***
Когда я сморгнул муку с глаз, уже наступил рассвет. Деревья вокруг меня медленно превращаются в чудовищные когти и низко изгибаются, намереваясь выцарапать меня из зарослей. Ногу жжет. Когда я смотрю вниз, по бедру, где Катон порезал меня, тянется огненная линия, горячая и медленная. Плоть вокруг нее превратилась в угли. Если я не умер, значит, я на арене, а если я все ещё на арене, то должен сделать то, что больше всего поможет Китнисс. Я должен выбраться из этой ситуации. Я должен подумать. Но я не могу оторваться от шума, когтистых деревьев и своей раскаленной ноги. Я не могу даже сесть, не говоря уже о том, чтобы идти за Катоном. За Катоном, чьего лица не было в небе. Он все еще здесь, в этом лесу, как и Марвел с Миртой. Катон знает, что я никогда не собирался помогать им найти Китнисс. Он расскажет остальным. Они придут за мной и сделают этот ад еще хуже. Сейчас у меня есть только одно преимущество — я знаю, что Катон ужален, и, вероятно, Марвел и Мирта тоже. У меня есть время, чтобы сбежать, если я смогу заставить себя двигаться. Я стискиваю зубы и пытаюсь оттолкнуться от земли, и все вокруг становится белым.***
Я просыпаюсь, и снова темно. Я всё ещё в кустарнике. Мир вращается медленнее, и я вижу, что деревья больше не когтистые. Я закрываю глаза, запускаю руки в листву и на этот раз мне удается сесть, хотя от усилия меня тошнит на собственные пальцы. Просто желчь. То ли меня уже вырвало и я не помню, то ли я так давно не ел. В лесу так тихо, что я понимаю — глубокая ночь. Я пропустил гимн, я пропустил его и не узнаю о том, умер ли кто-то ещё, поддалась ли Китнисс своим ранам или другим трибутам. Но яд вытекает из меня, дюйм за дюймом, и моя мать больше не нависает надо мной, смех моих братьев затих. Огонь в моей ноге погас, оставив после себя боль, пронизывающую до костей. Появилось возможность для размышлений, хотя все еще туманно. Я слабо вытираю липкие от рвоты руки о листья. Катон. Катон на свободе и охотится на Китнисс. Я должен отвлечь его от неё, если смогу. Я недалеко от лагеря, где на нас напали следопыты, и не думаю, что кто-то из Профи осмелится сюда вернуться. Так что мне тоже нужно покинуть это место. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь встать, потому что стоять нужно прежде, чем идти, а идти — это то, как я собираюсь отсюда выбраться. Моя левая нога тут же проваливается под малейшим весом. Боль в том месте, где Катон порезал меня разгорается в кричащий ожог. Кровь проступает сквозь темные сгустки. Я кричу сквозь стиснутые зубы и падаю спиной на листья. Я перевожу дыхание, когда цунами боли отступило, и впервые осматриваю рану как следует. Она длиной в пятнадцать сантиметров, прямо через всю верхнюю часть бедра. Белая кость блестит под свежей кровью, грязь и сгустки крови заляпали рваные края одежды и кожу. Это смертельная рана. Этого не случилось бы в Капитолии, и, возможно, даже в Двенадцатом, где есть целители, лекарства и элементарная хирургия. Но на арене это так, по крайней мере, без спонсора, который бы обрушил на меня дождь из этих лекарств. А разве они уже не сделали бы это, если бы собирались? Я не могу стоять, не могу ходить, не могу бегать. Я буду лежать здесь, в подлеске, пока распорядители Игр не погонят кого-нибудь сюда, чтобы найти и прикончить меня, и если у них есть право голоса, то это будет один из моих бывших союзников. Они не будут милосердны. Они уже сказали, что заставят меня кричать, только чтобы посмотреть, прибежит ли Китнисс. И тут я вижу её лицо, словно она присела прямо передо мной и вместе со мной осматривает рану. «Не надо», сказала она в коридоре той ночью, после хлеба, борьбы, Хеймитча и назойливых вопросов Эффи, заметив Руту. Её голос был низким, глаза — отчаянными, потому что она из тех, кто заботится о беспомощных людях даже тогда, когда не может себе этого позволить. «Не надо притворяться, когда рядом никого нет». Есть шанс, что она прибежит, если окажется достаточно близко, чтобы услышать. Слишком большой шанс. Я тупо роюсь в листьях, ища свой нож. Есть только один хороший выход из этой ситуации, и я должен сделать это сейчас, пока я один. Но ножа нигде нет. Я ищу и даже ползу, пока мир снова не наклоняется и не опрокидывается на меня. Нога раскалилась до бела от боли, и я прикусил язык, стараясь не