Армагеддон Сосновского

Как и ожидалось, беглый просмотр названий статей не приносит почти никакой информации. Просидев с Максом и Стасом за постепенно теряющим заряд компьютером до темноты, Антон так и не узнаёт ничего нового о конце света. Зато узнаёт больше о людях, с которыми то ли скоро расстанется, то ли заперт здесь на вечность. — Самое смешное, — усмехается Заяц, когда распсиховавшийся от отсутствия информации Стас уходит спать, — что я тут вообще оказаться не должен был. Это Леся предложила, она думала на первый контакт попасть. А я так… за компанию подался. А теперь получается, что мой профиль здесь и нужен был. — А ты бы предпочёл инопланетян? — смеётся Антон. — Я бы предпочёл инопланетян. Когда Антон отключает все девайсы и покидает своё компьютерное логово, он ожидает увидеть в главной комнате толпу пересравшихся людей, отказывающихся друг с другом разговаривать. Но вместо этого с удивлением оглядывает круг из разложенных вокруг керосинового фонаря спальников и воткнутые в мензурки свечи, расставленные на отодвинутых столах. Это даже почти… уютно. В центре круга и всеобщего внимания Олеся. Она выкладывает на полу перед собой какие-то вырванные из блокнота листки и сопровождает каждый пояснением: — Гроб это сам видишь, неудача, утрата, тяжёлые проблемы. Это когда нет возможности двигаться вперёд, и нет возможности вернуться к старому. Такая, тяжёлая карта. — Мне казалось, в таро «смерть» это хорошая карта, — вяло возражает Шевелев, которому, собственно, и делается этот расклад, судя по тому, что сидит он ровно напротив хозяйки «колоды». — Это не таро, и это не смерть, — отрезает Олеся. — Следующий. Серёжа с тяжёлым вздохом отползает в сторону, освобождая место Маше. — Задай вопрос колоде, — уверенно приказывает Олеся, поднося к её лицу стопку блокнотных листиков. Маша безропотно наклоняется и шепчет что-то в бумагу. Негромко, но Антон успевает различить «нам на помощь» или что-то в таком ключе. — Сдвинь на себя левой рукой, — продолжает инструктаж Олеся. С этим возникают трудности, сдвигать кучку тонкой бумаги нужно ещё приноровиться — Маше приходится задействовать ногти. — А теперь вытягивай карту из нижней части. Ага, да, любую. На свет появляется один из мятых листков с тугим клубком линий — как будто кто-то расписывал ручку. Или пытался нарисовать провода, которые Антон распутывал полдня. — Змея, — объявляет Олеся, руша все предположения Антона. — Ну, это такая карта… двоякая… Это может быть, знаешь, что-то про мудрость там… — Я спрашивала, придёт ли нам кто-то на помощь, — негромко напоминает Маша. Олеся вздыхает: — Ну нет, змея — это предательство, опасность, коварство. Такие вот вещи. Извини. Маша без лишних вопросов возвращается к своему спальнику, а у Антона наконец появляется возможность уточнить: — Ты сама таро нарисовала, что ли? — Это не таро, — устало поясняет Олеся. — Это колода Ленорман, тут более… м… образные карты. Хочешь тоже расклад? Пущу без очереди, если обещаешь не спрашивать то же самое, что и все остальные. Про любовь что-нибудь спроси, например. Пожалуйста? Антон делает пару шагов и неуклюже опускается на пол перед Олесей и её колодой. Тени от неведомо где раскопанной керосинки атмосферно пляшут по её лицу, словно это сеанс вызова пиковой дамы в летнем лагере. Или они сейчас примутся рассказывать страшилки. Но вместо историй про гроб на колёсиках Олеся протягивает наспех перетасованную колоду Антону и приказывает: — Задавай вопрос. Только про любовь! Ну про любовь так про любовь. Всё равно по вопросу про любовь тоже можно будет понять, чего ждать от будущего — вряд ли карты наобещают Антону семью и детей, если он так никогда отсюда и не выберется. Кхм. Если в это верить, конечно. Неловко согнувшись пополам, Антон почти тычется лицом в Олесину ладонь и тихонечко шепчет: — А, эм… Найду ли я любовь всей жизни? — Сузь рамки, — шёпотом подсказывает Олеся. — Э… В этом году? — неуверенно уточняет Антон. Вот так вот, да, тридцать лет найти не мог, а тут хоп и всё за пару месяцев решится, ага. Чтобы сдвинуть колоду, приходится повторить Машин трюк с ногтями — благо они уже прилично отросли. Копаться дальше Антон смысла не видит, вытаскивает верхнюю бумажку из своей части и протягивает Олесе. Та мгновенно оживляется: — О-о! Очень хорошо! Дом! Наблюдающие за процессом расклада рядом оживляются. Сколько бы Антон ни убеждал себя в том, что не верит в это всё, когда он видит по-детски примитивное изображение домика с одним окном и двускатной крышей, в груди что-то ёкает. — Дом? Я вернусь домой? — еле слышно, почти одними губами спрашивает он. — Ты про любовь спрашивал, — отмахивается Олеся. — Но это очень хорошая карта! Она про то, что ты найдёшь де… человека, который будет прям твой. Прям вы знаешь, родственные души будете друг для друга. Ну вот прям да. Антон с грустной улыбкой укатывается в сторону, освобождая место следующему в очереди. Любовь — это конечно хорошо, но значит ли это, что они всё-таки отсюда выберутся? Без любви Антон с переменным успехом уже несколько лет прожил, тут он в своих способностях уверен. А вот проживёт ли он без душа, отопления, лекарств и нормальной еды — ещё вопрос. Покинув гадальный салон, Антон почти наощупь находит Гороха на местной кухне и выясняет, что на ужин сегодня снова яйца, но уже не чаячьи, а какие-то другие. Менее жирные, но со странным запахом. Антон уже готов любые яйца проглотить, не жуя, хоть бычьи. Быстро, пока ужин не успел перевариться, и ставшее постоянным спутником ощущение голода не успело вернуться, Антон находит в углу, куда свалены все сумки, своё одеяло и занимает