Кому и зачем нужны свечки зимой

Каково же это было, судачили все, кому только не лень языками чесать – снег ненавидеть, а в шубе ходить круглый год? Если желалось вдруг вам, неучам, знать, то весьма и весьма неприятно. Неприятно, когда часы тикают, приближая конец истончённого года, словно изношенная шестерня. А гораздо, гораздо более неприятно, когда ты к нему не готова. Нет, не то чтобы Анна Ангел не закупала свечи настолько заранее, что порой могла искусственным образом вызвать их дефицит в самый неподходящий момент. Не то чтобы она не расставляла их по всему тёмному дому, тщетно желая утихомирить измученный разум. Не то чтобы не заглядывала постоянно в окна в ожидании, когда по её – именно по её, более ничью – душу явится дрянное метафизическое создание из Степей. А по чью же ещё, думалось ей, меняющей подрагивающими руками свечку у очередного грязного фабричного, что чешет к своей семье, да в ус не дует? Ещё одна лишней точно не будет, на северном окне ещё есть место. Влезет, запихнёт, хоть насильно. По чью же ещё, разве не она здесь самая большая грешница? Такова справедливость, так правильно, если не в цирковых костюмах, то в обличье лицедейного снежного вихря, стучащегося в двери и крадущего людей по их же слабой воле. Обязательно придёт, обязательно постучит, а если не сделать всё, как велят степные, то и впрямь заберёт, уведёт за руку, обернувшись кем-нибудь важным. Неважно, в каком облике, но Закон явится, и если сегодняшним днём Анна не защитится – то больше никогда. - И не холодно вам, поди? – фабричный голос едва как прорывался сквозь суетные мысли, хлопья снега и подступающую тишину сумерек. Ещё немного – и эта свечка станет последней, больше менять будет нельзя. Больше нельзя будет блуждать по улицам, добывать новые. С темнотой сегодня велено спрятаться, двери сомкнуть и прижать к себе любимых. И одна только мысль о предстоящей ночи по-настоящему сводила Анну с ума. Настолько, что расслышать простой вопрос едва ли выходило полностью. Фабричный в глаза было попробовал заглянуть, в чувства привести хоть сколько-то, да вот только Анна отпрыгнула от него, словно дворовая кошка, и, если бы со стороны взглянуть, будто вжалась в свою же крепкую шубу, - Да полно вам. Я про ноги. Шуба-то шубой, а лодыжки наружу торчат. Домой бы вам поскорее, в такой снег и заболеть недолго. Или что ж вы, в Вышину собрались? Вышиной звали это чудесное место, что осевший Бакалавр здесь взялся строить. Строил, впрочем, до сих пор, уже изрядно строил, и нижний этаж, что самый приросший к земле, уже работал. Чудесное почему? Да потому что хоть что-то, о ужас, здесь выросло стерильным и не грязным. Об этом он заботился от всего своего сухого сердца. Там так сильно пахнет хлором, что можно и сознание потерять – не передать, как часто в эти двери Анна стучалась прежде, чем её заклеймили-таки страшным словом «ипохондрик». Может, вдруг острием укололо, и впрямь заболеть, да так крепко, что примет? У него ведь нет семьи, у змея столичного, с кем ему здесь встречать Веху? В его-то компании, поди, никакой дух достать не сумеет, больничный дом безопасен. Да только думать об этом, должно быть, следовало хотя бы вчера или позавчера – так быстро простудиться не выйдет телесно. В тонких пальцах стиснув свечу, Анна замотала головой испуганно и, вдруг очнувшись от своих же фантазий, так крепко вцепилась в работягу свободной рукой, словно была готова на месте разорвать его старую куртку. Вытаращилась. - Добрый человек, а, добрый человек? Не согласитесь ли помочь мне в эту жуткую ночь? Не оставьте меня одну, сердечно прошу, составьте компанию? – силилась она сделать то самое лицо, которое больше всего в народе обожают. Глаза сияющие, трепетные, безвинные. Губы вишенкой, покусанные, рваные чуть, да выражение такое, бедное-бедное, после которого любой к ногам ляжет, лишь бы как-то суметь помочь. Да только то ли переволновалась она сегодня, то ли ещё от чего, но фабричный в ответ сумел лишь отступить, да смутиться в свои тёплые шерстяные усы. - Да, быть может, и рад я. Да только дома меня ждут. Нас всех нонче Влад раньше