издавать ни звука. Наконец я вспоминаю, что потерял оружие во время дуэли с Катоном, и не имею ни малейшего представления, где это произошло. Я даже не вижу разломанного копья Марвела. Мне придется обыскать сотню метров леса, чтобы найти что-нибудь, чем можно покончить с собой, а я уже чувствую, что потеряю сознание, осмотрев окрестности на расстоянии двух. Я укладываюсь на листья и закрываю глаза, пытаясь, но не совсем удачно, перевести дыхание. Нужно придумать что-то такое, что выведет меня из равновесия, пока за мной не придут кровопотеря или неизбежная инфекция. Я должен сделать так, чтобы Катон и Профи никогда не нашли меня, а значит, и Китнисс тоже. В спокойствии, оставшемся после пчел и галлюцинаций, лес наполнен нежными звуками. Хриплое стрекотание сверчков, где-то далеко ухает сова. Ветер ласкает верхушки деревьев, а где-то внизу тихо журчит движущаяся вода. Это не родник, его можно было услышать только оказавшись на вершине. Где-то неподалеку протекает ручей. Я вдруг осознаю, как пересохло у меня во рту. Проточная вода безопаснее, чем неподвижная, говорила мне Китнисс в тренировочном зале, хотя ничто не сравнится с кипячением или очищающими таблетками. Но я больше не беспокоюсь о сохранении своей жизни, я просто хочу как можно меньше страдать в ожидании. А раз есть ручей, значит, будет и грязь. Вспоминается еще одна сцена в спортзале: станция маскировки, миски с ягодными соками, грязью и чешуйчатыми кусочками коры. Как Китнисс нахмурилась, глядя на мою работу. Я знал, что она впечатлена, хотя и не хотела этого признавать. Эта маленькая лесная кошка, наполовину выросшая в диких землях за оградой дистрикта Двенадцать, знала толк в маскировке, когда видела ее. Вот так. Вот так я незаметно исчезаю.***
На то, чтобы добраться до ручья, уйдет почти весь день, хотя он находится менее чем в пятисот метрах отсюда, в сторону от дерева, где мы загнали Китнисс в угол. Пятьсот метров для меня — это, наверное, как расстояние от Двенадцатого дистрикта до Капитолия. В таком состоянии я не могу даже ползти, опираясь на ногу. Приходится тащить себя, потом останавливаться, тащить и останавливаться, метр за метром, пока я не разрыдаюсь от боли и от крови во рту, где я прикусил язык, чтобы не шуметь. Меньше всего мне нужно, чтобы другой трибут услышал, как я издаю звуки легкой добычи и прибежал. Хотя, как мне кажется, здесь есть и другие люди, кроме Профи. Люди, которые сделают это быстро, если я попрошу. Это было бы чертовски проще, чем ползти к воде и пытаться молчать несколько дней, пока инфекция не начнет распространяться. Не знаю, почему эта мысль меня не успокаивает. Может, это мой инстинкт самосохранения наконец-то включился, но слишком поздно, чтобы быть полезным. Трудно сказать, гордился бы Хеймитч или испытывал бы отвращение. Когда свет становится золотистым, я дохожу до ручья. Он дикий и каменистый, с крутыми берегами, полными мягкой глины — моя первая удача за последнее время. Здесь есть небольшой провал, по которому я могу сползти к кромке воды, и это делает за меня половину грязной работы. Я неуклюже ополаскиваю руки в водовороте, затем зачерпываю воду в рот, пока не заглушу голодную боль в животе. Затем я мочусь в движущуюся воду. Боль в ноге распространилась и углубилась за день пыток, так что трудно сказать, где кончается рана и начинается остальная часть меня: мне так больно везде, что теперь это почти нормально, почти незаметно. Это лучшее, что я чувствовал за последние дни, хотя я и самый избитый за всю свою короткую жизнь. Наконец-то я сделал то, что намеревался сделать. Дал Китнисс шанс спастись, дал ей возможность уравнять шансы между собой и Профи, а сам спрятался там, где меня никто не сможет найти. Теперь, наконец, я могу умереть. Эта мысль должна быть умиротворяющей. Но вместо этого у меня болит сердце. Наверное, я слишком устал, чтобы мыслить здраво. Из последних сил я пробираюсь к опушке леса. Около полуночи в лесу на берегу реки раздается шорох, и оттуда выползает Финч — рыжеволосая девушка с резкими чертами лица из Пятого дистрикта. Она несколько раз проверяет все направления, крадется к кромке воды и наполняет кувшин, а затем зачерпывает воду в рот обеими ладонями, как это делал я. У нее тоже нет очищающих таблеток. Похоже, у нее даже нет бутылки. Я потерял счет дням, которые мы здесь провели, но меня поражает, что она выглядит худой только от голода, а в остальном ничуть не хуже. Её внимательный взгляд пробегает по моему местонахождению на противоположном берегу не менее пяти раз, но она не замечает меня. В конце концов, как только свет исчезает, она снова скрывается за листвой деревьев и больше не появляется. Моя маскировка удалась. Я закрываю глаза и позволяю воде убаюкать меня.***
