Живой, живой

– Ну разве так родню встречают? – Андрей опускает саквояж на пол – в последний момент влажные от дождя пальцы не выдерживают, и тот падает с глухим стуком и звяканьем. – Что ж ты… Петр стоит у двери, покачиваясь, в одной нижней рубахе, даже не накинув свое обычное перешитое пальто – не спал и услышал звук шагов внизу и на лестнице, звук проворачивающегося ключа в двери – раз и другой. Какие-то слова могут быть сказаны – нарочито веселые и злые, – какие-то вещи могут быть сделаны. – Даниил был сегодня? Принес? – мокрое от дождя, едва запахнутое его легкое пальто такое холодное, но Петр привычно зарывается носом в воротник и только кивает. – И ты все выпил, все? – Как видишь, – Петр отстраняется, и по нему совершенно не видно, что болезнь ушла. Темно-красные синяки под глазами не от бессонных ночей за картинами и чертежами, лицо и руки покрыты ярко-алыми воспалениями и кровавыми нарывами, но, Андрей знает, он уже не умрет. – Уж вижу, вижу… – трогает щеки перебинтованными после очередной терки в кабаке пальцами, и Петр морщится, а Андрею смешно от этого. – Ты, ты только сердце мое… – Ты руки мои… – как застарелой молитвой – шепотком за пределом родительских глаз, отзвуком от расписанных пастелью стен откликается Петр и вкусывается в его губы. На вкус он горький, как печальница. Они так и вваливаются в мансарду, уже оба мокрые, и Андрей только замечает, что играет только-только поставленная старая пластинка Ференца, испанская рапсодия. Пусть играет, ему хорошо, ему хочется танцевать. И они как будто танцуют, как-то некстати, медленно переставляя ноги и жадно прижимаясь друг к другу. Ловкие руки Петра расстегивают стянутые ремешки пальто. – Тут тепло, не надо… – и ему не нужно этого говорить, печь растоплена, да и сам он почти нагой, но Андрей хочет слышать его голос, с младенчества эхом повторяющий его, не приглушенный обмотавшим лицо полотнищем. Теплые, сухие и знающие руки художника, скульптора, архитектора оглаживают грудь, плечи, руки, все шрамы, различающие их двоих, которых Петр отчего-то никогда не замечал – чтобы сбросить мокрое пальто куда-то вниз, под такие же мокрые каблуки модных туфлей и свои босые ноги. – Разденься, тут тепло, – повторяет он, и они продолжают танцевать уже будто всерьез – взявшись за руки, вцепившись ногтями и оставляя мокрые следы на деревянном полу, – пока Петр не устает и не падает на софу. – Ты принес ведь еще?.. – он неопределенно машет в сторону стола с пустыми бутылками от твириновых настоек. – В виде исключения, – и Андрей нехотя оставляет его, возвращаясь к двери, зато снимает наконец туфли и наклоняется к саквояжу. Звякают бутыльки, и он возвращается с одним обратно в гостиную. Петр полулежит на софе и, едва взяв бутылек, сразу жадно вытаскивает пробку и глотает, словно чистую воду. Его губы быстро чернеют от крепленой настойки, но успокаивается он только тогда, когда выпивает больше половины. – И как же ты любишь меня таким, Андрюша, а? – язык слегка заплетается, как и ноги во время танца. – Я люблю тебя живым, – прагматично отвечает Андрей, забирая бутылек из ослабевших рук и допивая в два глотка. Они целуются черными губами, и руки Петра снова трогают его, но теперь иначе. Петр раскрывает его по своим линиям – минутно разминает плечи, обозначая большими пальцами выемки над ключицами, по этим самым ключицам сбегает вниз, обводит сильные грудные мышцы, сухими подушечками до вздоха задевает твердые соски, поднимается к взмокшим от быстрой ходьбы подмышками, подцепляет и стягивает подтяжки с плеч, вниз по обеим рукам, по черным венам и артериям – и все, Андрей обезоружен, обездвижен, раскрыт. Под шуршание потухшей пластинки Петр поглаживает его голый живот и расстегивает пуговицы его брюк по одной. Запускает в них руку, берет в ладонь мягкий член, мнет и ласково мастурбирует его, пока тот, твердея, не проскальзывает между пальцами в пройму. – Андрей, Андрюша, хочешь, я ртом еще?.. – Да куда уж… – а Андрей как приходит в себя от этого душного сентябрьского дурмана. Он имеет свои виды на заманившего его в свои твириновые топи Петра. – Хочу тебя, хочу, хочу, – бормочет, выворачиваясь и грубо подминая брата под себя, запуская обе руки под его тонкую рубашку, – тебя, тебя, тебя… Худые бедра, привставший, сладко болтающийся туда-сюда член, спина для ногтей, шея для зубов, и повсюду эти ужасные бордовые нарывы – сдерешь и запачкаешь все черной твириновой кровью. – Хоть рубаху сниму, дай, пусти, – ворочается Петр, – и так уж последнее, – когда Андрей дергает и мусолит зубами шнурок между его