Кому и зачем нужны свечки зимой

Растёт на Кладбище дерево одно, хорошенькое такое. Другие деревья, что в Городе, конечно же, тоже большой красоты, да только есть у этого, кладбищенского, особенное отличие. Плоды оно умело давать. Завязывались они летом, под самый конец, зрели целую осень, наливаясь оранжевым сиянием изнутри. С каждым днём всё рыжее. Крошечные такие, каждая ягодка с ноготок. А точно после первых заморозков, когда степняки возвращаются со своего престранного шумного праздника, метель обдаёт этих крошек своими острыми касаниями, и только тогда, обмёрзнув и покраснев, они делаются наконец сладкими. Она пробовала есть их раньше, стоило только порыжеть, да только каждый раз лицо сводило кислой горечью. Другие и вовсе стеснялись брать, мол, поверье, примета дурная, с кладбища собирать хоть что-то. Только Бурах, разве что, не стеснялся порой за травками своими заглядывать. Он-то и рассказал, что деревце это зовётся рябиной. Расти-то, в общем-то, здесь не положено ему, да только кто-то, видать, занёс давным-давно семечко, когда Город строили. Вот и выросло оно, небольшое, неказистое, да духом сильное. Ещё бы, в степном-то климате, в нём если вырастешь – выдержишь всё. Даёт немного и не каждый год, но каждый раз, как чего завязалось, она ждала с нетерпением – ведь лишние сладости всегда кстати. Вот и сегодня, пожалуй, было точно так же, пусть и прошло, пожалуй, уже с года три, как вокруг неё заместо тёплых могил выросли вдруг стены дома. Первое время Ласке плохо давались дороги. Память о том, куда же теперь нужно идти, нещадно подводила, обрывалась где-то посреди земли, спутывалась и аж в три стороны звала, вместо нужной одной. Быть может, в Мансарду, закутаться снова в запах спёртого спирта, погреть пальцы на тёплом полу, обводить пальцами чертежи и чувствовать невнятную, трепетную, живую нежность? Может, струсить и вернуться на Кладбище? Сделать вид, что ничего никогда не менялось, запереть двери и робко надеяться, что никто не вспомнит о том, как их выламывают? Или, если совсем вдруг не ладно, заглянуть к цветущей дивной Капелле, да у неё спросить, она всегда ответ знает. Всегда по лицу оглаживает нежно, в глаза заглядывает, к себе прижимает в странной жалости своей, помощи, и шепчет: «Домой надо тебе. Домой, как всегда». И тогда вспоминалось, куда шла, и почему ноги вдруг остановились, словно потерявшись, среди улицы. - Э. Меняться-то будешь, или как? Я на тебя весь день тратить не буду. Ласка вынырнула. Дёрнула еле приметно носом, бегло осмотрела себя, словно собирая на место прохудившиеся тоненькие ниточки и родительские заплатки. На пальцах – мягкая варежка, в варежке этой – ручка авоськи. В авоське муки мешочек, сахара сколько вышло, кефира бутылка, а поверх всего яркой краской эти самые ягодки и сверкают. Твёрдые, но сладкие, дождавшиеся терпеливо самого декабря. Переливаются чуть. А напротив стоит мальчишка, один из городских детей. Хмурит свои чёрные брови, глазами стреляет, бухтит, словно настоящий лавочник уже, а друзья его уже гулять зазывают, не тратить время на эту странную барышню, что посреди города столбом вдруг встала. Спохватилась, очнулась, и закивала в ответ торопливо. Здесь всегда все менялись, и Ласка тоже менялась. Не знала никого, кому бы это не нравилось, пожалуй. - Да, прости. Что ты хочешь за свечку? Вот эту, белую, длинную. Для канделябра. - А чего у тебя есть? Показывай давай, ещё чего, возиться столько. Стоял декабрь, и на свечки менялись все. Кто первый успевал выхватить те, что прибыли, или, быть может, умел сам отливать – того и тапочки. Ох, была бы воля самой Ласки, их бы, наверное, просто так раздавали именно в этот день, когда год преломляется. Обычно люди раньше готовились, но многие забывали. И не была она точно уверена, к какой части людей относятся ро-ди-те-ли. Ох, как странно до сих пор это слово соскальзывало с ушей. А свечки-то тоненькие, красивые, как