Мне снова снится мама. Она выходит из леса и садится на камень рядом со мной, в фартуке, покрытом мукой и кусочками теста. Она выглядит так, будто только что вышла из задней двери магазина; возможно, мы вместе сидим под яблоней. Она долго смотрит на бурлящую воду, прежде чем сказать в своей непринужденной манере: «Я никогда не хотела тебя. Я никогда не хотела ничего из этого». Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее, а она плачет. Слезы быстро и беззвучно бегут по её щекам, а потом её там уже нет, и только вода хлещет по камню, где она когда-то была, словно пытаясь смыть с него пятно. Я помню этот сон, когда просыпаюсь, но только потому, что он является частью реальных воспоминаний. Мне было восемь, а Тэку — двенадцать, и это была ночь перед его первым днем Жатвы, но в том возрасте я не уловил связи между Жатвой и худшим из её настроений. Это был плохой день, вот и всё, что я знал. Из-за этого я не мог уснуть. Я спустился вниз, чтобы выпить стакан воды и был ещё на лестнице, когда увидел их. Мать сидела на кухне за столом и отбивалась от рук отца, когда он тянулся к ней, не обращая внимания на обиду на его лице. Лицо её было мокрым и уродливым, каким-то перекошенным. — Я никогда не хотела детей, — шипела она на него. — Тем более троих. Я стоял у подножия лестницы, где была самая скрипучая ступенька. Я наступила на неё и отец заметил меня, но ничего не сказал. Он выглядел ошеломленным и молчаливым. Мать тоже повернулась и увидела меня, но если что-то и сдвинулось под этим насупленным выражением, то я этого не заметил. — Достаточно было одного раза, — огрызнулась она, на этот раз на меня. — Благодаря тебе это будет продолжаться одиннадцать лет. И она убежала на улицу, под яблоню, больше не возвращалась. Отец принес мне воды и отправил меня обратно в постель с успокаивающими, ничего не значащими словами, которые были для меня так же мало похожи на язык, как звуки ручья, возле которого я умираю. — Всего девять лет, — бормочу я, словно она может это услышать. Ответа, разумеется, нет, только перекликающиеся между собой крики стаи соек-пересмешниц среди сосновых ветвей и свет рассвета, просачивающийся сквозь лес в светло-розовых тонах. Я внезапно теряю сознание, понимая, что она наверняка выключила трансляцию в тот момент, когда Катон перерезал меня. Невозможно осознать, что я умираю, и я один. Я всегда был один. А Китнисс — нет. Вот почему я это делаю, напоминаю я себе. Из-за Китнисс. Не из-за того стального нечто в ней, не из-за магнетизма, который заставляет меня чувствовать, будто я никогда не смогу перестать смотреть на неё, не из-за того, что было углями и пламенем внутри до того, как Цинна сшил ей хоть один наряд. Нет. Все дело в том, что её голос прерывается на словах: «Я доброволец». Перемена, которая произошла в ней, когда Цезарь Фликерман спросил, что сказала ей Прим во время их прощания. В Двенадцатом у Китнисс есть целая жизнь, хорошая жизнь, даже если каждая секунда этой радости дается ей с большим трудом. Это не только лес, охота и её друг Гейл. Это её младшая сестра, которую она любит и которая любит её в ответ. Что бы сделала Прим, если бы вместо меня в ручье сейчас умирала Китнисс. В ней так много любви, и она заслуживает продолжения. Я помог ей в этом, я думаю. Но теперь, когда ничего не остается делать, кроме как ждать, пока смерть настигнет меня, цель кажется заимствованной. Китнисс и Прим и то, что они значат друг для друга — это не принадлежит мне. Китнисс никогда не принадлежала. Когда я пытаюсь думать о любви, которую я оставляю после себя в мире, в частности, о себе, я не могу придумать ничего долговечного. Я никому не нужен. Уж точно не моей семье: отец, такой замкнутый и недоступный, мать и братья, отталкивающие меня, отказывающие мне в месте в своем сердце. В школе есть мои друзья, которых я люблю, которые, как я