одну из скрипучих коек в небольшой спаленке на втором этаже. На соседней кровати, забравшись в свой спальник, уже дрыхнет Позов. Мудрый, бесконечно мудрый мужик. Под его сопение Антон отрубается практически мгновенно — только успевает пожалеть, что не забрал своё универсальное полотенце под голову, а потом открывает глаза и обнаруживает, что в грязное треснувшее окно пробиваются первые рассветные лучи. Антон натягивает одеяло на лицо, вознамерившись спать, пока его не растолкают, чтобы выходить, но за окном внезапно раздаётся треск. Так. Это тебе не утро на даче, когда мама собирает малину к каше. Весь дом спит, значит, снаружи может быть только потенциальная еда или кто-то из выживших. Антон подрывается на месте, кидается к окну и принимается напряжённо ковырять пальцами защёлку — за пыльными стёклами ничего толком не видно. Створки открываются с жалобным скрипом — таким, который не то что половину дома, половину леса сейчас наверняка разбудил. Антон высовывается из окна и судорожно ищет взглядом какого-нибудь аппетитного кабанчика… но находит только козла. И имя этому козлу Арсений. — Какого дьявола ты здесь шумишь? — раздосадованно шипит Шастун, высовываясь наружу. Арсений замирает на перилах деревянного настила, словно Антон застал его в момент возвращения из леса. Он вскидывает голову, подслеповато щурясь, и пару секунд ищет глазами источник голоса, пока не останавливается взглядом на окне. — А. Тьфу. Это ты, — разочарованно тянет Арсений. — Чё, подглядываешь? — А есть, за чем? — морщится Антон. — Может, я срать ходил, — не к месту кокетливо хлопает ресницами Арсений. — А есть, чем? Антон вот, кажется, на этой яичной диете уже забыл, каково это вообще. Не отвечая на вопрос, Арсений перекидывает через перила вторую ногу и спрыгивает на настил. Снова зыркает на Антона и двигается боком к двери, явно пряча что-то за спиной. — Ты в борщевик ходил? — напрягается Антон. — Или что? — Чё ты прикопался, — фыркает Арсений, ныряя под козырёк и добавляет еле слышное, — сам меня отшил, а теперь прикапывается, а. Это информация для лиц с третьим уровнем доступа. Антон на это может ответить только растерянным фырчанием. Он сдаёт назад, изымая себя из этой ситуации, и створки за собой закрывает — Дима на своей койке начинает ёжиться от холодного предположительно уже осеннего воздуха в комнате. Странный какой. Видел же руку Стаса, и всё равно в заросли полез зачем-то, как будто думает, что к нему борщевик проявит благосклонность. И причём тут «отшил»? Антон что, уже права не имеет поинтересоваться у рядового коллеги, куда тот ходил на рассвете в постапокалиптическом лесу? С этими мыслями Шастун забирается под одеяло и сам не замечает, как снова отрубается — на этот раз уже до того момента, когда Олеся начинает его расталкивать к завтраку. — А есть завтрак? — сонно уточняет Антон, размышляя о том, выползать из своего кокона или спускаться прямо в тигре. — Яичница, — докладывает она, разматывая уголок одеяла. — Давай пошустрее, все хотят пораньше выйти и за день дойти. За день дойти куда? Антон садится на койке, сонно моргая — за пыльным окном уже совсем светло, Димы в комнате нет. — Обратно, — напоминает Олеся. — Мы сегодня идём обратно. Амбициозный план, ничего не сказать. Сложно оценить, насколько знание маршрута сократит им путь, у Антона от одних только воспоминаний о лестницах мурашки по спине бегут. Но вместе с тем людей можно понять — все устали от этого затянувшегося похода и хотят поскорее вернуться домой. Антон тоже устал, у его мозолей уже свои мозоли образовались, должно быть. Так начнёшь понимать бога, который чё-то там суетился, суетился, а потом сел и сказал, что будет отдыхать. Шастун бы сейчас от шаббата не отказался, если бы это значило, что можно остаться на одном месте и не изнурять себя прыжками по скалам, карабканьем по стенам и… блядь, снова придётся идти в этих ебучих костюмах. Ладно, если у них столько всего в планах на день, и правда пора вставать и собираться. Хочется ещё успеть набраться сил, а для этого нужно успеть спуститься, пока всё не съели. Даже яйца глупых местных птиц, которые офигели от отсутствия деревьев и человека, и вьют гнёзда где попало, лучше, чем это успевшее надоесть ощущение пустого желудка. Завтрак оказывается с сюрпризом — помимо яиц в настоящей (предположительно местной) тарелке, которую Горох протягивает Антону, обнаруживаются грибы. — А это, ну… точно есть можно? — с сомнением тянет Шастун, принимая тарелку. — Маша одобрила. Подосиновики, — уверяет его Горох. — Пока никто из съевших не умер. «Пока». Обнадёживает. — Откуда тут подосиновики, если тут осин нет? — задумчиво тянет Заяц, рассматривающий гриб на своей настоящей (предположительно местной) вилке. — Подборщевики, значит, — пожимает плечами Серёжа. Признаться честно, с грибами чуть веселее, чем без них, но порция всё равно такая смешная, что Антон из-за стола встаёт голодным. Когда мама говорила, что из-за стола нужно вставать с чувством лёгкого голода, она вряд ли имела в виду ситуации, где тебе предстоит поход по опасной пересечённой местности. Хорошо, если никто в обморок не грохнется от недоедания, потому что норму по калориям они явно не закрывают. Немытую посуду сгружают в раковину на кухне — кто будет возмущаться? Хозяевам этого места явно уже всё равно. Спасибо им, конечно, за вилки с тарелками — ощущение чего-то нормального в этом богом забытом месте дорогого стоит — но какой смысл прибирать за собой, если мамка не наругает и никто не напишет тебе гневное сообщение на Airbnb? Вернувшись в свою компьютерную каморку, чтобы забрать ноут и заботливо