатом религия не особо распространена. Она отнимает время и силы, которых и так ни у кого нет. Скорее всего, на той стороне ничего нет, а если и есть, то, надеюсь, краски будут такими же прекрасными, как те, что подарила мне Порция.       Я принимаю душ, ем пищу, которая мне не по вкусу, а потом стою неподвижно, пока Порция одевает меня, когда приносят мою одежду для арены. Я вспоминаю ночь на крыше, пока каждая вещь скользит по моей коже: я переключаю свое внимание на арену.       Темные штаны, зеленая рубашка, коричневый пояс. Я буду искать Эшлинг во время отсчета шестидесяти секунд, когда мы все будем стоять на своих платформах. Если я последую за ней, то выживу.       Утепленная куртка, удобные кожаные ботинки. Лучше всего будет отправиться к Рогу изобилия, несмотря на кровавую бойню. Если я попытаюсь вернуться к Профи, когда бой стихнет, то пропущу начальную сортировку лояльности. Я буду выглядеть испуганным. Им будет проще убить меня, чем разговаривать со мной.       Порция пытается немного поговорить со мной, но понимает, что я не отвечаю ничем, кроме необходимых вежливых улыбок. В стартовом зале, напротив круглой платформы, есть скамейка, но больше ничего. Когда придет время, я ступлю на эту платформу и исчезну через дыру в потолке на арене.       Я сажусь на скамейку. Если я не сяду, мне кажется, что я начну вышагивать по комнатке, а я не верю, что мое сердцебиение останется ровным, если я дам волю своему беспокойству. Время потакать этим чувствам прошло. Теперь впереди только одна задача.       Интересно, где Китнисс находится в этих катакомбах: в соседней комнате, на полпути через лабиринт? Интересно, думает ли она о своей сестре? Спокойна ли она или напряжена и замкнута, или громкая, разгневанная и испуганная.       Из динамиков доносится женский голос.       — Тридцать секунд до старта, — говорит она.       И вот время пришло. Мои ноги на платформе, Порция сжимает мои руки в своих и говорит мне что-то, чего я не могу расслышать из-за шума в ушах. Её глаза яркие и влажные. Между нами опускается стеклянный цилиндр и я поднимаюсь, поднимаюсь, поднимаюсь, поднимаюсь сквозь темноту и землю, как поезд в тоннеле в горах. На меня внезапно падает солнечный свет и я чувствую запах сосны.       Затем над всеми нами раздается голос диктора Клавдия Темплсмита: «Дамы и господа, семьдесят четвертые Голодные игры объявляются открытыми!»       Все мои чувства оживают на свежем воздухе. Я смотрю на других трибутов — солнце у меня за спиной и их черты выглядят сурово в отблесках утра, но я различаю Эшлинг на двух платформах от меня и пару громоздких силуэтов у хвоста Рога изобилия — почти на полпути через круг — это, должно быть, Цеп и Катон. Все они смещают свой вес вперед, внутрь, нацеливаясь на этот рог изобилия и сокровища, разбросанные из его пасти.       А вон там, в пяти трибутах справа от меня, стоит Китнисс. И она тоже направляет свои стопы в сторону Рога изобилия. Несмотря на то, что Хеймитч сказал не делать этого, несмотря на то, что она должна понимать, что не сможет там выжить. Я слежу за её взглядом и вижу то, что привлекло её внимание: серебряный лук и колчан со стрелами, прислоненные к стопке рулонов одеял.       Это дразнилка от распределителей и она сработала. Вряд ли она замечает Диадему, находящуюся слева от неё и смотрящую на неё в голодном предвкушении. Девчонка из Первого на голову выше Китнисс и, наверное, могла бы свернуть ей шею одним хорошим движением, без всякого оружия.       Сердце заколотилось. Быстро, бешено и испуганно. Я начинаю трясти головой.       Посмотри на меня, Китнисс, посмотри на меня, посмотри на меня, посмотри на меня…       И каким-то чудом она смотрит. Она щурится: солнце бьет ей в глаза. Я не решаюсь окликнуть её, поставить в невыгодное положение перед остальными, но она не может пойти к Рогу изобилия. Она не может, это было бы самоубийством.       И тут звучит старт. Шестьдесят секунд истекли, и трибуты разбегаются во все стороны со своих платформ, все, кроме нас с Китнисс, отвлекшихся друг на друга. Она шатается, смущается, теряет равновесие. А потом её лицо искажается в разочаровании, и я понимаю, что она не собирается этого делать. Она упустила свой момент.       А я вот-вот потеряю свой.       Страшно повернуться к ней спиной, но если я не вступлю в схватку сейчас, то нарвусь на беспорядочное скопление оружия, сам буду безоружен, и все это будет напрасно. Если я что-то и знаю, так это то, что Китнисс может сама о себе позаботиться.       