***
Ночь уже почти прошла, когда мы заметили далекий отблеск огня. В последние часы Профи были почти приличной компанией. Усталость и сосредоточенность отшлифовали все их позы, и все сконцентрировались на невинной задаче — переставлять ноги одну за другой. Мирта достает из рюкзака пару фонариков, Эшлинг обматывает обрывок ткани вокруг большой ветки, чтобы получился факел, и так мы идем дальше в луче мерцающего, прыгающего света костра, сканируя окрестности в поисках любых признаков жизни. Стало холодно и зябко: наше дыхание вырывается белыми облаками, и я думаю о снеге зимой, о том, как он огромными цветущими локонами стелется по Луговине в самые ледяные, самые безжалостные дни. Я позволяю мыслям о доме овладеть мной. Представляю, что темнота — это просто сон, мягко обволакивающий меня в кокон, что Рэй лежит в кровати рядом со мной, достаточно близко, чтобы дотронуться, если я протяну руку. Что вот-вот я проснусь в таком же синем предрассветном свете и отец с Тэком встанут, когда им положено, а мать будет почти бодрой. Мы впятером будем крутить утренние буханки в отлично протопленной дровяной печи, а вдоль стеклянных витрин пекарни десятками будут выстраиваться шахтеры, ожидая, когда я переверну табличку с «закрыто» на «открыто». Пустая мечта, особенная своей обыденностью. А потом появляется костер. Мы все сразу замечаем его, и в этот момент настроение группы перерастает в знакомое голодное волчье бешенство. — Наконец-то, — шипит Катон, сжимая рукоять меча. Диадема отталкивает его. — Если это Двенадцатая, то нам лучше подкрасться тихо, иначе она исчезнет. Эшлинг и Мирта уже на охоте, в нескольких шагах впереди, их шаги переходят в низкий, хищный, совершенно бесшумный крадущийся шаг. От одного их вида у меня замирает сердце. Это не Китнисс, я уверен, что это не может быть она. Разве не она говорила мне на тренировках, что никогда нельзя зажигать огонь ночью? Вот почему. Маленький круг пламени — самое яркое явление на полмили, он так резко выделяется на фоне однотонного леса, что я могу различить сгорбленную фигуру, держащую руки над теплом. Кто бы это ни был, он нас не заметил. Возможно, его ослепил свет костра. Меня охватывает сочувствие: если бы я отправился в путь один, если бы у меня не было перчаток и грелки из запасов Профи, одолело ли бы меня искушение сделать то же самое? Китнисс не одолело бы. Это не она. — Огненная девушка сейчас поджарится, — бормочет Катон, как раз перед тем, как мы выходим на поляну. И это не Китнисс. Это девочка из Восьмого. Лейс. Её взгляд вырывается из дымки беспорядочных кудрей. Ужас ослепляет её веснушки, когда Катон спускается к ней с поднятым мечом и свет костра превращает его точеное лицо в безжалостный камень. Всё словно в быстрой перемотке, кажется, меня сейчас стошнит, мне так стыдно за себя. Это не Китнисс, но Лейс тоже имеет значение. За нами теперь следят камеры. У неё есть семья где-то в Восьмом, семья, застывшая в страхе, наблюдая, как Катон выхватывает меч, как Лейс на руках и коленях карабкается в тень за костром, слыша ее тонкий голосок, взывающий: «Нет-нет-нет, пожалуйста, не надо…» Я нахожусь в трех шагах позади Катона и у меня есть нож. Даже с такого расстояния я смогу нанести смертельный удар. Я могу воткнуть это оружие в мягкое место под ребрами, проткнуть почку, не дать ему ранить Лейс, а потом… Но потом… Думаю: «Китнисс или Лейс». Китнисс или Лейс. Обе они не смогут покинуть эту арену живыми. Я остаюсь с группой и не пускаю их по настоящему следу Китнисс, и, возможно, она выживет. Я убью Катона и следующий ход прорастает ножом между моих ребер. В любом случае, я не могу справиться с четырьмя из них: прежде чем Катон упадет на землю, Мирта прикончит меня, а если она промахнется, Диадема не станет медлить, и… И за то время, что мне понадобилось, чтобы осознать все это, меч Катона упал. Он проткнул Лейс сзади: сверкающий кончик пробился сквозь её куртку, окрасив ткань в красный цвет. Она издает нечто среднее