во всяких разных хороших домах, и уж точно не самодельные. Быть может, выгадал где-то ещё, да меняет, кто больше даст. В кармане водились орешки. Хорошие орешки, тёплые, нечастые. Всякие разные. Водился браслетик плетёный, водился сухарик с изюмом. Свечки в итоге вышло три – решила, что некрасиво получится, если в канделябре отверстия три, а свеча всего-то одна. Так не уложится, не упакуется. А сегодня всё должно быть хорошо, ничего не должно шуметь. Не нужно убегать, на Кладбище теперь новый смотритель. Есть кому мёртвых слушать. Есть кому следить, чтоб никто из них не плакал. Утешить себя и унять воздушное беспокойство вышло не сразу, но всё-таки кое-как. Мальчик фыркнул себе под шапку, да убежал, догонять лихими ногами своих товарищей. Странно так, думать и понимать, что вовсе ты уже на них не похожа. Месяц тому назад тебе стукнуло восемнадцать, и это злое число окончательно отрезало тебя от той, прежней бытности. Ты уже совсем не дитя. Три года прошло. Три года без Кладбища. Три года в Доме. Да, прежде свечи оставляли своим покойникам те, кто навестить их приходил, и тогда страшно не было. Тогда ничего не грозило, тогда она точно не была одна. Людей добрых много, и много кто хочет защитить своих мертвецов, даже когда они ушли. Теперь её пытался согреть дом по имени Стержень, пусть и, похоже, совсем не понимал, как же это делается. Дверь скрипнула под хрупкими бледными пальцами и еле как впустила в тепло. Свои собственные шаги в этом доме было слышно плохо, они поглощались, были слишком тихими, слишком тоненькими. Кухня была в крыле отца, и надо было туда – и потом, даже если было бы иначе, матушку нельзя было сейчас беспокоить. Для неё наступило тяжёлое, непростое время. Она почти всё время спала, лишь изредка выбираясь побродить по дому, окутывая всё до сих пор сильным, но будто невидящим взором, или, того хуже, выходя на ближайшую улицу. Далеко никогда не уходила, предпочитала всему тишину и тьму своей спальни. Отец говорил, она всегда плохо переносила зиму, но в этом году совсем худо. И именно поэтому, наконец-то, Ласка и задумала то, для чего принесла в авоське все эти сокровища, до сих пор хранящие в себе уличный морозец. Расставила всё осторожно на кухне, которой любые другие руки так мало касаются – обычно готовит здесь приходящий человек, мало кому есть до того дело. Да и не помог бы он Ласке исполнить сегодняшний замысел, даже если бы сейчас не был со своей собственной семьёй. Помнила плохо, сначала всё сухое смешать между собой. Одно в другое, чтобы не разобрать было, где что? Нет, не так, неправильно, жена бакалейщика ведь совсем не так сказала. Сперва кефир, потом в него ложечку соды положить – небольшую, что для чая, иначе будет гадко. Пускай постоит он, подумает, да так усердно, что от этого аж пузырьками чуть-чуть пойдёт. Руки за это время тоже есть, чем занять – под рваной, неровной водой промыть огненные яркие ягоды. Такие красивые в этом доме и в этом свете, словно что-то чужое, невозможное даже. Столовые приборы безучастно присматривали за ней со стола, а бледные руки непослушно посыпались цыпками – рябит кожа от холода, пусть в доме и тепло. Всё вокруг алеет от холода, даже вода – до сих пор никак не изойдётся на кровь из земли. Чтобы чистая пошла, надо пару минут подождать. Жутковато, наверное, но тут почему-то все быстро привыкали. Даже к крови из-под крана. Хотя, вернувшийся заезжий Бакалавр до сих пор не мог перестать потешно отплёвываться, забывая порой и делая глоток второпях. Он плевался, а дети смеялись. Ничего, и он привыкнет. Потом в кефир надо положить сахар – ровно столько, сколько в мешочке, что жена бакалейщика продала. Три яичка сырых – туда же, они вроде бы из лёдника, но тёпленькие, потому что в доме лежали. Растопить на огне масла кусочек, пока не станет похож на что-то совсем неаппетитное. Ласка делала такие дела, настолько важные и строго высеченные