оставленные провода, Антон удивлённо замирает на пороге. На закрытой крышке компьютера изящно, словно это натюрморт для затаившегося в углу художника, разложены две большие оранжевые сыроежки. Антон оглядывается по сторонам — ни художников, ни щедрых белочек в помещении не обнаруживается. Значит, это… что-то вроде подарка? Видимо, тот, кто нашёл грибы для завтрака всей группы, зачем-то принёс подарок и лично Антону? А. Так вот, что он прятал за спиной, когда его спалили утром. Дурак. Антон осторожно поднимает один гриб за ножку, придирчиво изучает его. Тот выглядит и пахнет точь-в-точь как сыроежка из леса рядом с бабушкиной деревней. И если аккуратно откусить кусочек от аппетитной оранжевой шляпки, на вкус тоже будет как сыроежка. Остаётся надеяться, что никаких опасных свойств от соседей по лесу она не переняла. Антон прячет улыбку в грибной шляпке — сыроежками с ним ещё не флиртовали. Не то чтобы он готов был отдаться за два грибочка, но жест оценил, заботу почувствовал и в мысленный список преимуществ записал. Наесться двумя грибами сложно, но как дополнение к скудному завтраку они заходят отлично, хотя бы на время перебивая это раздражающее чувство голода. Возвращаясь в наполненную суетой главную комнату с чемоданом техники в руках, Антон ловит на себе пристальный взгляд из угла и предусмотрительно кидает туда пару благодарных улыбок. Арсений выглядит искренне довольным — как школьник, который только что успешно провернул какую-то шалость. Дурак и есть. В сегодняшних сборах чувствуется что-то новое — оживление, надежда, но также ощутимое количество тревоги. Единственный возможный вариант сейчас — верить, что их заберут с той же точки, на которую их выкинуло, но по нервозности обитателей лагеря понятно, что никто не может отделаться от мыслей о том, что будет, если этого не произойдёт. Интересно, что сейчас делает тот чувак, который слился и не отправился с ними? Спит? Принимает ванну? Выбирает пельмени по скидке в супермаркете? Ничего, они все скоро будут на его месте, Антон себе даже без скидки пельмени купит. И чипсов с пивом. Покидать гостеприимный почти тёплый дом, затерянный в борщевиках, не очень хочется, но выходить пора. На улице сегодня свежо — кажется, ночью прошёл дождь. Ещё одно погодное явление, перед которым они бессильны. Нет, эта экспедиция явно не задумывалась как что-то продолжительное. Подниматься по скалам гораздо неприятнее, чем спускаться — этого они не учли. После первых же десяти минут карабканья становится ясно, что так они только усложняют себе задачу, поэтому, посовещавшись, группа приходит к решению свернуть в лес раньше задуманного. Да, придётся обрядиться в защиту и пробираться через бурелом, но по крайней мере, обойдётся без ненужного альпинизма. Антон от этой идеи не в восторге, но послушно облачается вместе со всеми в набивший оскомину жёлтый костюм, ворча, как было бы удобно, если бы от маски можно было отвинтить вмонтированный намертво респиратор. Вот когда они вернутся, как попросят их написать отчёты — Антон всё напишет предельно честно, и про инструктаж, и про сапоги натирающие, и про эти дурацкие костюмы. С другой стороны, ненависть к собственному облачению явно придаёт сил двигаться дальше, и не только ему, потому что уже через пару часов путешествия по прямой впереди, между зарослей и руин, начинает маячить однотонная серость стены. Правда, это совершенно не то место, где они спустились. — Пришли, — нервно смеётся Маша. — Куда-то. Вариантов не так много, потоптавшись на месте несколько минут, отряд решает двигаться вдоль стены в наименее заросшем направлении. Маленькое, но крепкое Машино мачете окупается по полной, расчищая путь. Антон даже думает дома себе такое же прикупить — даром, что он в походы не ходит. Через стену хочется перебраться быстрее, хотя бы чтобы дышать уже нормально без этого сраного респиратора, а ещё чтобы отлить — издержки того, что воды теперь в избытке. — Что это там темнеет? — интересуется Маша в наушнике и мгновенно ускоряет темп. — Надеюсь, блядь, будка Доктора Кто, — ворчит Стас ей вслед. — А внутри неё джакузи. — Нет у него в будке джакузи, — подхватывает ворчание Гаус. — У него там всё есть, просто зрителю не показывают, — не соглашается Олеся. Спор этот оказывается бессмысленным, потому что объект, о котором говорила Маша, оказывается не волшебной будкой воображаемого инопланетянина (или кто он там, Антон не смотрел), а самыми настоящими воротами в огромной стене. И только респиратор удерживает челюсть Антона от того, чтобы упасть на землю — потому что они распахнуты настежь — если так, конечно, можно сказать о подъёмной конструкции. — Да ёбан-бобан, — горестно вздыхает в наушнике Позов. — И ради чего надо было наверх переться, если тут всё открыто? — Вообще, логично, — влезает Арсений. — Если у них была эвакуация, с чего бы им закрывать дверь на ключ? — Нам же лучше, — фыркает Маша, направляясь ко входу в город. Антон готов поспорить с тем, насколько это действительно лучше — само собой, он не горел желанием снова карабкаться на стену, но теперь выходит, что они вошли в город с новой точки, и продвигаться к центру будут наугад. Ура, новые заброшенные здания, новые обломки, через которые нужно будет перебираться, новые иссохшие трупы. Зато наконец-то можно избавиться от маски и полноценно дышать — борщевик в открытые ворота заглядывает, но далеко в море асфальта не продвинулся, передвигаться снова безопасно. По крайней мере, пока Шевелев со своей жёлтой коробочкой не скажут обратное. — О, Икея! — с теплотой в голове отмечает Олеся, вглядываясь в синее здание вдалеке. — Как