между вздохом и криком, затем Катон выдергивает меч и она падает. Марионетка с оборванными ниточками. Она падает за пределы круга света костра и если бы не мои очки ночного видения, она могла бы быть полусгнившим бревном, кучей листьев. Что-то рассыпавшееся и сломанное, находящееся за пределами мира живых. Катон вскрикивает. Он поворачивается к группе и размахивает кулаком, под восторженный смех Диадемы. — Выпендрежник! — она бьет его по руке. Мирта ухмыляется: — Не то чтобы это было трудно. И даже Эшлинг, когда я поворачиваюсь к ней, выглядит маленькой и довольной. — Двенадцать есть, осталось одиннадцать! — провозглашает она под одобрительные возгласы остальных. Она подходит к обмякшему телу Лейс, деловито обшаривая его на предмет припасов. Они вспомнят обо мне в любой момент и я не знаю, что у меня на лице. Я знаю только, что могу вести себя почти как угодно, но я не могу вести себя так. Я не могу притвориться, что горжусь самым ужасным поступком в своей жизни. На земле возле моих ног лежит небольшой зеленый рюкзак, который, как я понимаю, принадлежал Лэйс. Может быть, именно в нем она взяла спички, чтобы разжечь костер, из-за которого ее убили. Я приседаю и перебираю его содержимое, как Эшлинг перебирает остывающий труп Лейс, хотя это так же похоже на разграбление могилы. Здесь не так уж много. Коробок спичек, лист пластика и пачка сухих крекеров, от одного взгляда на которые хочется пить. — Ничего, что стоило бы нашего времени, — говорит Эшлинг с другого конца костра, поднимаясь с земли с пустыми руками. — Что в рюкзаке, Двенадцатый? Это наконец-то привлекает внимание остальных троих. Катон выглядит так, словно только что выиграл забег. Он раскраснелся, у него яркие глаза, и, кажется, он не может стоять на месте. Меч покачивается в его руке и мне кажется, что он ищет любой повод, чтобы вонзить его в кого-нибудь еще. С неимоверным трудом я напускаю на себя скучающий вид. Я протягиваю стопку спичек. — Только это. — Ах, черт, — разочарование Диадемы звучит не слишком серьезно. — Пушечное мясо, я права? Вряд ли стоит тратить время на поиски чего-то стоящего. — Лучше убраться, чтобы они могли забрать тело, пока оно не начало вонять, — говорит Катон под общий смех группы. Я с удовольствием шагаю в ногу, оставляя Лейс и ее проклятый огонь позади, позволяя темноте опуститься на мое лицо. Стая больше не утруждает себя скрытностью, она и так нацелена на убийство. Катон перехватил факел у Эшлинг и пару раз взмахнул им в воздухе, пока мы отступали, издавая при этом восторженные крики. Диадема растворяется в хихиканье. — Мальчишка, — говорит она остальным. Шаги Мирты замедляются, чем дальше мы удаляемся от места преступления, пока мы не вынуждены остановиться, как и она. Она хмурится и направляет фонарик в ту сторону, откуда мы пришли. — Разве мы не должны были уже услышать пушку? Эшлинг сразу улавливает вопрос: — Я бы сказала, что да. Ничто не мешает им немедленно выстрелить. — Если только она мертва — говорит Мирта. — Она мертва, — вклинивается Катон. — Я сам её убил. Мирта смотрит на него с укором: — Тогда где пушка? У Эшлинг теперь только очки ночного видения; она осматривает темноту за лучом фонарика Мирты и в ней снова поселяется настороженность. Она не в восторге от насилия, как Катон. Она не сожалеет о нем, но для нее это необходимость выживания, и она возвращается к более широкой цели. — Кто-то должен вернуться. Убедиться, что работа сделана. — Да, — вынуждена согласиться Диадема. — Мы же не хотим разыскивать её дважды. — Я сказал, что она мертва! — Но если она мертва, почему нет пушки? — огрызается в ответ Мирта. Катон краснеет, его победный адреналин тут же сменяется пугающим, агрессивным смущением. Волосы на моих руках встают дыбом от рыка в его голосе; не могу поверить, что эти девчонки так его спровоцировали. — Просто подожди, и ты услышишь… — Мы теряем время! — я прервал его, прежде чем ситуация еще больше обостриться. — Я пойду закончу с ней, и давайте