в голове, осторожно и бережно. Порой даже слишком медленно. Медленно высыпала муку понемножку, медленно смешивала, словно сама проваливалась в липкое странное тесто обеими тонкими ножками. Стук. Стук. Стук. В прохладной тишине Стержня слишком хорошо слышно любое движение. И любого человека. - Тебя долго не было. Мать волновалась. Куда ты ходила? Казалось бы, миновало три года с тех пор, как эти два удивительных человека удочерили Ласку. Оформили ей документы в Управе, дали новое, накрахмаленное, чуть гулкое имя. Давали уроки и, в целом, от прошлой жизни наедине с мертвецами всячески отлучали. Ласка, наверное, со своей стороны разницы не замечала, но другие, сверстники, порой только диву давались – вон каким языком заговорила, вон какая стала! И платьица теперь совсем другие, пусть и тоже с воротничками, и волосы больше не спутаны, струятся, как призрачные локоны по спине. Даже, кажется, чуть поправиться сумела. Вот только, как бы все они ни старались, семьёй становиться выходило едва ли. Ласка была вежливой, приличной девочкой, всегда звала их отцом и матушкой, никогда не обижала. И, сложно сказать, прекрасная измученная Катерина всякий раз от этого беспощадно плыла, а порой даже плакала втихомолку в своём чёрном крыле. Вот только в глазах отца всегда было видно правду – правду спокойную, беззлобную, даже бережную, но горькую. - Что это тут у тебя? – приблизился, пахнет как обычно, строгостью и углём. Совсем посерел от своих внутренних тревог, взгляд пустой почти, плещется в нём было что-то, да совсем незаметно. Отстранённый, прячется, закрывается деревянной бронёй, но молчать не выходит, нет. И дело было совсем не в том грузе, что он попытался взвалить на себя, когда страшная вспышка перестала вальсировать с испуганными горожанами и ушла восвояси под аккомпанемент артиллерии. Решил, что потянет тащить на себе Город один, да только взрослеющая Капелла, будущая жена, наливающаяся силой Хозяйки на глазах, нашла, чем ему возразить. Не в том было дело. Ласка не была хороша в эмпатии, в толковании кого-то, кто не холодный и не осыпан тёплой землёй. Но легко замечала, когда что-то было не так. Перетирать ягоды выходило плохо. Пальцы резались, сжимались, кровь попадала в яркую массу, а тонкие губы сжимались непослушно, словно пытаясь хоть как-то помочь. Под его взглядом не выходило сосредоточиться, не выходило сделать всё правильно, - Не твоя это работа, на кухне кашеварить. Неужели не знаешь? Если захотела сладкого, могла бы просто попросить. Зачем руки пачкать? Он пустой, потому что матери плохо. Потому что вот уже несколько дней она не покидает своё крыло, проваливаясь то и дело в бесконечный гудящий сон без снов. От того ему не до народных гуляний, что состоялись в Городе вчерашним вечером, и уж тем более не до молчаливого праздника, что должен бы наступить сегодня. Сегодня, в конце декабря, переваливается год. Снова. И, похоже, он снова совершенно позабыл за своими делами, что сегодня следует сделать. Благо, Ласка об этом помнила всегда. Даже сейчас, когда вынужденно спрятала капельки крови в подоле красивого, чёрного платья в белый горошек, что выделяло её из толпы сегодня. Оно приятно щекотало колени красивыми оборками и легко прятало вишнёвые пятна. Впрочем, Ласка отлично знала – от отца не упрячешь. Он неспроста, как говорят злые дети, «полицай». Он неспроста своё место занимает, и неспроста каждый день с новоявленной дочери глаз не спускает. Вот и сегодня не вышло – приблизился он, взял за запястья, не встретив и капли сопротивления, и осмотрел горестно, покачав деревянной своей головой. - Вот же. Говорил же, не твоё это дело, не твоим руках на кухне отдуваться, ты ведь не служанка здесь. Что ты затеяла? – рук не отпуская, повёл к себе, к заветному шкафчику, где лежали в железной шкатулке всякие удивительные аптечные вещички. Пропитал вату перекисью, тоненькую ручку стиснул. До сих пор не