She's a Survivor

      Китнисс прижимает меня к сосновому ящику, её мозолистые пальцы зажимают мне нос, рот. Она упирается в меня всем весом, когда из раны на её горле фонтаном бьет кровь. Из последних сил она заставляет меня молчать, пока истекает кровью. Когда давление ослабевает, я все ещё неподвижен. Она заваливается набок и невидимый незнакомец захлопывает крышку надо мной, пока её кровь высыхает на моей одежде. Я чувствую, как они поднимают ящик и опускают его на два метра под землю. Грязь мокрыми комками сыплется на доски. Но я всё ещё не могу умереть. Я даже не могу закричать.       Потом я стою на ступеньках пекарни с подгоревшими буханками с изюмом, а на меня обрушивается безжалостный серый апрельский дождь. Китнисс едва видна под яблоней, но я могу различить её силуэт, чтобы бросить хлеб в нужном направлении. Когда буханки покидают мои руки, они превращаются в рычащих диких собак, прыгающих на неё. Я не успеваю отпрыгнуть от заднего крыльца. Они настигают её прежде, чем мои ноги попадают в грязь, а затем она кричит. Я никогда не слышал, как кричит Китнисс, но сейчас она кричит все сильнее и сильнее, высоко и ужасно.       Звук эхом разносится по продуваемым ветром ступеням Дома правосудия вместе с тем, как Эффи читает имя Примроуз Эвердин. Китнисс уже поднимается по ступеням, добровольно вызывается на её место. Только на этот раз имя Гейла Хоторна названо среди мальчиков, когда она стоит рядом с Эффи. Я вижу, как Китнисс вздрагивает от страха, и тут мир раскалывается на две части. В одной реальности я добровольно встаю на его место, в другой — молчу.       Путешествие, учебный центр, интервью — все это проносится в ускоренной перемотке, и арена настигает нас — или их. В мире, где Гейл отправляется с ней, они объединяются, проводят неделю, контролируя лес и уничтожая Профи. В конце концов Катон приходит за Китнисс, как и обещал, но Гейл Хоторн так же силен, так же быстр и в последний момент он встаёт между ними, сражаясь с Катоном на мечах. Они наносят друг другу смертельные раны и Китнисс победоносно уходит с арены, когда их смертельные пушки сталкиваются, как гром.       В том мире, куда я отправился добровольцем, Мирта срубает меня на полпути к кровавой бойне у Рога изобилия, и я живу достаточно долго, чтобы увидеть, как её ножи находят спину Китнисс в нескольких шагах от леса, который должен был укрыть её.       Затем я снова в пещере, но не свободен от кошмаров. Китнисс рядом со мной, неподвижно лежащая в луже крови.       Я бросаюсь к ней. Когда я легонько встряхиваю её, она валится набок, не реагируя. На лбу у нее ужасная рана. Так много крови, которая все ещё сочится из раны, засыхает по бокам её лица и скапливается в луже на полу. Уже поздний вечер, небо багровеет от последних отблесков заката, а её куртка такая холодная на ощупь.       Вещи Китнисс — лук, рюкзак — лежат в куче у входа в пещеру, наполовину распакованные, и что-то стеклянное блестит на полу рядом с её открытой рукой.       Шприц.       И я понимаю — лихорадка прошла. Я сижу прямо, благодаря собственным силам, без тряски, без головокружения, без растерянности. Нога все еще болит, но боль притупилась.       Она достала лекарство.       Это не очередной сон. На этот раз Китнисс реальна.       Я шепчу её имя раз, другой, провожу тыльной стороной ладони по её щеке, затем обхватываю её лицо обеими руками, нежно касаясь раны.       — Пожалуйста, проснись.       Но она не просыпается.       И вдруг мне становится трудно дышать.       Кошмары тянутся когтями вверх из моего сознания, захватывая меня и я умоляю её вернуться. «Пожалуйста, вернись, ко мне», но она не слышит меня так же, как и тогда, когда Клавдий Темплсмит объявил о пире. Она неподвижна, тиха и истекает кровью, когда я провожу большими пальцами по её скулам, прямо под тем местом, куда падают её темные ресницы, стирая кровь. Она где-то вне пределов моей досягаемости.       