приятно, что через пятьдесят лет… эм… есть Икея. — Ну мы не будем делать крюк, чтобы посмотреть на коллекцию постельного белья семьдесят третьего года, — сурово прерывает её Дима. Она пожимает плечами: — Да я и не предлагала. Просто увидела и приятно стало. Я думаю… я думаю, я бы скучала по Икее, если бы мы никогда не… ну это. Договаривать ей не приходится — все и так понимают, но не хотят лишний раз слышать эти слова. — Если мы не вернёмся, — негромко подхватывает Маша, всё-таки нарушая негласное правило не говорить об этом вслух, — я буду скучать по кошкам. По тому, чтобы гладить их по пузику. — И лапки жмякать, — со вздохом соглашается Шевелев. — И лапки тоже, да. — А может, коты тут есть, — пожимает плечами Олеся. — Дикие. Или одичавшие. Маша морщит нос: — Думаешь, они дадут мне себя погладить? — Всех котов можно погладить, — мечтательно улыбается Олеся. — Но некоторых только один раз. Перешагивая через чей-то брошенный велосипед, Антон думает, что он бы больше хотел гладить собачек. Но вряд ли милые шпицы и храпящие мопсы пережили конец света, а к тем, кто пережил, Антон приблизиться не решится. — Да ладно коты, — включается в диалог Арсений. — А как же кино, театр? — Музыка, — подсказывает Позов. Арсений отмахивается: — Музыка вон, тебе Антон напоёт. Джаст дэнс тюлюп талап, или как там было? — Талап тюлюп, — поправляет Шастун. — И, ну да, точно. Извините. — А мне вот будет не хватать чая… — разносится голос Олеси где-то впереди. Когда огромное здание поразительно ровно того же оттенка, какой Антон помнил на логотипе Икеи в прошлом, пропадает из поля зрения, дорога сворачивает вправо. Вдалеке угадываются смутно знакомые очертания домов, а значит, если добраться вон до той парковки, то можно будет свернуть и вырулить на дорогу, которой они сюда… — А ты? — толчок локтем вырывает Антона из омута мыслей, и он с удивлением обнаруживает рядом с собой Арсения. У того на лице какое-то игриво-хулиганское выражение, как будто он не серьёзные вопросы задаёт, а в летнем лагере в бутылочку поиграть предлагает. — А? — переспрашивает Антон, фокусируясь на лице рядом. — Ты по чему скучать будешь, если мы не вернёмся? Антон морщится. Ему совсем не хочется думать о том, что будет, если они застрянут тут. Где «тут»? В безлюдном городе без еды и воды? В лесу, полном смертоносного борщевика? Какие-то ещё опции есть? По всему он будет скучать, само собой. По своей кровати с недавно купленными подушками, по холодному пшеничному пиву, по видам ночного города из окон машины, по таблеткам от головной боли. По цивилизации! Как можно не скучать по всему и сразу? — Я не знаю, — дёргает плечом Антон. — По удобной кровати. — А я вот уверен, что тут есть удобные кровати где-нибудь, — не принимает ответ Арсений. — Ну так и фильмы где-нибудь есть, — парирует Антон. — У нас к ним просто доступа нет. Арсений щурит глаза, а потом сдаётся и кивает: — Ну справедливо. Но есть же что-то, что мы совсем никак тут не воспроизведём? Вроде новогодней ёлки на главной площади или любимого блюда. — М. Тогда макзавтраки, — кивает Антон. — О! — одобрительно воет Максим. — О-о! Вот, хоть кто-то понимает. — Макзавтраки? — удивлённо щурится Арсений. — Это где омлет? У нас каждое утро макзавтраки. — Да ну тебя, — фыркает Антон. — Это где макмаффин с котлеткой и яичком. — И картофельный драничек! — подсказывает Макс с непередаваемой любовью в голосе. Антон кивает: — Да, вот, хэшбраун ещё. — Драничек можно воспроизвести, если найти картошку, — пожимает плечами Арсений, судя по всему, не впечатлённый ответом. — Да и чая запасы можно найти на складе каком-нибудь. — Фу, не хочу Майский чай, — взбрыкивает Олеся. — Я про хороший чай говорила, вкусный. С мятой, с можжевельником… — Ну у хорошего чая тоже есть склад, — резонно замечает Арсений. — Что, думаешь, люди с собой в эвакуацию любимые напитки увозили? — Да если так посмотреть, всё есть, живи — не хочу, — Гаус обводит рукой мёртвый город перед ними, и Антон не может понять, говорит он это иронично или искренне. Есть-то оно есть, если разжиться парой ломов и удариться в мародёрство, наверное, и чай, и матрас, и обувь поудобнее раздобыть можно. С едой и лекарствами посложнее, но если совсем ебануться, можно поселиться в каком-нибудь заброшенном особняке в коттеджном посёлке… если коттеджные посёлки ещё существуют, конечно. — Может, нас для этого сюда и послали? — негромко, но отчётливо проговаривает Матвиенко, вглядываясь в горизонт. — А? — переспрашивает Антон удивлённо. — Ну, чтоб мы тут жили, — поясняет Серёжа. — Размножались, популяцию человеков восстанавливали… Сразу два возмущённых девичьих голоса не дают ему договорить: — Ну не-е-ет! — Нет, спасибо. — Никакого размножения. — Сами между собой размножайтесь, я пас. — И я пас. — И вообще, — Маша нервно поправляет рюкзак. — У меня, э-э… поликистоз, и миома, и пролактинома, и, э-э… и яичников нет. — Поликистоз чего у тебя тогда? — встревает Дима. — Слышь… — начинает Маша, но её останавливает вовремя вмешавшийся Горох: — Спокойно, спокойно! Ясное дело, это просто шутки. Нас для такого слишком мало, и соотношение полов явно не то… — Ага, я посмотрю, как тебе смешно будет от таких «шуток», когда это тебе будет угрожать перспектива застрять в будущем с толпой мужиков, уверенных, что ты должна им нарожать десять детей, — ворчит Олеся. — Очень смешно и ни разу не повод спрыгнуть со стены. Её слова опускаются на группу тяжёлым липким покрывалом, мгновенно высасывая все остатки веселья из ещё храбрящихся людей. Антон бросает короткий взгляд на Арсения. Если ебанутым учёным там, в прошлом, и правда приспичило