умеет привыкнуть, что ничему-то Ласка не сопротивляется, и даже когда кожу начало едко пощипывать, а сверху улёгся послушный бинт, она лишь капельку лицом своим нежным дёрнулась. Отец сильно посерел. В свете закатного солнца, что лилось из-за широких окон, казался почти что сморщенным, хотя ещё совсем молодой, по местным-то меркам. На нём ещё пахать и пахать, как Бурах говаривал. Ласке такие слова не нравились, не надо на этом человеке пахать, этому человеку надо каждый день говорить «спасибо» и давать отсыпаться столько, сколько тело просит. Вот как надо. Он вдруг потупился едва заметно и, отведя свой серый взгляд, буркнул, - Не так ягоды перетирают. Так только пальцы сотрёшь, через сито это делается. Идём, дам тебе всё, что нужно. Странно было видеть, как отец в своём полуслепом желании сберечь измученные руки дочки сперва просто достал старинное сито, а потом, будто не умея остановиться, сам через него и натёр всю рябину, да ещё и крепко с сахаром смешал. Увлёкся будто, переключился маленьким деревянным рычажком внутри. Заскрипели старинные механизмы, измученно заныл затёкший разум, так долго не умеющий перестроиться. Рябина под его пальцами ох как быстро полетела, превратившись в красивую алую кашу, так и не скажешь, что туда немного крови занесло. Ласка могла лишь зачарованно смотреть, порой просовывая любопытную шейку ему под руку. Чуть мешалась, но не настолько, чтобы одёрнуть. Ей всегда было интересно, когда отец работал. - Что ты затеяла, с чего вдруг такое счастье? – словно смутившись собственного порыва, отец отстранился вдруг, словно силился спрятаться снова в своём деревянном гробу, на котором чьей-то нежной рукой написано «ответственность» серым углём. Ему там, кажется, было привычно, пусть и занозы лезут под ногти, да и спина затекла уже, - Ты никогда не любила ничего печь. - Это для матушки. – кротко, даже как-то нежданно, зашептала почти под нос Ласка, откуда-то будто зная, что отец, ведомый привычкой навострять при ней оба уха, всяко услышит. Тесто, мягкое и рыхлое чересчур, коснулось рук и принялось неподатливо, нерешительно разминаться под ними. Этот процесс беспокоил. Не любила Ласка такие мягкие материи, не умела в них, тонула, да только разве теперь назад повернёшь? Солнце медленно заходило, веля зажечь повсюду свет и охватить Стержень иллюзией безопасности, - Сегодня праздник, а она больна. Я подумала, что если сделаю для неё что-то хорошее, то ей станет хоть немного лучше. Я так давно не видела её. О живых, если честно, заботиться всё ещё трудно. До того вышагивающий мерно туда-сюда по кухонному камню отец вдруг замер, словно охваченный какой-то беспокойной, острой мыслью. Замер неправильно, неудачно, спиной, так, что взгляда его было ну никак не рассмотреть. Руки за спиной сведены, спина прямая почти по-армейски, а глаза, наверное, впились беспомощно в пустую стену напротив, лишь бы хоть что-то перед собой увидеть. Помолчал, совсем недолго, прежде чем спросить в пустоту. - Праздник? Это какой ещё? - У вас ведь хорошая память, папенька. – это разрушить было нельзя, и где-то внутри Ласка хорошо это понимала. Она не оторвалась от своего дела, всё сражаясь с чересчур сухим тестом, а то всё не подчинялось и не подчинялось, будто бы назло, - Сегодня ведь Веха. Или вы совсем устали, пока смотрели за гуляниями вчерашними? Я ведь даже свечи принесла. Снова поблизости раздался знакомый угольный запах – приблизился, оглядывая плоды трудов своего нового, ещё такого юного проекта. Да, вложил он много. Занимался лично, желая дать всё, что в его силах. Окрашивал, одевал и рихтовал, лишь бы всё было идеально. А только что-то в этой кроткой девочке всё равно не работало так, как он ждал, и это, наверное, было совсем непонятно. Она знала, отец привык к порядку, и каждый раз, когда что-то его удивляет, он ощетинивается по привычке, словно бойцовая собака, и готовится обносить дом крутыми стенами