двигаться дальше! Они все молчат. Катон медленно поворачивается ко мне, выглядя так, будто предпочел бы свернуть мне шею и сделать двенадцать убийств тринадцатью до рассвета, только за то, что я его перебил. На мгновение мне кажется, что он действительно собирается это сделать, но я даже не могу заставить себя заботиться об этом. В ушах все еще звенит последний крик Лейс. Это то, что я заслужил. Но Мирта поднимает бровь в ответ на его молчаливый контраргумент. — Тогда вперед, Любовничек, — ворчит Катон и с силой впихивает факел мне в руку, так что я спотыкаюсь и отступаю на шаг назад. — Посмотри сам. Я еще не успел вернуться в круг света костра, как слышу за спиной их голоса, переходящие в сиплый шепот. Но я не могу разобрать, о чем они говорят, и мне, честно говоря, все равно. Все моё внимание приковано к темной куче, которая лежит между мной и полыхающим костром. Лейс не шевелится. Она лежит, свернувшись калачиком, и неловко обхватывает руками липкую рану на груди. Мои ноги хлюпают в кровавой грязи, когда я подхожу ближе, а колени сразу же становятся мокрыми, когда я опускаюсь рядом с ней. Она начинает неистово дрожать. В глазах у нее золотые искорки, которые загораются в свете факела, когда она смотрит на меня. — Шшш, — говорю я, и даже мой шепот разрывается на части. — Я больше не причиню тебе боли. Она не верит мне. Она выглядит такой же испуганной, как и Катон. Мое сердце отбивает тупой, тяжелый ритм. Я опускаю факел зажженным концом в костер и возвращаюсь на свое место у Лейс, беру обе её руки, заляпанные кровью, и сжимаю их в своих, чтобы унять дрожь. Её пальцы уже такие холодные. Она лежит лицом ко мне, но что-то в её глазах не совсем сфокусировано. Кажется, она меня больше не видит. — Мне жаль, — шепчу я. — Мне так жаль. Еще немного, Лейс. Все закончится так скоро. Её дрожь утихает еще до того, как я закончил говорить. Я замираю ещё на мгновение, чувствуя, как немеют и холодеют руки Лейс в моих. Затем я снова прижимаю их к её груди. Кровь запеклась на темных рукавах куртки и стекает по икрам, когда я поднимаюсь. Я вытаскиваю факел из костра Лейс и таю в лесу, чувствуя, что оставил что-то позади на той поляне с Лейс, что-то, что они заберут на планолете, забьют в сосновый гроб и похоронят там, где я никогда больше не найду. На крыше, в ту последнюю ночь, я сказал Китнисс, что моя главная надежда в этих играх — не опозориться. Прошло менее двадцати четырех часов, а я уже потерпел неудачу.Chapter 14. Ночь охоты
16 декабря 2023 г. в 12:01
Не знаю, как Китнисс переносит пребывание в лесу. Я дрожу как осиновый лист, когда погружаюсь в темную тень под деревьями, которые нависают надо мной, как недружелюбные надзиратели, их ветви полны бормочущей живности.
Безобидные твари засыпают, более зловещие просыпаются. На мне очки ночного видения из Рога изобилия, позволяющие видеть тени, но не понимать их смысл. Их оправа сужает край моего зрения, заставляя сосредоточиться на узкой картинке впереди.
Я привык к стуку сковородок в пекарне, шлепанью теста по доскам, потрескиванию разгорающегося огня. Суета работы, ритм рутины. А не тихий шелест крыльев, веток, когтей, миллион диких существ, управляемых только тем, что они должны делать, чтобы выжить. Я не вижу ни своих ног, ни звезд, ни Профи слева и справа от меня, поэтому притворяюсь, что один из них — это огненная девушка, хотя уверен, что она двигалась бы с гораздо меньшим шорохом. Диадема взяла лук и натянула стрелу, поэтому, когда серебряные стрелы перемигиваются в поле зрения, я представляю, как Китнисс движется, низко пригнувшись, лук держит сбоку, её серые глаза сосредоточены на подлеске, выискивая признаки добычи, которую я не могу и надеяться разглядеть. Я представляю себе её уверенную поступь, её стабильное внимание. Я представляю, что она здесь как дома. И, хотя я надеюсь, что она уже далеко, я представляю её здесь, со мной, — сила, в которой я не подозревал, что буду так сильно нуждаться, пока не потерял ее.