возродить человечество, они выбрали ебать какой странный состав и ебать каких странных участников. Вряд ли они были озабочены репрезентацией ЛГБТ в прекрасном постапокалиптическом мире будущего, хотя ни Антон, ни наверняка Арсений свою ориентацию в анкете не упоминали. А может, долбоёбы в белых халатах просто решили поставить какой-то социальный эксперимент и посмотреть, как быстро из летнего лагеря это всё превратится в «Повелителя мух», если добавить в качестве переменных наличие ограниченного числа женщин. — А знаете, кстати, — подаёт голос Арсений, — был такой интересный случай… — Слышь, историк, если ты сейчас начнёшь рассказывать про Анатахан, я тебя ёбну, — предупреждает Маша без тени улыбки. — Что? А. Нет, я про другое, — мотает головой Арсений. — В семидесятые один дядька — Сантьяго Хеновес, он был антропологом — решил провести социальный эксперимент. Построил плот, нашёл десяток добровольцев, сказал им, что цель — на этом плоту пересечь Атлантический океан. — Прям на плоту? — ужасается Дима. — На обычном плоту? — Ну там нормальный плот был, с удобствами, как кораблик. Не как ряд брёвен и всё, — поясняет Арсений. — Так вот, на самом деле он хотел доказать, что люди в стрессовых условиях озлобятся и начнётся, ну, как это сказать… — Мочилово, — подсказывает Заяц. — Ну практически, да. Хеновес ещё специально набрал половину экипажа женщин, капитанша там была, доктор тоже женщина. Короче, он специально создал такие условия, чтобы мужики возмутились, что им женщины говорят, что делать, и взбунтовались. Специально им там подкидывал ещё всякие задания, как-то науськивал… — И чем дело кончилось? — безрадостно интересуется Олеся. — Групповым изнасилованием и расправой? — А вот нет, — улыбается Арсений. — Оказалось, что все на этом плоту прекрасно проводили время, кроме самого Хеновеса, и ни у кого не было желания скатываться к насилию, как бы их не подталкивали. По сути, он единственный всех бесил тем, что наводил смуту и пытался отобрать управление у капитанши, поэтому к концу эксперимента его уже хотели за борт выкинуть. Но не выкинули, просто выгнали на нижнюю палубу, и он там в одиночестве страдал над своим проваленным экспериментом, пока люди на плоту веселились и наслаждались жизнью. — Это реальная история? — уточняет Матвиенко с сомнением в голосе. — Или из фильма какого-то? — Реальная история, — убеждает его Арсений. По крайней мере, у него реальные истории повеселее, чем у Олеси. — А кого на плоту было больше, женщин или мужчин? — холодно уточняет Маша. — Чуть-чуть больше женщин. Она пожимает плечами: — Это всё объясняет. Было бы там девять мужчин и две женщины, исход был бы не такой радужный. Вроде и хочется с ней поспорить, но у Антона из аргументов только «ну не все мужики же такие», которое, как он усвоил за проведённые в интернете годы, лучше не расчехлять. Поэтому он откашливается и в неловкой попытке поддержать историю Арсения бубнит: — А я думаю, э-э… думаю, это в целом про то, что люди могут быть лучше, чем от них ждут, потому что в сложных ситуациях мы умеем сплачиваться. — Хотелось бы верить, — вздыхает Маша. — Хотелось бы верить. Судя по мелькающим впереди зданиям, они идут параллельно уже знакомым улицам, но на этот раз продвигаются куда быстрее — без зигзагов, осмотра тел и попыток вломиться в магазины. Пытаться спорить о выживании, о человечности, о каких-то мелких радостях посреди вымершего города кажется кощунственным — все эти люди мертвы, а Антон по макзавтракам скучает. Но не скучать по старой жизни не выходит — в груди тянет от предвкушения возвращения домой и от страха, что этому возвращению не суждено сбыться. Тут и без перспективы родов можно сразу со стены шагать. Чем ближе мрачный выгоревший центр, тем меньше сил остаётся на шутки, но тем больше решимости написано на усталых лицах. Пару раз отряд позволяет себе короткие привалы, но даже после того, как солнце начинает лениво катиться к горизонту, никто не предлагает разбить лагерь — просто молча один за другим включаются нагрудные фонарики. Натёртые ноги не рады продолжать идти, но перестать идти они не могут. Когда Антон замедляется настолько, что начинает отставать от группы, рядом словно из ниоткуда появляется Арсений и просто молча сжимает его пальцы в своей ладони. Ощущается странно, но сейчас, в этом странном состоянии между реальностью и затянувшимся кошмаром Антон благодарен за любые проявления человеческой поддержки. Когда коробочка в руках у Шевелева начинает потрескивать громче, он информирует группу, что пора возвращаться в свои жёлтые коконы. Хер уже знает, насколько они действительно от чего-то защищают, но дышать радиоактивной пылью не хочется. Даже если годы после взрыва спустя это место не прикончит никого сразу, экспериментировать и списывать себе десяток лет жизни никому не хочется. Последнее, на что Антон обращает внимание перед тем, как нырнуть головой в маску — это звёзды. Он никогда не видел столько звёзд здесь раньше, когда улицы были залиты неоном и светом фонарей. Если хоть на секунду отвлечься от мысли о том, что они стоят на пепелище ядерного взрыва, на кладбище человеческой цивилизации — даже красиво. — Раньше мы не знали, что некоторые звёзды уже погасли, а теперь звёзды не знают, что на них некому смотреть, — зачем-то комментирует Шевелев, замечая, что Антон стоит с запрокинутой в небо головой. — Я посмотрю, пока я тут, — обещает Антон, а потом огромное звёздное небо перед собой запирает в мутный прямоугольник окошка маски. Ориентироваться в темноте сложнее, а идти в полном обмундировании вообще то ещё удовольствие. Пользуясь