и глубокими рвами – лишь бы не посмели навредить. Против него всегда был весь свет, так ему казалось, так он ощущал. В этом гробу слишком тяжело жить, и слишком уж громко в нём слышен стук белоснежной тонкой ручки, просящей выйти оттуда на праздник. Чёртова Веха. - Для матери твоей, значит. – отринул осторожно её пальцы от теста и, вскрыв снова молочную бутылку, где плясали привидения из потёков, вымученно вдруг улыбнулся, - Надо жидкости немного, видишь? Сухое больно, не будет слушаться. Гляди, запоминай. Смешал осторожно, чтобы лишнего не налилось, и очень скоро тесто под его руками, жёсткими и сухими, заплясало как миленькое. Внутри легла крепко стёртая сахарная начинка, закрылась, спечаталась. Дрова защёлкали в печи послушно, всё-то в этом доме знало, кого надо бояться и кому подчиняться. Ласке такой подход понятен не был, но от неё, наверное, этого никогда и не просили. Они двое с тех пор, как расстались с Кларой, не умели никак к ней подступиться. К новой девочке, к совершенно другой, непохожей. Осторожничали, словно с красивой, новой куклой, которую страшно даже из коробки достать. Осторожно касались, осторожно учили, осторожно обнимали и крайне, крайне бережно делали замечания. Отец казался отстранённым – но это не было правдой, и особенно заметно внимательным глазам Ласки это стало сейчас. Говорил мало, но делал всё, чтобы дочка поняла и запомнила, что если тесто сухое – жидкость введи, а если жидкое – то есть лёгкий способ подсушить непослушную рыхлую штуку. Учил механизмам, каждый день, заполняя в голове всё новые и новые пробелы. Взамен Ласка давала то, что умела лучше всего, а именно заботу. Заботиться о живых и правда до сих пор было сложно, но глядя на то, как отец, немедленно выпачкав руки, увлечённо вымешивает престранное тесто до нужной формы, как увлекается, как распаляет печку, чтобы дочь не обожгла руки, и как приятно хмурится, когда искры вылетают на потрёпанный ковёр – казалось, будто бы и получается. - Как же ты на неё похожа. – молчал долго, общаясь с ней в основном жестами и глазами. Он всегда такой, делает много, говорит меньше втрое, пусть и другим это не так заметно, - Знаешь, когда мы только поженились, она ведь совсем другая была. Она на всё была готова, лишь бы всё вокруг лучше прежнего делать. Строить, созидать, воплощать, как опытный ткач. А этот город дрянной из неё всю жизнь вытянул, сволочь. Не постыдился ни он, ни чёртовы Хозяйки. Уедешь ты отсюда, как старше станешь. Учиться тебя пошлю. Чтобы и тебя не выжрало. Ласка молчала, словно спугнуть его опасалась. Слишком много сказал, и явно дальше молчать не выходит. Страх и злость вытекали через руки, а слова – освобождались из мифических злых цепей. Сложно ведь так, жить, вечно держа себя же в оковах, лишь бы не сказать и не сотворить лишнего. Она бы так никогда не смогла, и от того было ещё печальнее. Заслонка печи закрылась, мягкий жар охватил пирог со всех сторон, вгрызаясь в тесто озорными зубками, а сами они наконец-то остались в благоговейном уединении. Ласка была готова слушать дальше. Не отводила взгляда ни на мгновение, лишь бы не разрушить магию. Не напугать. Не заставить вновь спрятаться. - Она тоже такая была. Мудрая, словно бы от рождения, словно с самого детства всё знала наперёд. Делала глупости, но людей всегда чувствовала лучше кого угодно на свете. – хмуриться не переставал, а взгляд второпях пытался спрятать, но всякий раз беспомощно возвращался к родниковым глазам названой дочери, - Не хочу, чтобы с тобой тоже это произошло. У тебя есть талант и сила, какая всей этой сволочи и не снилась. Да только не надо тебе Хозяйкой быть. Бежать бы тебе отсюда подобру-поздорову, да расцвести где-нибудь, где получше. Она с каждым днём спит всё больше, а смотрит на мир всё меньше. Вот что значит быть Хозяйкой. Вот что значит каждый день только отдавать, но ничерта взамен не брать по своей натуре. Когда-то