Со мной в лесу Диадема, Катон, Эшлинг и Мирта. Мы оставили Марвела с Умбером и добытой кучей припасов: идея в том, чтобы соблазнить всех, кто задерживается у Рога этой едва охраняемой кучей. А также не оставлять Умбера одного с минами, на случай если у него на уме какой-нибудь хитроумный запасной план. Я думал, что Диадема будет добровольцем, чтобы остаться в стороне, но после быстрого купания в озере она, видимо, почувствовала себя достаточно свежей, чтобы предпочесть ночной флирт с Катоном, на который она потратила уже почти три часа нашего похода.
Они идут слева от меня, почти не напрягаясь, чтобы двигаться бесшумно: скрещивают руки, шепчутся, хихикают, размахивают руками. Справа от меня Мирта и Эшлинг обмениваются все ощутимым раздражением. Мирта, кажется, уже почти дошла до того, чтобы втянуть меня в это молчаливое презрение, но в итоге никто никому ничего не говорит.
Все взаимоотношения на арене — это стратегия и я не думаю, что остальные девушки настолько глупы, чтобы считать, что Диадема всерьез увлечена Катоном.
Может быть, в другом мире, в другой жизни между этими двумя все было бы иначе — я чувствую искру в воздухе между ними, вижу, как Диадема не перестает умиляться их локальным шуткам, вижу, как на суровом лице Катона появляется одна саркастичная ухмылка за другой, единственная подлинно счастливая эмоция, которую я видел на его лице за все время, что знаю его.
Но в Голодных играх девичий флирт и мелодичное хихиканье Диадемы — это всего лишь еще один вид игры с властью Катона. Они имеют значение только в том случае, если она может успешно использовать их против соперницы. Она ставит на то, что сможет ослепить Катона и заставить его забыть о том, что он представляет для неё угрозу. Возможно, ей это даже удастся. А если и удастся, что ж, это только расчистит путь Мирте и Эшлинг.
Меня не должно удивлять, что я не единственный, кто додумался использовать любовь как оружие. Любовь не обязательно должна быть искренней, чтобы дать свои плоды.
Но это не значит, что мы не устаем от неё.
Ранней ночью звучит гимн Капитолия, и ночные проекции мертвых мелькают в небе, частично скрытые кронами деревьев. Несмотря на то, что я должен осматривать местность в поисках следов ловушек Китнисс, я не отрываю глаз от экрана на протяжении всей трансляции. Я чувствую себя обязанным запомнить все, что могу, об этих лицах. Заостренный нос Уринн, кудри Джейсона, глубокие темные глаза Лючии. Я их не знал, но сегодня их оплакивают целые семьи. Стягивают столь необходимые простыни с пустых матрасов; гасят свет, чтобы поплакать без посторонних глаз. Готовятся к службе, к тому, что вернется к ним домой в этом сосновом ящике.
Впервые я задумался о том, что будут делать мои родители, когда меня отправят домой. Несомненно, будут похороны, они традиционны. Трудно представить, что будет много фанфар. Возможно, несколько слов скажет отец, а может, Тэк сочтет себя обязанным сочинить что-нибудь о том, как ему будет меня не хватать.
Интересно, убрали ли они уже мой уголок в нашей комнате, отложил ли Рэй ту часть моей одежды, которая подойдет для его худых плеч? Кто заменил меня в утренней рутине в пекарне. Ждет ли мама, чтобы повесить в окне табличку «Требуется помощь», или она сделала это сразу после возвращения с жатвы, не желая даже эту короткую неделю или две обходиться без моих рук в лавке.
Я теряюсь в догадках. И я теряю представление о том, с кем я на самом деле, где я на самом деле. В течение нескольких минут я просто безнадежен, тоскую и дышу.
А потом, с треском и тошнотворным изменением гравитации, я оказываюсь вверх ногами.
Сначала я не понимаю, что происходит — только то, что я смотрю на Мирту, Эшлинг, Диадему и Катона вверх тормашками. Деревья подо мной, а земля — надо мной, все покачивается, и что-то тугое и колючее впивается мне в лодыжку.
— Ловушка! — говорит Мирта, её голос резок и восхищен.
Мой желудок подскакивает. Силки… да, силки, которые я узнаю. Те самые, которым нас с Китнисс научил тренер-проводник в первый день тренировок. Те, которыми можно привязать противника за ноги к дереву, где он будет беспомощен.