Но мало помалу моя паника освобождает место для других фактов, более многообещающих. Её пульс бьется в горле, дыхание становится ровным и медленным. Я принял тянущиеся тени пещеры за кровь, но большая её часть засохла в её волосах, на шее. К вечеру в нашем убежище становится прохладно, но маленькие певчие птицы перепархивают с одного куста на другой вдоль ручья, терпеливо выискивая лучшее место для ночлега. Никаких хищников, ни человеческих, ни других, которые могли бы их напугать, у воды не водится.       Она без сознания, но рана не так глубока, как я думал. Ко мне возвращается воспоминание: Рэй, идущий в пекарню после игры в пятнашки со своими друзьями, оглушенный и плачущий, когда кровь капает ему в глаза из пореза над правой бровью. Он споткнулся и растянулся лицом вперед на булыжниках. У него до сих пор остался шрам, но в то время мама едва ли дважды моргнула, глядя на все это кровавое месиво.       — Хватит жаловаться, — сказала она, усаживая его на стул и не обращая внимания на его вопли, бодро оттирая рану тряпкой, смоченной в спиртовом растворе. — Раны на голове всегда так кровоточат. Ты в порядке.       Я не готов сказать, что с Китнисс всё в порядке, но не думаю, что она истекает кровью. Я осторожно переворачиваю её на спину, снимаю с неё сапоги, покрытые грязью, затем вылезаю из спального мешка и накрываю им её неподвижное тело. Моя голова ясна впервые за почти неделю, а к рукам уже вернулась сила, хотя они не перестают дрожать, пока я достаю аптечку из второй сумки, той, что она оставила мне.       Я заставляю себя двигаться целеустремленно, несмотря на учащенный пульс, надеясь, что спокойствие и сосредоточенность придут. Китнисс справилась со всем ради меня. Я смогу сделать для неё тоже самое.       Она не шевелится, когда я вытираю засохшую кровь с её лица и волос, а рана все ещё краснеет, когда я её перевязываю. По крайней мере, она чистая и тонкая, и в ней не видно кости, только неприятный фиолетовый кровоподтек. Ножевая рана. Начинается гимн и я делаю паузу, чтобы посмотреть на небо сквозь просвет в деревьях, и вижу, как лицо Мирты появляется в пустом пространстве, где должны быть звезды. Выражение её лица такое же плоское и безжалостное, как и всегда, словно она отвергает факт своей смерти или ей просто всё равно. Для неё Игры — это военные шахматы и она проиграла.       Так и вышло.       Китнисс сразилась с Профи ради меня. И она, должно быть, дала им отпор. Судя по тому, в каком беспорядке я проснулся, она вернулась уже несколько часов назад. Мирта сейчас лежит в сосновом ящике, остывая и затихая где-то в Капитолии. Она, а не я или Китнисс.       Мы все еще здесь. Вместе. Живы.       Я подтягиваю спальный мешок к подбородку Китнисс, и она чуть сдвигается. В пещере холодно, но я не стану рисковать и причинять ей боль, пока не буду уверен, что она проснулась. Я сажусь рядом с ней, положив ногу под рюкзак, чтобы было теплее. На ней обе куртки — видимо, она решила, что жар не даст мне замерзнуть, пока её не будет. Я снимаю с неё свою и натягиваю обратно на плечи, хотя это мало помогает сдержать мою неконтролируемую дрожь. Всю ночь я не свожу с неё глаз, даже если в этот момент прислушиваюсь нет ли поблизости опасности. Её повязка дважды кровоточит и я меняю её.       Я не сомкнул глаз, но к рассвету и безжалостному холодному дождю я снова чувствую себя почти здоровым. Когда я обновляю повязку на своей ноге, то обнаруживаю совершенно другую травму. Она почти не опухшая, а красные края пореза начали затягиваться. Больше нет ни кости, ни гноя. Я заматываю его большей частью оставшегося бинта, чтобы не запустить цикл инфекции заново.       Ко мне приходит мысль, нежданная, но золотая и желанная: я выживу.       