знаю, любят меня, но мы не оставляем друг на друге тех следов, которые Китнисс оставила на Прим, а Прим — на ней. Я думаю о двух днях, проведенных с Профи. О спокойных руках Умбера, порхающих над минами, о знаниях, делающих его пальцы уверенными и твердыми даже при работе с таким опасным грузом. Об извинении на лице Эшлинг перед интервью, когда она сказала, что меня не возьмут, и предложила перемирие. О правде, скрытой во флирте Диадемы с Катоном, о том, как она хотела, чтобы это внимание было подарком, а не ловушкой. Даже об уважении, которое расцвело между Катоном и Миртой в тот последний день под деревом. Я боялся каждой секунды, проведенной с ними, поэтому никогда не пытался узнать их. Я забыл, что чувствовал в тренировочном зале, когда мы были ещё просто детьми, которые могли бы стать друзьями, пока кто-то не заставил нас убивать. И вот я вспоминаю ту ночь на крыше у перил с Китнисс, наблюдая за потусторонними вечеринками далеко внизу. То чувство, которому я пытался найти слова. То, что Голодные игры настолько всепоглощающие, что они стирают нас, и то, что я не хотел этого для себя. Я хотел оставить после себя другое наследие. Но я знаю, что это не так. Через десятилетие эти несколько дней насилия, эта грязная смерть — все, что обо мне будут помнить. В конце концов, я действительно всего лишь фигура в их играх. Хотел бы я знать, что можно было сделать по-другому, чтобы изменить ситуацию, но не знаю. В любом случае, теперь уже слишком поздно. Остаток дня я провожу в тишине, грязи и злости, достаточной для того, чтобы заплакать. Со слезами я понимаю, что меня лихорадит. Они смывают грязь с моего лица, и открытые участки кожи холодеют, хотя воздух после полудня мягкий. Я зачерпываю еще грязи, чтобы восстановить поврежденную маскировку и больше не плачу. Мир начинает немного плыть по краям. Не так, как от яда ос-убийц — это что-то размытое и мутное. Голова начинает болеть, а жжение, поселившееся в бедре, кажется, пускает корни все глубже в мои кости, распространяясь на колено, бедро, всю левую сторону. С наступлением ночи начинается озноб. Я держусь как можно спокойнее, не желая, чтобы засохшая грязь отслаивалась; я боюсь, что не смогу закрасить её так же хорошо во второй раз, не с той тряской, которая поселилась в моих костях. «Недолго», говорю я себе. «Уже недолго». Я стараюсь не обращать внимания на свою внутреннюю пустоту. Играет гимн. Я пропустил его два вечера из четырех с тех пор, как на экране появились жертвы ос-убийц; вряд ли это имеет значение. Но в этот раз, когда музыка должна затихнуть, она переходит в трубы, громкие и шумные для моей головной боли, вызывая какие-то воспоминания из предыдущих игр. Это объявление от Клавдия Темплсмита. Иногда они делают это на поздних этапах игры. Добавляют небольшие повороты, чтобы было интереснее, заставляют притихших трибутов вступать в новые конфликты. Как только я издаю звук, я снова отпускаю свое внимание на свободу: это не для меня. Это для Цепа, Катона или того, кто контролирует ресурсы в Роге. Клавдий что-то бормочет в небе, а я начинаю дремать. Надеюсь, сегодняшние сны будут слишком лихорадочными, чтобы пугать. Затем Клавдий говорит: «Да, все верно, правила изменились! Позвольте мне повторить». И мне против воли становится любопытно, потому что это бессмысленно. У Игр нет правил. Правила таковы: убей всех, если хочешь вернуться домой. Все справедливо, и все такое. Но Клавдий действительно повторяется, и теперь я слушаю. — В дальнейшем, — говорит Клавдий. — Победителями будут объявлены оба трибута из одного дистрикта, если они остались последними выжившими. Удачи нашим последним трибутам и пусть она всегда будет на вашей стороне. Я резко поднимаюсь на ноги, сдирая с себя половину засохшей грязи. Меня бьет озноб, не сравнимый с лихорадкой. Руки, лицо онемели. — Китнисс, — вздыхаю я. — Нет. Это объявление для меня. Для меня и Китнисс. Потому что я умираю, и все, кроме Китнисс, знают об этом. Это должно подтолкнуть её к поискам меня, чтобы история о влюбленных снова появилась на экранах по всему Панему, по крайней мере, пока не истечет моё время. А оно закончится. Я не могу даже ползти. Я — худшая ответственность, которая может быть у Китнисс; возможно, единственная ответственность на арене. Это ловушка. И она пойдет прямо в нее.