Сборник нцы по «Королю и шуту»

— … города Содом и Гоморра, кои упомянуты в книге Бытия, описываются смутно, но всякому ясно, что говорится там о грехах, которые… — Что, неужто в святой книге описано подробно? — Нет… безо всяческих уточнений, однако ж… — А вы как думаете, святой отец, что за грехи совершались? Шут поёрзал на узкой скамье, наклоняясь ближе. Аббат сидел напротив, держал на коленях увесистый том, весь изукрашенный рисунками и мудрёными буквицами. — Считается, что всяческие плотские утехи, юный шут, погубили жителей Содома и Гоморры, — ответил он, подняв на мгновение многозначительный взгляд. — Это потому… потому называют «содомитами»? Я слыхал как-то, что сеньор ругался этим словом. — Потому, — ответил аббат, отводя глаза. — А что именно называют? Когда мужчина возлежит с мужчиной? — Тише. Аббат легко покраснел, глянул на дверь библиотеки. Поздно было стыдиться, шут уже не одну ночь проводил в его постели, по всякому-разному показывая, как бывает хорошо, когда… плотское да неизведанное. Но привыкнуть слышать такое всё никак не удавалось. Смирение в сердце боролось с робостью и подспудной жаждой. В одну минуту он любил, в другую — всё ещё страшился. И сам себя тоже. — Я полагаю, что мужчину, коли он грешит с мужчиной, так называют? — заговорил шут тише, заглянул аббату в лицо. — Ну что ты мучаешь меня. — Простите, ради всего святого. Я… как же называется… меня влечёт, когда вы вот так. Шут слегка смутился, потеребил завязочку на кафтане, пылко глянул на аббата и тут же отвёл глаза. Поулыбался чему-то своему. Покраснел щеками. — Вот вы сидите передо мной, вещаете про грех, — тихо начал он, покачивая ногой, — а я… у меня… Он наклонился ближе, ласково взял аббата за руку и положил себе на колено. Потянул за запястье дальше, к паху. — Шут, — зашептал тот сердито. Перехватил его руку, сжал пальцы, придавил к ноге, поглаживая, будто желая угомонить беспокойный нрав. — Нельзя. — Запрещаете? — Да хоть бы и так. Шут умоляюще взглянул на него, свёл брови. — Вы слово сказали, и у меня уже… всё там, в-влажное, — быстро прошептал он, часто моргая, — аж стыдно как-то. Не бывало раньше. — Неугомонный юнец. Аббат опустил голову, погладил шутовы пальцы ещё, положил свою тёплую, большую ладонь на его бедро. Помедлил с минуту, слушая тяжёлые вздохи и сопение шута, потом несмело двинул рукой выше. Коснулся паха, почувствовал под пальцами твёрдое, горячее, шумно вдохнул и отдёрнул руку. Шут вздохнул с ним в унисон, поймал за запястье, сплёл пальцы вместе и поднёс к губам. — Чувствуешь? — спросил он тихо, целуя костяшки. — Да, — еле слышно ответил аббат. Теперь уже шут упёрся ладонью ему в колено, погладил, будто показывая — вот как надо — наклонился ещё ближе. Поёрзал на самом краю скамьи. — А у… у тебя? — помявшись, задал он непонятный вопрос. Аббат вздрогнул, порывисто взял шута за руку, дёрнул на себя и прижал ладонью к паху. — Вот у меня, ни лучше, ни хуже, я живой человек, — зашептал он, дервенея всем телом, — из плоти и крови, с… со слабостями. Шут улыбнулся, мягко, неторопливо погладил его, ощущая, как под пальцами дёргается плоть. Приятно-то как… Аббат потихоньку расслабился, облокотился спиной на резной шкаф, чуть обмяк. — Вот видишь, хорошо, хорошо же, — зашептал шут, сам дрожа от восторга. Он скользнул рукой под рясу, погладил аббата по коленке, потом по ноге, бедру, выше, пока, наконец, не сомкнул пальцы на естестве, таком большом, твёрдом, уже повлажневшем. Аббат тихо вздрогнул, что-то едва слышно промычал. — Это… из-за меня? — спросил шут тихо, размазывая пальцем выступившую каплю. — Да? Аббат приоткрыл почерневшие, голодные глаза, посмотрел на него, как на круглого дурака. Чуть развёл колени, вдохнул всей грудью. — А что ещё в Содоме и Гоморре делали, святой отец? — лукаво спросил шут, лаская аббата рукой, стараясь двигать не слишком резко, сжимать не очень сильно. — В-веселились на празднествах, — помолчав, заговорил аббат, — и совокуплялись… Будто животные. Он прикрыл глаза, страдальчески заломил брови, едва сумел отложить книгу в сторону, чуть было не выронив по дороге. Шут влюблённо улыбнулся. — А мужчины с мужчинами? Делали… как мы с вами? Или что-то ещё? — …возлежали друг с другом, п-познавали