Я внезапно умираю от голода. Я нахожу в рюкзаке Китнисс груслинг, и впервые он пахнет едой. Я съедаю три из пяти кусочков, прежде чем мне приходит в голову проверить остальную часть рюкзака, чтобы узнать, как у нас обстоят дела с запасами еды, и тут же радуюсь, что остановился. Кроме мяса, здесь есть только несколько уныло сморщенных кореньев и горстка сушеных фруктов. Остальную еду я отложил. Китнисс понадобится немного, когда она проснется.       Когда она проснется. Это последняя, самая важная тревога, охватившая меня. Все это не имеет значения, если она не вернется ко мне.       Вода начинает капать через отверстия между камнями. Я достаю из рюкзака квадрат пластика и засовываю его углы в щели, чтобы хотя бы не было риска, что Китнисс намокнет вдобавок ко всему остальному. Снаружи морось усиливается, превращаясь в дождь, а затем в ливень. Небо словно плачет над всем этим. Над Китнисс без сознания и всеми остальными телами, которые истекли кровью на этой арене. Мир, который воспитал Мирту, чтобы она находила радость только в убийстве. Я думаю, что рано или поздно небо само заплачет, но этого не происходит.       Я провожу пальцами по щеке Китнисс, когда гром начинает раскатываться, как глубокие рыдания во время потопа. Не знаю, чувствует ли она это, но я помню, как этот же жест убаюкивал её в тот солнечный, лихорадочный день. Надеюсь, утешение прольется в её сны. Они будут нежными, спокойными. Ничего похожего на те, что преследуют меня с тех пор, как мое имя назвали на Жатве.       Наконец она встаёт. Резкий, пробуждающий вдох и беспокойный рывок всеми конечностями сразу, и моё сердце словно возвращается в ритм при этом звуке.       — Китнисс? — вздыхаю я. — Китнисс, ты меня слышишь?       Её глаза распахиваются. На мгновение их серость становится мягкой и спокойной, как утренний туман. Затем они сразу же фокусируются на знакомом стальном блеске. У меня замирает сердце, когда я понимаю, что этот жесткий взгляд, к которому я так привык — еще один слой, ещё одна маска. Та, какой она должна быть, чтобы пройти через Игры. Она погрузилась в неё так же быстро, как вы накидываете пальто на плечи, когда зимнее утро становится самым лютым.       — Пит, — говорит она, с последней ноткой мягкости произнося мое имя.       — Привет, — моя улыбка оживает. — Рад снова видеть твои глаза.       — Как долго я была без сознания?       — Точно не знаю. Я проснулся вчера утром, а ты лежала рядом со мной в очень страшной луже крови. Думаю, она наконец остановилась, но я бы не стал вставать.       Она поднимает дрожащие пальцы к повязке на голове, и у неё кружится голова. Может, у неё сотрясение мозга? Такое иногда случается в рестлинге, если тебя бросили не туда, куда надо. Я протягиваю ей бутылку воды, и она выпивает половину одним глотком, а затем оценивает меня, выражение её лица колеблется между сосредоточенностью или головокружением. А может, и то, и другое сразу.       — Тебе лучше.       — Намного лучше, — соглашаюсь я. — То, что ты вколола мне в руку, помогло. К сегодняшнему утру почти весь отек на ноге сошел.       Она выглядит почти настороженной, словно думает, что я начну кричать на неё за то, что она обманом заставила меня подвергнуть себя опасности на том Богом забытом пире. Но я был слишком напуган и слишком успокоился, чтобы злиться. Теперь это не имеет значения. Теперь она здесь. И впервые на арене я тоже здесь. Не болтаюсь от мгновения к мгновению на обгрызенных ногтях, а здравомыслящий и исцеленный, наконец-то актив, а не петля, которую распорядители Игр накинули ей на шею ради собственной забавы.       — Ты поел? — спрашивает она.       Я корчу гримасу:       — К сожалению, я проглотил три куска этого груслинга, прежде чем понял, что это может затянуться надолго. Не волнуйся, я снова на строгой диете.       Она вздохнула с облегчением:       — Нет, это хорошо. Тебе нужно поесть. Я скоро пойду на охоту.       Она смотрит на меня через плечо, туда, где я прислонил лук и колчан к стене.       