Профи уже повернулись ко мне спиной и осматривают лес, надеясь обнаружить ловца раньше, чем его заметят в ответ, без сомнения. Меня внезапно тошнит и кружится голова, очки ночного видения не помогают, пока я пытаюсь разобраться в изменившемся лесу. Это не обязательно ловушка Китнисс, говорю я себе. У инструктора было три дня, чтобы научить этому трюку каждого трибута в тренировочном зале. Где бы она взяла верёвку такой длины, если бы убежала прямо в лес, как велел Хеймитч?
Но нутром я понимаю, что обманываю только себя.
— Я ничего не вижу, — бормочет Диадема, держа лук наготове.
— Если верить Двенадцатому, то не увидишь, — отвечает Эшлинг. Даже она стала неподвижной и молчаливой, как я научился делать, чтобы сосредоточиться.
«Думай», приказываю я себе. «Думай!» Это невозможно: кровь приливает к ушам, давление растет. Не думаю, что есть смысл пытаться выдать эту ловушку за проделки другого трибута. Они поймут, что я лгу. Но если это Китнисс, стала бы она оставаться здесь, чтобы посмотреть, что ей попадется? Да, если смысл этой ловушки в том, чтобы добыть еду. Только вот интересно, какая польза от такой крупной дичи на арене? Вряд ли здесь найдется мясная лавка, чтобы разделать оленя или горного льва на порционные куски.
Значит, она поставила капкан и пошла дальше. Это мое предположение. Он предназначен для удержания трибутов, но я как-то не могу представить её лежащей в зарослях и готовой забрать свою добычу. Если бы у нее был лук, конечно. Но в таком виде она, скорее всего, просто пытается увеличить расстояние между собой и преследователями. Ей не пришлось бы убивать трибута, зависшего на этом дереве. Кто-нибудь другой придет и закончит работу за нее.
— Вы, ребята, собираетесь меня снять или как? — спрашиваю я.
Мирта беззаботно оглядывается на меня:
— Не знаю. Может, он там больше пригодится в качестве приманки.
— Я не могу ничего толком рассмотреть вверх ногами. Ты хочешь знать, здесь она или нет?
Мирта лениво отвечает:
— Ты же знаешь, что мы не купимся на эту историю, Любовничек.
— И все же я уже здесь, — ворчу я.
Катон делает шаг назад и взмахивает мечом в воздухе над моей пяткой, роняя меня на хвою внизу. Он не пытается прервать мое падение, и я приземляюсь на обе руки с острым щелчком в левом запястье. Я поднимаюсь на ноги, отчаянно скрывая боль, и сосредоточиваюсь на темном лесу.
Я рад тому, что не вижу ничего необычного. Я стараюсь, чтобы мой взгляд задержался на всех путаницах папоротников и вереска, на всех впадинах в земле и развилках ветвей деревьев, которые могут таить в себе больше, чем кажется на первый взгляд. Но Китнисс не видно. Даже следов ботинок нет.
— А-а-а, — говорит Катон, разочарованный безуспешными поисками спустя всего несколько минут. — Наверное, это просто распорядители что-то подстроили.
— Не может быть, — говорит Диадема. Она осматривает деревья, как будто одно из них может ожить и схватить ее. — Ловушки распорядителей — это высокие технологии. Это была какая-то самодельная хрень. Может, это действительно была Двенадцатая.
— Я вам говорил, — отвечаю я. — Это то, что она делает лучше всего.
Все, что мне нужно сделать, это направить их в наименее перспективное русло. Я размышляю над этим, пока не прихожу к еще одной мудрости обучения, которую легко перевернуть с ног на голову для моих целей.
— Она любит низины, — говорю я Профи. — Она прячется во впадинах и прочем. Там, где меньше всего ожидаешь. Нам стоит пойти по склону вниз и посмотреть, не найдем ли мы еще какие-нибудь её следы.
Поначалу они явно сомневаются, стоит ли следовать моей логике, но в конце концов ни у кого нет лучшего предложения, и они принимают мое. Я с облегчением веду их вниз по скользкому от листьев склону, подальше от места ловушки. В тренировочном зале Китнисс дала мне противоположный совет. Она сказала, что в низине есть риск наводнения, плохая видимость, холодные ночи. Она пошла в другую сторону, вверх по этому холму, туда, где он заканчивается.
Надеюсь.