ключицами. Недовольно отпускает, вечно как исхудавшего – голого, бледного, жадного. Петр стягивает задравшуюся до заросших густыми черными волосами подмышек рубашку через голову, обнажая голую грудь. – Петя, дай уже, не могу терпеть, – у Андрея в голосе прорезается что-то особенно низкое и животное, когда вот так – грудь к груди, живот к часто поднимающемуся животу, когда между ног нет никакого свободного пространства, и все то самое горячее собирается между двумя соскальзывающими друг по другу поднявшимися членами, крутит в паху запретной ноющей болью. Это его способ выражать радость, и он по-псиному воет – и кусает в грудь до боли, до едва не вырванного куска мяса. – Тише… х-хах, больно же… ну тише, ну. Вазелин… не помню где. – Значит, будешь так терпеть, – ласково говорит Андрей, с трудом успокаивая дыхание. – Я теперь что хочешь вытерплю, – невесело усмехается Петр, и Андрей целует его со вкусом твири и еще не прошедшего горя. Одной рукой берется за пояс своих брюк и, кое-как выправив член, стягивает их куда-то вниз, за подтяжки носков, и скидывает с дивана. Они оба любят по-животному, по-собачьи, и он только бросает: – Стань… я дальше уж сам. Петр послушно разворачивается и, разведя ноги, упирается руками в протертый велюровый подлокотник. Темные волосы сбегают понизу поясницы, уходя в ложбинку между ягодиц. Андрей возбужденно и сухо сглатывает. Его крепкие бедра напряжены, а член слегка покачивается, когда он привстает удобнее на одно колено и схаркивает в руку. Черные разводы остаются в слюне, и он смазывается раз – и другой еще. Мало не будет, а там стерпится-слюбится. Обещания обещаниями, а Петр все равно возбужденно хнычет, когда такая же, как у него самого, багровая головка болезненно растягивает его. Его член то чутка опадает от этой боли, то напрягается от желания, и Андрей разок тяжело оглаживает его по взмокшей спине. – Петя, ну что ты… потужься немного, чтоб нам с тобой хорошо стало… – он сплевывает поверх еще; Петр прогибается в спине, послушно насаживаясь через боль, и головка наконец проскальзывает внутрь. Андрей посильнее напирает и почутка заправляет напряженный ствол следом. Петр дрожит, елозит ногами, но, Андрей знает, его член теперь торчит твердо, как у подростка. Так что он прихватывает за узкие, податливые бедра, как вертлявую птицу силком, и двигается. Этой сладкой тугой дырки ему никогда не могла заменить ни одна другая. Петр стонет, раскачиваясь, пальцы сжаты на подлокотнике так, что побелели, и он жмурится, почти кончая, это Андрей тоже знает. Под его собственными пальцами на одной руке неожиданно мокро – нарыв на бедре Петра все же вскрылся, но это неважно. Важно, как непрерывно сладко член ходит в горячей податливой дырке туда и сюда. Так сладко, что зубы сводит, как от конфет, так туго и плотно. Андрей не сдерживается, прикусывая черную губу, в примитивном животном ритме трахая, даже когда накатывает, и с ударившим в голову и между ног ноющим облегчением спускает наконец все полные яйца. Еще несколько толчков – и вытаскивает, вытирая рукой. – Андрей… – гнусаво тянет Петр, и в его раскрытом еще заду сладко пузырится свежая сперма. Андрей всовывает три пальца во все такую же горячую, мокрую теперь дырку, пока Петр обиженно разворачивается, полубоком заваливаясь на софу. Андрей ебет его быстро, быстрее, чем членом, и подставляет язык, пока Петр торопливо дрочит свой твердый ствол. Смазка стекает по багровой головке, и он грязно шепчет: – Ну же, сволочь, возьми его ртом, скорее… И Андрей берет соленый член за щеку, надрачивая пальцами набухшую простату. Сперма почти сразу бьет первой тугой струйкой ему в рот и течет еще с каждым сокращением мышц живота. Петр сладко взвывает и запрокидывает голову. Проступившие от болезни вены на его шее и груди кажутся черными, и на вкус он как будто кончает твирью. Андрею нравится. Он облизывается и вытаскивает мокрые пальцы. Ложится сверху, но тоже – иначе. С томной усталостью запойного пьяницы, после воздержания присосавшегося к первой, самой вкусной стопке. – Тяжелый ты, тьфу… – ворчит Петр, быстро отходя от крепкого, как та стопка, оргазма, но Андрей знает, что он чувствует то же самое, и не сдвигается даже чуть, укладываясь мокрой еще от дождя головой к покрытой язвами щеке. Уже поутру, в постели Петр сонно и пьяно ворчит и отворачивается, пока Андрей медленно перебирает его немытые волосы, накручивает на пальцы. И Петр не слышит, как тот шепчет, исторгая из себя слова, как впервые познавшее это небывалое чувство любви древнее животное: – Ты моя печальница… Живой, живой… Живой.