Да, конечно; я уверен, что она чувствует себя такой же полумертвой, как и выглядит. Я снова протягиваю ей воду.       — Не слишком скоро, хорошо? Просто позволь мне немного о тебе позаботиться.       Она не хочет этого позволять, но у неё слишком кружится голова, чтобы сопротивляться. Я достаю фрукты и корни, знаю, что она может поесть сама, возможно, даже предпочтет это сделать самостоятельно, но я сам подношу еду к её губам. Она принимает её. Она позволяет мне кормить её изюмом. Глаза закрываются, когда я провожу пальцами по её потрескавшимся губам, как будто вся её энергия уходит на то, чтобы жевать и глотать. В конце концов она теряется в блаженстве простого удовольствия и я понимаю, что моё лицо смягчилось в улыбке, наблюдая за этим.       Уверен, что зрители в Капитолии тоже наблюдают за происходящим, следят за каждым моментом нашего воссоединения и мне хочется сказать им, чтобы они оставили нас в покое. Они не заслужили права быть здесь с нами. Но лучшее, что я могу сделать, — это задвинуть их в угол своего сознания, пока я расстегиваю спальный мешок, нахожу холодные ноги Китнисс в её мокрых носках и растираю их, пока они снова не становятся теплыми. Я стягиваю с себя куртку, чтобы обмотать её лодыжки, а носки надеваю на ботинки с развязанными шнурками, чтобы они немного проветрились. Но дождь все еще льет.       — Твои ботинки и носки все еще сырые, и погода не очень-то помогает, — говорю я, выглядывая из отверстия пещеры. По крайней мере, сюда не попадает больше воды; ветер гонит дождь с другой стороны. В остальном буря только усиливается. Молнии раскалывают небо, они близко, а гром трещит как хлыст, отражаясь от скал вокруг. Впервые с начала Игр идет дождь; до этого даже облаков почти не было. Сомневаюсь, что это естественное погодное явление.       — Интересно, что вызвало эту бурю? В смысле, кто цель?       — Катон и Цеп, — сразу же отвечает Китнисс. — Фоксфейс будет где-то в своем логове, а Мирта… она ранила меня, а потом…       Я оборачиваюсь к ней. В её голосе звучит странная боль, и я снова думаю о Лейс, о том, каково это — позволить ей умереть.       — Я знаю, что Мирта мертва, — мягко говорю я. — Я видел её в небе прошлой ночью. Это ты убила её?       — Нет. Цеп проломил ей череп камнем.       Я уже давно не вспоминал о кое о ком — о том гиганте из Одиннадцатого. Наверное, единственный человек на этой арене, который не боится Катона только из-за его силы.       — Повезло, что он не поймал и тебя, — горячо выдыхаю я.       Её лицо искажается:       — Поймал. Но он меня отпустил.       И теперь мне кажется, что я что-то упустил. Я отхожу от входа в пещеру и сажусь рядом с ней.       — Что ты имеешь в виду?       Она не сразу начинает говорить, как тогда, когда мы были в саду ветряных колокольчиков на вершине учебного центра. Может быть, даже дольше, потому что она знает, что теперь нет никакой иллюзии уединения.       Но в итоге она рассказывает мне историю, которую, я уверен, зрители уже знают. О том, как Рута нашла её в лесу без сознания от укусов ос-убийц, подлатала и спрятала в подлеске. Она говорит, что больше не слышит правым ухом, что объясняет странную манеру задирать голову к небу, когда она наблюдает за происходящим.       Она с трудом переживает следующую часть рассказа. Нахождение Руты под сетью. Марвел и его копье, выстрел в сердце и опоздание. Она быстро моргает, когда рассказывает мне о том, как укрыла Руту полевыми цветами, о подарке спонсоров — хлебе из семян.       — Я знала, из твоего урока за обедом, — говорит она. — Я знала, что это из Одиннадцатого. За то, что я осталась с ней.       