тела, снаружи и… изнутри, — вздохнул глубоко аббат, сползая ниже. Шут погладил его по ноге, мягко отвёл её в сторону, придержав за колено. Аббат вздрогнул, распахнул глаза, уставился в самую душу, кажется. Взгляд у него был такой, одновременно доверчивый и отчаянный, ноздри дрожали и брови то и дело жалобно взлетали вверх. Шут всмотрелся в его лицо, улыбнулся, успокаивая без слов, мол, я тебя не обижу, я хочу, чтобы было ещё лучше. Я же твой. Он поднёс ко рту пальцы, облизал, оставляя побольше слюны. Аббат покраснел до самой шеи, продолжая глядеть во все глаза. — Я… сейчас, — зашептал шут, — вы же знаете, ты… ты знаешь, я уже, мы уже… — Пожалуйста, — тихо попросил аббат. Непонятно было, что именно пожалуйста — перестать говорить, не тянуть, прекратить? Шут облизал пальцы ещё раз, опустил вторую руку под рясу, придвинулся совсем близко. — Значит, «познавали изнутри»? — едва слышно спросил он. Аббат качнулся навстречу, раздвинул ноги ещё шире, обессилено выдохнул, по капле истекая шуту на пальцы. Кивком головы дал понять, что говорить не в силах. Шут потянулся вперёд, погладил его пальцами меж ягодиц, чуть толкнулся ближе, туда, раздвигая податливую, жаркую плоть. Аббат глухо выстонал что-то сквозь зубы, резко запрокинул голову, легонько ударившись затылком. — Так хорошо, так… мне так хорошо, — бестолково зашептал шут, — я… тебе хорошо? Аббат дёрнул ногой, еле заметно подался бёдрами наверх, в кулак, а потом — вниз, на пальцы. Зажмурился, кусая губы, а потом наконец тихо, коротко застонал. — Ты такой красивый, такой… твой голос сводит меня с ума, — жарко шептал шут, скользя пальцами то глубже, то почти вынимая. Другая ладонь была мокрой, гладила, ласкала, сжимала — и он желал, чтобы это никогда не кончалось. Аббат дышал приоткрытым ртом, уже не таясь, толкался бёдрами вперёд. Он развёл ноги, сполз ниже и глухо постанывал на каждом толчке, краснея и цепляясь пальцами за скамью. — Я… никому бы не доверил, — задыхаясь, сказал он, — такое, но т-ты… Шут счастливо улыбнулся, мотнул головой, пытаясь сбросить со лба налипшие от пота пряди. Его тоже потряхивало, в штанах было мокро, горячо, тесно, грубый шов тёрся о естество, причиняя боль и даря наслаждение. — Доверься мне, — шептал он, лаская аббата уже тремя пальцами, мягко раздвигая их внутри. Чуть согнуть, глубже, потом наружу, снова толкнуться внутрь, согнуть, погладить, потом обвести по краю. Он вынул пальцы, поднёс к лицу, торопливо облизал и снова коснулся аббата, смачивая вход и вновь погружаясь внутрь. Лицо шута горело, щёки пылали лихорадочным румянцем. Аббат почти сполз со скамьи, качнулся к нему навстречу, прижимаясь взмокшим, жарким телом. Шут поймал его грудью, облокотил на своё плечо, чуть вывернул руку, чтобы аббату было удобнее. — Анджей, — зашептал тот ему на ухо, влажно дыша куда-то в шею. Шут вздрогнул от наслаждения, сжал руку на чужом естестве, толкнулся пальцами глубже. Если это есть блуд, то он готов был хоть сейчас отправиться в ад, никакие ангелы божьи не заставили бы его убрать руки и устыдиться. Аббат задрожал всем телом, и вдруг принялся стонать, как ранее и не стонал вовсе — мягко, глубоко, на выдохе, удивительно высоким, жалобным голосом. От нежности у шута защемило сердце. Он повернул голову и принялся покрывать лицо аббата поцелуями, от подбородка до ушей, желая показать, как много всего чувствует. — Михал, Михал, — зашептал шут, всё повторяя и повторяя, как молитву, ей богу, — какое же у тебя красивое имя, какое… самое красивое… Как в тебе хорошо, как… Аббат снова сладко застонал, почти всхлипнул. Он вздрогнул всем телом, почти до боли сжался на пальцах, оторвал, наконец, руки от скамьи и вцепился шуту в рубаху, спрятал лицо на его плече. — Пожал…— жалобно прошептал он и тут же излился. Шут вытащил мокрую ладонь из-под рясы, прижал к себе и тоже застонал, в свою очередь вздрагивая и обмякая всем телом. Они сидели некоторое время, тихо дыша, уткнувшись друг в друга. Теперь, когда не было слышно стонов и шёпота, казалось, будто библиотечная тишина оглушала. Шут вытер ладонь о штаны, бог с ними, в самом деле, и ласково тронул аббата за плечо. Тот поднял голову, взглянул в его раскрасневшееся лицо и смущённо улыбнулся.