тем, что кто-то всегда идёт впереди и разбирает дорогу, Антон позволяет себе идти на автопилоте, долгие промежутки времени двигаясь без анализа окружающей действительности. В голове у него мама, и баскетбол с Макаром, и макароны по-флотски, которые он не успел убрать с плиты, потому что сначала они были слишком горячие, а потом он забыл. И что, кто их теперь уберёт? Кто их теперь доест? Если Антон не вернётся, эти макароны будут ждать его там, как Хатико. Нет, как собака Фрая, буквально как собака Фрая, которая не знает, что её хозяин давным-давно в будущем и никогда не сможет вернуться. Тоска за эти одинокие макароны почему-то так переполняет Антона, что он горестно шмыгает носом, и только потом вспоминает, что включил рацию на постоянное транслирование. Слава богу, никто ничего не спрашивает — каждый думает о своих макаронах по-флотски, оставленных на плите. Господи, хорошо, что у него нет настоящей собаки. Переступать через обломки становится всё сложнее, а целых зданий вокруг становится всё меньше. Антон понятия не имеет, как они собрались искать среди этих развалин те конкретные развалины, из которых они выбрались, но голос Маши в наушнике уверенно сообщает: — Дошли! А потом между силуэтов проступает смутно знакомая ржавая дверь, и Антон действительно узнаёт подвал, из которого они выбрались. — Господи, скорее бы в душ, — с надеждой шепчет в ухо голос Стаса, когда его фигура ныряет в неосвещённый проход. — Скорее бы поесть нормально, — поправляет его Матвиенко и исчезает в темноте следом. В нормальной ситуации любые пещеры и узкие подземные пространства вызвали бы у Антона совсем другие эмоции, но сейчас он сам удивляется тому, с каким энтузиазмом лезет вниз, в подвал заброшенного НИИ или тайной военной базы. За неделю их отсутствия тут ничего не изменилось — всё так же серо, голо и пыльно. После пары поворотов Шевелев смотрит на счётчик в руках и первым стягивает маску: — Под землёй относительно безопасно. Обзор, если смотреть родными встроенными глазами, а не через жалкое окошко, становится чуть получше, но рассматривать тут всё равно особо нечего. — Кто-нибудь помнит, где была та комната? — растерянно интересуется Маша. — Второй или третий поворот налево? То, что Антон представлял как одинокий зал под землёй, потому что после перемещения не особо отчехлял реальность, на поверку оказывается целой сетью помещений. И правда же, когда они шли, были какие-то коридоры, пустые, но куда-то ведущие — и никто не догадался проверить, вдруг там завалялись инструкции или дополнительный провиант… В этот раз тоже не до проверок — группа торопится к тому месту, из которого появилась, и Антон быстро узнаёт комнату с платформой, с которой всё началось. Сердце колотится так сильно, что Антону кажется, что его сейчас стошнит — было бы чем, завтрак давно переварился, а ужин они пропустили, окрылённые надеждой поесть уже дома. — Ну чё пацаны, рассос? — весело хохочет Позов, занося ногу над платформой, становится на неё, и… Ничего не происходит. — Им там, наверное, что-то настроить надо, — робко предполагает Олеся. — Ничего, я подожду, — великодушно кивает Дима. Вместе с ним ждут все в комнате — ждут, затаив дыхание, не кидая сумки, словно каждый на низком старте готов ломануться к платформе, как только с неё исчезнет Дима. — Кхм, э-э… Господа учёные, я, конечно, не хочу вас торопить, но у меня там семья заждалась, так что можно как-то… — А ну, — Стас делает шаг вперёд и машет рукой, чтобы Дима слез. — Давай-ка кое-что проверим. — Что проверим? — хмурится Позов, тем не менее, нехотя делая шаг с платформы. — Ты думаешь, они лично меня не хотят возвращать, а тебя вернут? — Ну есть такая теория, — кивает Шеминов и забирается на платформу, явно ожидая, что это будут его последние слова в этой комнате. Последними они могут стать по другой причине — Дима явно недоволен тем, как разворачиваются события. Он упирает руки в бёдра и голову поворачивает набок: — Это схуяли? — А помнишь, мы перед отправкой NDA подписывали? — напоминает Стас. — Ну, — напряжённо отзывается Позов. — А помнишь ещё, когда мы нашли школу, ты сказал, что вернёшься и предупредишь своего сына про взрыв? — И? — уже агрессивнее рычит Дима. — Что «и»? Я бы тоже не возвращал человека, который прямым текстом сказал, что на хую вертел моё NDA. — Ты ебанулся? — совершенно искренне интересуется Дима. — А тебя хули не возвращают тогда? — Чтобы я не разболтал, что они человека в будущем оставили? — пожимает плечами Стас. — Ты не понимаешь, да? Они из-за тебя одного теперь никого не вернут, чтобы всё это прикрыть. Антон не успевает понять, что именно происходит. Глаза привыкли к темноте ровно настолько, чтобы различать силуэты говорящих и примерно понимать, что это за люди, но когда впереди у платформы начинается потасовка, лучи фонарей принимаются хаотично прыгать по комнате. Кажется, то ли Дима бросается на Стаса, то ли Стас на Диму, а стоящие рядом пытаются их разнять. — Да прекратите вы! — вопит голос Шевелева. — Я же говорил вам, что они шарлатаны, они просто не умеют в прошлое перемещать, никто не умеет! — Да ну что вы делаете! — Я блядь ему покажу сейчас! — Дим, ну будь выше этого! — Иди сюда, долбоёб, блядь! — Ай! — Стойте! Да стойте! Сам Антон стоит и понятия не имеет, что делать — нырять в клубок дерущихся и разнимающих у него желания нет, а от мельтешения фонарей уже глаза болят. Поэтому он делает единственное, что может, набирает в лёгкие побольше воздуха и самым громким голосом, который находится у него в груди, как учила преподавательница пения Дарья Эдуардовна в пятом классе, рявкает: — Хватит! — от