Я спрыгиваю с платформы и бегу быстрее, чем когда-либо за всю свою жизнь, дыхание резко сбивается в груди. Я потерял Эшлинг из виду, пытаясь привлечь внимание Китнисс, и мне нужно найти её снова, но все вокруг как в тумане. Я переступаю порог ярко-желтой палатки, спутанные вещи, и останавливаюсь только тогда, когда натыкаюсь на короткий нож, которым лучше срезать яблоки, а не вырезать сердце. Тем не менее, это лезвие.       Я подхватываю его и мчусь к хаосу, который уже разливается у Рога изобилия. Я стараюсь не смотреть на что -то конкретное. Все шесть Профи добрались до центра раньше меня, а вместе с ними и несколько других трибутов. Они, как зеленые и темные пятна, пикируют и хватаются за кучки с припасами — металл блестит в солнечном свете, когда оружие срывается со своих стоек; клинки падают и снова поднимаются уже красными. Серебристый блеск в воздухе — единственное предупреждение о ноже, направленном прямо мне в грудь. Я врезаюсь ногами в огромный штабель ящиков, чтобы избежать удара, и перекатываюсь, чтобы встать на ноги — не смею держаться внизу в этом хаосе — но натыкаюсь на что-то мягкое, хлипкое. Я поворачиваюсь и…       Это Джейсон, мальчик из Шестого, с кудрявой шевелюрой и копьем прошедшим прямо сквозь него…       Я не могу откинуть его с дороги, он прижат копьём к земле…       Я барахтаюсь в мокрой траве. Руки горячие, мокрые, красные, скользкие, горло жжет от внезапной желчи, но я не успеваю проблеваться, потому что кто-то подхватывает меня за воротник новой куртки и с силой прижимает к земле, прижимая коленями, локтями и тяжестью. Мои пальцы теряют хватку на маленьком ноже, и рука ударяется о бедро Джейсона.       Мирта заслоняет солнце. Она на мне, и ей не нужна идеальная концентрация, которую использовала Китнисс, чтобы прижать меня к борцовским матам. Она достаточно мускулиста, чтобы небрежно прижать меня к себе. В её правом кулаке уже поблескивает скоба ножей, а кожа окрасилась в пунцовый цвет. Она задыхается, но её ореховые глаза сверкают триумфом. Они такого же цвета, как у Делли.       — Четвертая сказала мне, что ты хочешь быть с нами, но я не уверена, что куплюсь на это.       Она подносит кулак с ножами к моей щеке, шее, словно лаская. Если бы я мог выбить один из них, я бы без сомнения извивался, но что тогда?       — Если бы это зависело от меня, — говорит она. — Я бы вырезала твое кровоточащее сердце прямо сейчас. Приколола бы его на рукав, чтобы ты носил его в гробу, когда отправишься в Двенадцатый. Но пока что ты привлек внимание Катона, Любовничек. Так что у тебя есть выбор. К счастью для тебя.       Я снова вздрагиваю. Мне кажется, она собирается разделать меня, что бы я ни сказал. Я не вижу ничего, кроме ее безжалостно-острого лица: вокруг грохочет оружие, но никто не приходит мне на помощь или не торопит меня. Ни Эшлинг, ни Катон. Наконец-то я обрёл тот самый инстинкт выживания, о котором говорил Хеймитч. Мое кроличье сердце колотится, бьется, пытаясь вырваться из грудной клетки, и я не могу умереть вот так, не сейчас…       — Что за выбор?       Я задыхаюсь. Она придавила мою диафрагму одним коленом.       — Ты можешь умереть сейчас, — она сжимает кулак с ножами. Один упирается мне в горло, другой — в мягкое место под подбородком. Достаточно одного движения, чтобы разорвать меня. Боль точечно расцветает вдоль моей челюсти. — Или ты можешь рассказать мне во всех подробностях, как огненная девушка получила эти одиннадцать баллов. Тогда ты поможешь нам найти её. А когда мы её найдем, ты убьешь её медленно и аккуратно, пока мы будем смотреть. Если нам понравится, как ты сделаешь эти три вещи… тогда мы договоримся.       Я знал, что они спросят об этом, так что у меня есть ответ. Но Мирта и её ножи — это совсем другая публика, нежели капитолийские тусовщики в своих нарядах. Я научился очаровывать их. Вот момент, когда я реально узнаю, могу ли я кого-нибудь очаровать.       Она слегка вдавливает ножи внутрь, вверх. Боль становится ярче.       — Начинай говорить.       Я не могу сказать Мирте, что Китнисс хорошо владеет луком. И я не могу сказать ничего, что могло бы попасть на камеру о лесе, о её охоте. Все умные люди уже все поняли, но даже когда я умру, она никогда не простит мне того, что я сказал что-то, подвергающее её семью опасности. Значит, это должно быть что-то такое, чем она могла бы заниматься внутри территории Двенадцатого дистрикта.       — Она зверолов, — я выгибаюсь от боли. — Она из бедной части Двенадцатого, еды никогда не хватало, поэтому отец научил её ловить и убивать все, что движется. Крыс, белок, птиц. Она и её семья всегда выглядят более упитанными, чем остальные, так что я знал, что она хороша, но не понимал, насколько, до тренировки. Мы ходили вместе. Мне показалось, что мы поладили, и мы обменялись кое-какими навыками. Она научила меня ставить силки, я научил ее немного рисовать и маскироваться…       Колени Мирты сильнее впиваются в мою диафрагму. Она хочет, чтобы я перешел к делу.       — Она установила ловушки по всем станциям, — задыхаюсь я. — Все три дня она расставляла эти маленькие проволочки, которые вы никогда не увидите, а я даже не замечал. И маскировку она освоила лучше, чем я мог предположить. Когда она зашла в комнату для показов, то замаскировалась, а потом исчезла. Они потратили сорок пять минут, пытаясь её найти.       Блестящие глаза Мирты не изменились:       — За пассивную стратегию такие баллы не ставят, Любовничек.       — Она не была пассивной. Сколько трибутов подвешивали за лодыжки половину обслуживающего персонала на стропилах?       Я вижу, что она не хочет мне верить. Может быть, этого будет достаточно, чтобы затаить в их умах эту нотку сомнения. Дать им достаточно правды, чтобы они недооценили её, упустили из виду, дали ей возможность выстрелить. Я наношу ещё один слой правды, надеясь, что она засияет.       — Ну же, Мирта, разве это не очевидно? Они поставили ей такой балл, потому что она их разозлила. Она заслужила его, но больше тем, что она их раздражала. Они хотят, чтобы она была твоей целью.       Она все ещё вдавливает ножи все глубже. Мне требуются все мои силы, чтобы не издавать звуков протеста, когда кровь, теплая и влажная, начинает стекать по линии челюсти в уши.       — Если ты думаешь, что мы не станем ее выслеживать…       — Я этого не говорил, — выдавил я из себя.       — Потому что мы все слышали тебя на интервью.       — Я не знал, что делать, — говорю я. — Она играла со мной. Я был напуган. Я подумал, может, я смогу заморочить ей голову. Перетянуть пару её спонсоров на свою сторону, может, даже выманить её из убежища в поисках меня…       Мне приходится закрыть глаза, чтобы не закричать: ещё немного усилий — и она перережет артерию. В ушах раздается рев, затем появляется тень — это Катон обходит ящики, а за ним Эшлинг. Он с капающим мечом, она — с трезубцем с черным наконечником и сетью. Её глаза находят мои и тут же отводятся. Выражение её лица безжизненное, безразличное. Она не может позволить себе вступиться.       — Ну что? — требует Катон. — Он будет нам полезен или как?       — Он говорит, что она обманула распределителей, чтобы получить эти одиннадцать баллов, — говорит Мирта, не отрывая от меня глаз. Её голос такой легкий и музыкальный. Он должен быть прекрасным. Её ножи уже скользят, прочерчивая линии на моей коже. Я думаю, не хочет ли она испепелить меня заживо. — Говорит, что она хороша в ловушках и маскировке.       — Она все еще дерьмо в рукопашной. — мой голос становится напряженным. — Если ты сможешь найти её на арене — ей конец. Проблема в том, чтобы найти. Но я был с ней всю неделю. Я знаю, как выглядят её силки. Я научил её маскировке.       — Он думает, что она будет искать его, — проворчал Мирта. — Потому что он сказал, что влюблен в неё.       Катон насмехается:       — Ну, решай, Мирта. У нас есть и другие дела. Одиннадцатый скрылся на том зерновом поле.       — Я думаю, это бред, — задумчиво говорит она. — Но это интересный бред.       Чем больше я истекаю кровью, тем больше расправляются её плечи, словно она наконец-то — впервые после Жатвы — наслаждается собой. Она единственная здесь, кто полностью расслаблен.       — Не похоже, чтобы он мог успешно нанести удар кому-то из нас в спину. И допустим, он действительно сможет найти её так называемые невидимые силки. Это могло бы сэкономить кучу времени, не так ли? — Эшлинг выглядит так, будто ей наскучил этот разговор. — Марвел зовёт нас, — говорит она, указывая куда-то за пределы моей видимости. — Всё решили?       И Мирта отпускает меня.       Я вскарабкиваюсь на ноги, прежде чем она успевает передумать, и вытираю кровь с шеи. Порезы жжет с каждым глубоким вдохом воздуха. Я не смею отвести взгляд от Мирты. Она все ещё наблюдает за мной, как кошка, которая только что отпустила мышь. Это не отсрочка, это её игра с едой. Если я сейчас отвернусь и уйду, она всадит в меня нож. Я знаю, что так и будет.       Поэтому я остаюсь на месте.       Катон дотягивается до древка копья, которое находится в Джейсоне и выдергивает его с ужасным звуком грязи и треска. Он протягивает мне оружие. Наконечник затуплен и покрыт кровью. Я заставляю свои пальцы разжиматься один за другим, чтобы сомкнуться вокруг рукоятки. Я заставляю себя не захлебнуться в рвоте. Катон одобрительно наблюдает.       — Делай свое дело, — ворчит он. — Мы все будем наблюдать за тобой.