я в это влюбился. А теперь хочу, чтобы ты от этого спаслась. Ласка. Агнета. Слышишь? Да, он назвал её Агнетой. Он учредил ей паспорт с этим именем, спросив предварительно лишь раз. Ласке, впрочем, всё равно было, как называться, настоящим именем всё равно останется прозвище, приросшее сквозь годы сиротства горькой травой и могильным теплом. Потянуло сладостью, печёными ягодами и специями, что отец достал из шкафа, чтобы сделать их общий труд чуть поинтереснее и поярче. Уехать отсюда? Куда, для чего, с кем и зачем? Разве она не рассыплется в прах и белоснежную пыль, как только попробует покинуть Город? Никогда-то Ласка не представляла себя в другом месте. В новом доме – да, возможно, и это как-то само собой сбылось, но чтобы уехать из города, да ещё и насовсем? Разорваться, потеряться, остаться без никого? Одна мысль об этом внушала ужас и трепет, который, впрочем, Ласка старалась не отображать на прозрачном лице. Выходило плохо, отец внимательный. - Если считаете меня мудрой, папенька, то позвольте мне своё решение принять. – сказала негромко, но как-то нежданно твёрдо. Солнце совсем закатилось, постепенно отдавая свой пост густым сумеркам. В окнах напротив покорно зажгли свечи, но никто из них не желал обратить внимание. Надо признаться, она даже и забыла, что выменяла их сегодня. Приблизилась, первая отца за руку взяла, в глаза заглянула пристально, словно силясь пробраться к мятежной, напуганной душе, что прячется внутри каждого человека у власти, - Не бойтесь ничего. Город родной мне, больно не сделает. Не сломаюсь я от него, а вот если останусь одна – могу. Позвольте мне окрепнуть здесь, папенька. Здесь меня должны похоронить, среди моих, никак иначе. Мы втроём встретим ещё не один праздник. Она справится, не так тонок занавес, как кажется. Зима пройдёт, и ей станет легче, вот увидите. Я не хочу цвести там, где этого не увидит садовник. Впервые за долгие годы он вдруг замялся. Оторопел, словно от болезненной раны, что вдруг застарело уколола в ребре, брови свои лихие отпустил, выдохнул пропахший сигаретами воздух – курил в последнее время он как-то непомерно много. Волновался. Деревянный гроб треснул, обнажая под крышкой ничуть не менее удивительную жизнь, и раскрылся, веля впустить в себя хотя бы небольшой сквозняк. Ветерок с запахом масла лаванды, мокрой земли и печёной рябины. Сжался вдруг изнутри, от самого сердца, зажмурился, трескаясь. Зубы стиснул едва заметно, словно боясь лишнего при ней обронить. - Спасибо, Ласка. Спасибо, дочка. И обнял. Обнял тоже деревянно, топорно чуть, неумело, но настолько по-честному, что все бы ахнули, кто гадости про него говорит. Прижал к себе бережно, будто разбить опасался, погладил, дрогнул еле заметно, да только Ласка каждое движение уловить умела. Словно импульс пронзил его, веля наконец отпустить хоть какую-то часть непосильного груза, что он тащит за собой ежедневно железным ящиком, прикованным к ноге ржавой цепью. Закон в узде держать получается лучше, если в твоей собственной голове свободнее, а в сердце ничего не гниёт. Так казалось Ласке, обеими руками своими она отца обвила, коснулась за плечи, глаза прикрыла, погрузившись в тёплый запах деревянных углей. Улыбнулась одними уголками, никогда не умела шире, как другие. Всегда улыбалась словно в полсилы. Не нарочно, природа такая была. - Никуда я от вас не уйду, папенька. Ни вас, ни её не оставлю. Давайте пирог доставать. Сгорит ведь. Шлёп. Шлёп. Шлёп. Звук совсем другой формы и размера, проскальзывает негромко в кухню на незнакомые запахи и родные сердцу звуки, да отзывается в их головах знакомым, тихим, но таким нежным голосом, какой бывает всегда у неё спросонья. Лекарствами повеяло, болотом, густым сном. Она вошла в кухню босыми ногами, пряча ночную сорочку до пят под крепким, тёмным, шерстяным пледом с собственной постели. Удивительная фигура, сумев вырваться из тенет сна, хотя бы на время, мягко