Она делает глубокий, вздрагивающий вдох, прежде чем продолжить:              — На рассвете я была у Рога изобилия. Фоксфейс спряталась внутри. Мне следовало бы тоже спрятаться внутри, но она пришла туда первой и её не было видто почти до того момента, как они закончили раскладывать подарки для пира. Поэтому мне пришлось идти следом, иначе остальные забрали бы твое лекарство. Но Мирта подкралась ко мне, — её пальцы перебирают повязку, и она сглатывает. — Она… насмехалась надо мной. Насчет Руты. Цеп услышал и убил её за это, а потом отпустил меня из-за того, что сказала Мирта. Потому что я присматривала за Рутой. Потому что он был мне обязан.       Это… не имеет никакого смысла.       — Он отпустил тебя, потому что не хотел быть тебе чем-то обязанным?       Её глаза вспыхнули, защищаясь.       — Да. Я и не жду, что ты это поймешь. Тебе всегда всего хватало. Но если бы ты жил в Шлаке, мне бы не пришлось объяснять.       И это меня раздражает. Столько осуждения в этой отговорке. Правда, у меня всегда было больше, чем у неё, но это не значит, что мне было достаточно. Не все было так радужно и гладко.       — И не пытайся объяснять, — говорю я. — Очевидно, я слишком туп, чтобы понять это.       Я тут же жалею о своем ледяном тоне. Как только я это сказал, я понял, что меня разозлили не её предположения. Дело в том, что если бы она наблюдала за мной все эти годы так же, как я за ней, она бы знала, что это не вся история. Я знал, что это односторонняя влюбленность, но почему-то… Я не знаю. За последние пару дней в пещере я, кажется, забыл, что это расчёт.       — Это как с хлебом, — говорит она, не то чтобы извиняясь, но где-то ближе к этому. — Я так и не смогла забыть, что должна тебе за него.       — Хлеб? Что? С тех пор, как мы были детьми? Думаю, мы можем забыть об этом. Ты ведь только что воскресила меня из мертвых.       Надеюсь, она не за этим пришла выковырять меня из грязи. Не то из-за чего она накачала меня наркотиками и бросилась прямо на ножи Мирты за лекарством, без которого мне не выжить. Надеюсь, все это не было какой-то сделкой в невозможной, бессердечной, космической бухгалтерской книге долгов передо мной.       — Но ты не знал меня, — настаивает она. — Мы даже никогда не разговаривали. Кроме того, за первый долг всегда труднее всего заплатить. Если бы ты не помог мне тогда, меня бы здесь не было.       Она невероятно непоколебима для того, чтобы быть настолько неправой, эти каменные глаза не допускают никаких возражений. Я не могу подобрать слов, чтобы объяснить, почему это меня так беспокоит. Это заставляет меня вспомнить наш последний разговор перед играми, посреди ночи, когда мы наблюдали за всеми этими тусовщиками. Когда Китнисс не понимала, как сохранение моей человечности может быть для меня важнее, чем попытка выжить.       Она не должна была чувствовать себя в долгу передо мной за то, что я бросил в грязь у её ног остатки еды, словно она была едва ли лучше свиней. С тех пор я каждый день жалею, что у меня не хватило смелости изменить ситуацию. Я бы завернул эти буханки в тонкую бумагу и принес их ей с нашим запасным зонтом, отправил бы её домой с едой и кусочком масла сверху. Я должен был приходить к ней каждые выходные с очередной парой буханок до самой весны, пока её щеки и щеки маленькой Примроуз не перестанут казаться такими впалыми.       Мне не нравится идея о том, что можно быть кому-то обязанным за то, что он уважает твое право на существование. Китнисс заслужила жизнь, как и её сестра, и её мать заслужили жизнь. Я тоже заслуживал жизни, когда умирал в грязи; как и все остальные трибуты — те, кого мы могли спасти, но не спасли, те, кто пытался нас убить, и те, кого убили мы. Мы не должны были защищаться или платить кому-то за свое право быть. Но Китнисс чувствовала, что все годы, прошедшие с тех пор, как я дал ей этот хлеб, шли за мой счет, так или иначе.       Мне не нужно её чувство вины. Чувство вины — это то, что испортило мою мать. Чувство вины рано или поздно все портит.       Она все еще изучает меня, как будто я головоломка.       — Почему ты это сделал? — спрашивает она. Она все еще говорит о хлебе.       — Почему? — я почти смеюсь. — Ты знаешь, почему.       Она качает головой, и мне вдруг приходится прилагать усилия, чтобы не выдать своего выражения и не выдать потрясения в сердце. Когда лихорадка прошла, голова прояснилась, я вдруг увидел, чем все это время была ситуация. Трагическая история любви, конечно, но мы пишем её для камер. То, что Китнисс наконец-то поняла, как играть свою роль, ещё не значит, что мы с ней на одной волне.       — Хеймитч говорил, что тебя придется долго убеждать, — бормочу я вместо этого.       — Хеймитч? При чем тут он?       Хеймитч ничего такого не говорил. На самом деле Хеймитч сказал, чтобы я вообще не играл на этой теме, по крайней мере до тех пор, пока она не окажется полезной для интервью.       Я не хочу больше вести этот разговор. В любом случае, это опасно, когда зрители смотрят. Если она играет, лучше не давать камерам понять, и, честно говоря, я тоже не хотел бы быть в этом уверенным.       Я меняю тему, чувствуя себя еще более свинцовым, чем раньше.       — Ничего. Итак, Катон и Цеп, да? Полагаю, слишком много надежд на то, что они одновременно уничтожат друг друга?       Она выглядит расстроенной.       — Думаю, нам бы понравился Цеп. Мне кажется, он был бы нашим другом будь мы в Двенадцатом.       Наконец-то верное, но утомительное утверждение. У нас уже так много призраков, которые цепляются за нас ещё до того, как мы успели покинуть арену. Мысль об ещё одном столь же невыносима, сколь и неизбежна. Я вдруг так устаю, что говорю то, чего даже не хотел:       — Будем надеяться, что Катон убьет его, и нам не придется этого делать.       Тревожно, но глаза Китнисс наполняются слезами. Я резко поднимаюсь на ноги.       — Что такое? Тебе очень больно? — я уже тянусь к аптечке и жаропонижающим таблеткам, которые, конечно, не то лекарство, но, возможно, хоть как-то снимут боль.       Она просто говорит:       — Я хочу домой, Пит, — таким тонким и уязвимым голосом, что я забываю обо всех неприятных ощущениях, возникших за мгновение до этого.       — Ты вернешься домой, — говорю я, прикладывая руку к её щеке. — Я обещаю.       И она склоняется в ответ на мое прикосновение, оставляя меня в ещё большем замешательстве, чем раньше. Я наклоняю голову, чтобы поцеловать её и чувствую на её губах вкус соли от слез, которые проскользнули мимо её защиты. Меня охватывает горько-сладкое чувство. Неважно, играет ли она, изменились ли её чувства; для меня это никогда не будет иметь значения. Я всегда буду хотеть быть её надёжным убежищем. Столько, сколько она мне будет позволять это.       — Я хочу домой, — говорит она, все такая же хрупкая.       — Вот что я тебе скажу, — говорю я. — Засыпай и мечтай о доме. И не успеешь оглянуться, как окажешься там по-настоящему. Хорошо?       — Хорошо, — шепчет она, а потом, поскольку моя лесная девочка не может удержаться, добавляет: — Разбуди меня, если тебе нужно, чтобы я подежурила.       Её глаза уже закрылись.       — Я хорошо отдохнул благодаря тебе и Хеймитчу, — говорю я.       Это для камер. Спасибо спонсорам, которые дали нам все, что им было позволено для пира. И еще больше — людям в Одиннадцатом дистрикте, которые кормили Китнисс, когда я не мог, и семье Цепа, если она у него есть, которая, конечно, отчаянно хочет, чтобы он вернулся домой. Он был бы на два шага ближе, если бы не проявил милосердие к Китнисс и я не хочу, чтобы эта жертва осталась неоцененной. Мне кажется, Цеп понимает, что я имел в виду в ту ночь на крыше. Он также отказывается позволить Играм изменить его. Это может стоить ему всего остального.       — Кроме того, — бормочу я, переводя взгляд на дождь, падающий сердитыми струями на грязный ручей. — Кто знает, как долго это продлится?       Я не знаю, имею ли я в виду шторм, Игры или то, что я нашел в этой пещере, чтобы за неё уцепиться. Китнисс не высказывает своего мнения, она уже уснула.