собственного крика в ушах звенит. — Вы что, блядь, не поняли, что это с самого начала была наёбка? Этот, блядь, учитель истории, эта фотомодель, я винду бабушкам переустанавливаю. Непонятно, да? Они свою базу данных отсортировали по самым подходящим волонтёрам, а потом послали лохов с самого низа списка, которых не жалко! Одноразовых. Дима с отвращением разжимает кулаки и отталкивает от себя Стаса, а сам спиной шлёпается о стену и закрывает лицо руками. Комнату заполняет потрясающе однородное смятение. Отчаяние. — И что… что нам делать теперь? — ломающимся голосом хрипит Максим. Антон разводит руками: — Я ебу? Я сказал, я лох, который бабушкам винду переустанавливает. Думаешь, я вам машину времени тут соберу? Как Бахметьев, из пластиковых бутылок? — Даже если бы у нас были все материалы, мы не смогли бы сделать машину, которая вернёт нас назад, — поражённо качает головой Шевелев. — А вперёд? — подаёт голос другой Серёжа, Матвиенко. — Мы могли бы хотя бы скакнуть вперёд во время, когда здесь всё отстроят и восстановят. — Если здесь всё отстроят и восстановят, — поправляет его Горох. — Что не факт. Гаус вздыхает и наконец снимает свой рюкзак: — Да нам самим и надо всё восстанавливать. Не город, но поселение какое-нибудь организуем, натаскаем туда всякое из… из Икеи той же. — Ага, класс, организовывать поселение в зоне отчуждения, когда где-то там людей наверняка эвакуировали в нормальные современные условия, идея во! — язвительно комментирует Маша. — А ты что предлагаешь, идти через борщевик? — вздыхает Артём. — Искать выживших? — Я никуда не пойду, — вклинивается Позов, усаживаясь обратно на платформу. — Я буду ждать прямо здесь, пока не наступит это их окно возможности, и меня не вернут домой к моей семье. — Ага, у тебя же одного семья, ты один к кому-то вернуться хочешь, — выплёвывает Стас в ответ. Маша закатывает глаза: — Ну день ты тут просидишь, два, неделю. А потом что? Я говорю, нужно искать людей. Не могли все восемь или сколько их тут, даже больше, миллиардов умереть прям до последнего человека. — Или меньше, — флегматично пожимает плечами Матвиенко. — Если борщевик давно всё захватил и оставил людей без ресурсов, может, это и были последние долбоёбы, которые начали войну от отчаяния и переубивали друг друга. — Ну атомная зима же не наступила, — не соглашается Маша. — Птицы есть, животные есть, где-то в деревнях явно остался кто-то. — Так какие деревни, деревни вон борщевик отожрал, — отказывается сдаваться Серёжа. Антон в этом споре… нигде. На ничьей стороне. Ему тошно от любых вариантов, которые предполагают, что он не вернётся к себе в квартирку, что его планы на выходные, на месяц, на год больше ничего не значат. Тошно от того, чтобы обдумывать даже гипотетические поселения и даже гипотетические поиски выживших. Поэтому он бухтит себе под нос что-то вроде «пойду осмотрюсь» и, бросив сумки на пол, пятится к выходу. Даже свежим воздухом не выйти подышать без того, чтобы наглотаться радиоактивной пыли, поэтому Антон, держась за стену, вытекает в коридор и бездумно переставляет ноги, пытаясь уйти как можно дальше от звуков голосов. Один коридор оказывается завален, второй тоже, Антон какими-то кротовьими инстинктами выбирает путь, пока не заваливается в такую же пустую и тёмную комнату, как и каждая до этого. В лучших традициях триллеров было бы сейчас выхватить лучом фонаря въевшуюся в бетон надпись «Нам жаль», свидетельство хоть какой-то совести, оставшейся у учёных, военных, или кто их сюда отправил. Но надписи нет. Никому не жаль. Антон срывает с груди хлипкую квантовую камеру и кричит ей прямо в микрофон: — Чтобы вы сдохли все там! Поняли? Чтобы вы сдохли, ублюдки! Камера жалобно хрустит под подошвой неудобного сапога, и Антон может только надеяться, что её квантовой сестрёнке где-то там, в другом времени, так же больно, как и ей. Как и ему. Сползая на пол, Антон закрывает лицо руками, расплавленный ком в горле просится наружу, но даже плакать нормально не получается. Он бы может и рад, выплакаться, прокричаться, а потом наслаждаться звенящей пустотой в голове хотя бы на час-другой, но тело, и так функционирующее в экстремальном режиме последнюю неделю, подводит. Не, брат, дальше ты сам. И Антон, утыкаясь лицом в колени, содрогается в беззвучных судорогах, словно задыхается от несправедливости, от жалости к себе, от злости и от страха. — Вот ты где, — у Арсения голос мягкий и тёплый настолько, что он не пугает, хотя звучит за спиной внезапно. Антон поднимает красное лицо и поворачивает к нему голову. Арсений молча усаживается рядом на бездушный бетонный пол, словно перед ними телевизор или картина в музее, а не скучная стена со следами отколовшейся кафельной плитки. — Ты как? — осторожно интересуется Арсений. Антон недолго молчит, а потом признаётся: — Хуёво. Я знал, что так будет, но почему-то до последнего надеялся. Верить не хотел. Молча кивая, Арсений без положенных протоколов стягивает со своей руки широкую резиновую перчатку, а потом такую же с Антона — и берёт его за руку. Без флирта, без намёков, просто тихое выражение поддержки. Антон рассматривает их сцепленные руки и продолжает: — Я даже не знаю, что хуже, если они с самого начала не собирались нас возвращать, или… если что-то пошло не так. Если были люди, которые за нас боролись, а им сверху сказали, что на нас нет ресурсов. — Знаешь, что мне всегда казалось странным в «Марсианине»? — почти невпопад спрашивает Арсений. — Это то, что они потратили столько денег, чтобы вытащить одного чувака с Марса. В реальности… думаешь, стали бы его спасать? Антон закрывает глаза: — Мне