вплыла в кухню, неуверенно удерживая в мягких видящих руках длинный, изящный, старинный канделябр. Резной, серебряный, он приятно посверкивал в неровном свете, отблескивая зеленцой. Три отверстия, три свечи. И каждая из них уже зажжена. Запоздало, но Ласка вспомнила – кажется, оставила эту покупку в прихожей, второпях позабыв за ней вернуться. А матушка, пусть и только проснувшись, уже нашла ей нужное применение. - Как вы престранно, однако, себя ведёте. – и тут же нашла в себе силу улыбнуться, потянув изящным носом царящий на кухне запах. Свечи отбрасывали на её лицо блики, делая до того красивым, что аж дух захватывало. Спутанные, но наспех прилаженные волосы рассыпались по плечам и спине, а взгляд вдруг загорелся давно затерянной искрой, - И запах такой прекрасный стоит. Не иначе, как что-то придумали без меня? А свечи забыли зажечь. - Дочка купила свечи. Совсем из головы вылетело. – отрывисто пробурчал отец, отстраняясь почти по привычке. Налетел на матушку, второпях осматривая её и примеряясь, во что бы поскорее вышло укутать, чтобы ноги свои не морозила. Матушка Катерина же, словно вышедшая из тумана, уверенно брела к единственному окну в кухне – широкому, грубому, но сделанному на совесть. За стеклом уже давно сгустилась тьма, а метель грозилась подняться нешуточная, - Куда же ты, без обуви, в одной только сорочке? Ты разве дитя малое? Простынешь ведь снова, сляжешь, мучиться будешь. Позволь, поднимемся в спальню, приодену я тебя. Ты ведь и без того подорвана, а если воспаление лёгких? - Дай мне минуту. – стук! Канделябр величаво опустился на подоконник, а чёрное окно озарило шаткое, но тут же вставшее в послушную стойку пламя целых трёх свечек. Пусть и запоздало, но Стержень наконец охватил тёплый жёлтый свет. Хотя, думала про себя Ласка, доставая осторожно пирог из печи, опаздывать доводилось и сильнее. Самое-то главное всё равно успеть до полуночи. Веха сменится, и все любимые будут в порядке. Матушка улыбнулась слабо, но тут же любопытно, почти что юношески заискрилась сквозь усталость, стоило только завидеть пирог. Неровный, кривенький, со всплывшей местами рябиной, но совершенно и абсолютно свой. Взглянув на мужа чуть виновато, Катерина прикрыла глаза и позволила себе окончательно разулыбаться, будто распрощавшись наконец с кошмарным сном, - Позволь, я сперва испробую эту красоту. - Ох, когда же я мог хоть что-то тебе запретить. Вьюга за окном усиливалась, переплетаясь в какие-то дивные косы. Прохожих снаружи становилось всё меньше, а время подтекало сквозь печные дрова. Ласка ела пирог и смотрела на свою семью. Пирог оказался рыхлым и кисловатым, но если только самую малость. Чуть на зубах поскрипывал. Матушка, впрочем, уплетала за обе щеки, и это было непростительно прекрасное зрелище. Она очень давно не ела хоть что-то, отличное от таблеток и секретных коричневых склянок из её личного шкафа. А аппетит, как говаривал Бурах, забредающий на Кладбище, это первый признак выздоровления. Отец сидел напротив и внимательно глядел на неё. Взгляда не умел отвести, любовался, словно самым прекрасным цветком на свете, порой лишь для приличия ворча и пытаясь нацепить маску недовольства. Он всегда говорил, что сделан из дерева, и прежде Ласка любила думать, что внутри он словно деревянный солдатик. Выточенная опытной рукой неломающаяся игрушка, переключающаяся туда-сюда рычажком. Вот только теперь, в пламени согревающей свечи и окутанный запахом печёной рябины в буром тесте, отец показался ей настоящим. Папенька Александр был живым деревом. Быть может, небольшим, неказистым, неровным и грубым порой в мелочах. Быть может, дающим плоды не всегда, быть может, до последнего не способным делиться сладостью ярких ягод. Зато сильным духом, ещё бы, в таком-то климате. Ведь если сумел ты в нём прорасти и возвыситься – то выдержишь всё. И это дерево Ласка была готова беречь столько, сколько потребуется.