хочется верить, что стали бы. И про нас мне хочется верить, что люди узнали бы и требовали нас вернуть… если бы у них была возможность. — Если бы это дело не замяли, — кивает Арсений. — Но мы провалились в подкладку истории и всё. Всё. — Я не знаю, как Мэтт Дэймон в «Марсианине» это пережил, — признаётся Антон совсем шёпотом. — Мне кажется, если бы я был один, я бы точно со стены прыгнул. — Любой пиздец можно пережить в хорошей компании, — грустно улыбается Арсений. Антон чувствует плечом его плечо, сжимает в руке его руку. А потом выдыхает, тянется и прижимается губами к его губам. Арсений не сопротивляется, но он явно удивлён таким поворотом. Растерянно шевеля губами, он отвечает на поцелуй, но, когда Антон наклоняется ещё ниже, почти ложится на него, осторожно пытается отстраниться. — Антон, я не думаю, что ты сейчас… — А ты вообще не думай, — мотает головой Антон и тянется к расстёгивающему его костюм клапану. Ему сейчас не хочется ничего разумного, рационального, взвешенного. Ему хочется чего-то человеческого, живого, тёплого. Арсений не упирается, когда его лицо обхватывают ладонями и целуют, но продолжает бормотать что-то о том, что Антон не в себе. Подавив желание ответить пошлым каламбуром, Шастун мотает головой и шепчет в чужую шею: — Всё в порядке, честно. Мне просто нужно отвлечься. Просто нужно вцепиться в единственное живое на этом выжженном поле, в единственное с бьющимся сердцем в этом бетонном подземелье, вцепиться и не отпускать, чтобы не сойти с ума окончательно от осознания, что у них отобрали всё. Всё. Всё, кроме друг друга. Всё, кроме возможности целовать, царапая губы о чужую недельную щетину, кроме шорохов и вдохов. Всё, кроме горячих ладоней на своей спине, кроме объятий настолько крепких, что становится сложно дышать. Антон не думает, что он не в себе, потому что он не думает — совсем, как и советовал. Вместо этого он чувствует, собирает текстуры: зарывается носом в гладкие волосы, забирается руками под жёсткую камуфляжную куртку, собирает губами соль с чужой шеи. Арсений прижимает его к себе, словно тоже боится, что, если отпустит, его унесёт на другой край Вселенной, к мёртвым звёздам, которые любуются мёртвой Землёй. Не отпускает, кроме моментов, когда сучит руками и ногами, чтобы отбросить от себя подальше уродливые жёлтые костюмы. Если бы Антон сделал это раньше, поцеловал его раньше, интересно, его сердце колотилось бы так же, или это бегущий по венам коктейль из безрассудства и отчаяния заставляет все поцелуи на вкус быть исключительными? Там, на лестнице, было хорошо и приятно, но земля не уходила из-под ног, и фейерверки под пальцами не взрывались, а сейчас Антону почему-то кажется, что он умрёт на месте, если не будет целовать, и царапать, и вжиматься. Если позволит себе хоть на мгновение перестать чувствовать и начать думать. Поэтому он таких экспериментов не проводит, а вместо этого задирает куртку Арсения прямо с лонгсливом и скользит губами по плоскому животу. Арсений вздрагивает, но не пресекает попыток продвижения на юг — даже наоборот, приподнимает бёдра, чтобы Антону было легче стянуть с него штаны. Пряча в ладонь его член, Антон прижимается щекой к бледному бедру с такой нежностью, словно делал это раньше, сотни, тысячи раз. Ведёт губами по тонкой коже, следуя за венами, а потом позволяет им соскользнуть и прижаться к горячей багровой головке между пальцами. Арсений шумно выдыхает и прячет лицо в сгибе локтя — Антон повторяет, чтобы выбить из него этот звук ещё раз. Мягко проходится губами вниз по всей длине, а затем снова поднимается вверх — но уже размашистым движением мокрого языка. Пальцы Арсения скользят в спутанных волосах и сжимаются на затылке, Антон с удовольствием толкается головой в его руку, обозначая готовность быть ведомым. Но Арсений, обычно язвительный и холодный, уверенный и собранный, сейчас никого никуда вести не в состоянии, он может только выгибаться на холодном полу и громко дышать, кусая себя за рукав каждый раз, когда наружу пытается вырваться предательский стон. Антон, в свою очередь, делает всё, чтобы эти стоны из него всё-таки добыть. Он вбирает член в рот, наслаждаясь тем, как он медленно набухает и давит на язык, мнёт основание пальцами, а затем выпускает его только для того, чтобы, несколько размашистых движений ладонью спустя, снова обхватить губами. Никто не заинтересован в том, чтобы их заметили, ни из присутствующих в комнате, ни тем более из людей за её пределами, но никто не пытается скрываться, одних только шорохов и мычания достаточно, чтобы сделать выводы о том, что здесь происходит ещё с другого конца коридора. Возможно, поэтому никто так и не заходит до самого конца, когда Арсений, закрывая рот ладонью, скулит и сжимает руку в волосах Антона, а затем выдыхает и наконец-то расслабляет свою выгнутую дугой спину. Антон коротко целует его в ещё дёргающуюся головку, прежде чем надёжно прячет её, снова подтягивая штаны Арсения наверх вместе с бельём. Это непередаваемое ощущение нормальности, которое сейчас наполняет эту далёкую от нормального комнату, несравнимо ни с чем, что может испытать человек, которого не засылали в будущее, чтобы бросить там навсегда. Приподнявшись на локте, Арсений протягивает руку, цепляется за воротник Антона, и тот послушно поддаётся, позволяя утянуть себя в поцелуй. Но в этом поцелуе нет страсти и нет отчаяния. Арсений целует его так, как будто… жалеет его? — Скажи мне, что всё будет хорошо, — шепчет Антон ему в шею и чувствует, как его гладят по голове. — Всё будет хорошо, — отвечает Арсений. — Всё это очень скоро закончится. Я тебе обещаю.