должного отпустил, чтоб мы к семьям поспели. – и, словно бы пристыдившись своего отказа, он второпях осадил чужую руку, стряхнув ту, словно настырное животное, - Жена дома, дочки две, крохи ещё. Разве ж можно их одних оставлять в такую ночь? Уж простите меня, госпожа. Простите. - Дочки у него, ишь ты. – бурчала уже наедине с собой, а звон ключей вторил ей сердито в замке. Даже отпереть не выходило, вон как сильно руки трясутся, а никто не пожалеет, даже вшивый заводчанин. Вот до чего докатилась, на посторонних вешается, лишь бы не оставаться одной в эту дрянную ночь. И кто только это придумал, откуда только выросла эта традиция дрянная? Замок не поддавался, холод тревожно подступал со спины, хватал дразняще за голые лодыжки, всё метил под шубу занырнуть, словно настырный кавалер, с каждой секундой всё больше и больше теряя в приличиях, - Никто в положение войти не в состоянии, что за город, что за народ! Дочки и друг с другом посидеть могут. А мне, может, помощь нужна. Меня, может, завтра поутру в полях найдут, замёрзшую до смерти, вот тогда все поплачете. Да чтоб тебя, открывайся же, уже совсем темно! Дверь присвистнула и хлопнула за спиной, почти что с хрустом. Надёжная, крепкая, но всё ещё недостаточно. Следовало как минимум защёлкнуть её на верхний, чуть ржавы от времени шпингалет, а как максимум – выковырнуть из безобразно пыльной кладовой дверной засов. Сомкнуть его наглухо, задвинуть до финального язвительного скрипа, и больше в жизни эта дрянная дверь хлопать не будет. Анна беспомощно прильнула к той спиной, бегло оглядывая торопливыми птичьими глазами всё вокруг – выискивала, как заведённая, которые из по меньшей мере двух сотен свечей потушил входной сквозняк своими цепкими ручками. Выходило, уж по чести, совсем так себе – в глазах уж больно рябило, бесконечный пересчёт огоньков только и знал, что сбивать с толку. Где-то внутри госпожа Ангел проклинала себя – ведь, подумать только, за все прошлые годы она хоть как-нибудь, да умудрялась наскрести себе компанию. То в гости к кому напрашивалась, то, страшно подумать, впускала в дом чужаков. А теперь – обидно, хоть плачь! – ни одна живая душа не желала помочь её горю, одиночеству и пугающей перспективе стать свежей жертвой степного духа, сотканного из кружева снежинок и переплетений ветров. Ох, уж она хорошо в этом понимала, сто раз переспросила у разных из них, укладских, что да как с этим созданием ведётся. Существо это, на вид прекрасное, как январский рассвет в чистой ночи, оборачивается тем, кто близок – маску примеряет, как опытный актёр. Надевает талантливейше голоса и повадки, пряча пустые ноги за пушистыми снежными мазками, а там и выманит тебя, легковерного, туда, где имя своё позабудешь – а наутро всё, один только труп окоченевший в снегу найдут, а лицедея и след простыл. Бурах, их грязный старший брат, что каждый рассвет первее всех по полям рыскает в поисках травок, говаривал, впрочем, что уж слишком его огромная семья пристрастилась к образу коварной дряни, крадущей чужой облик, и верить на слово здесь грешно. Вот только Анне от того почему-то было совсем не легче. Засов лёг на дверь уверенным резким движением, а торопливые спички одну за другой подхватывали потухшие под ледяным касанием ветра измученные свечки. Кто-то из её воскового легиона стражи уже непослушно подтаивал, а некоторые и вовсе сплетались друг с другом в омерзительную бело-рыжую кашицу, стекая по ставням, мебели и окнам на пол. И даже несмотря на это, как бы она ни старалась, Вербы всё равно казались ей холодными. Быть может, потому Анна и не любила этот день, вне всяких шуб и декабрьских морозов. Потому что этот день, дурацкая Веха, опутанная традициями и степными страшилками, как паутиной, была единственным днём, когда уютный и от корки до корки известный дом вдруг становился ей чужим. Вербы прятались. Словно жаждали отчуждения, изгнания её, паразитки, вредительницы, из своих стен, и это делало этот единственный день в году совершенно невыносимым. А где прятаться, как не в собственном доме, который теперь тебя ненавидит? Где оградиться от правосудия, что вот-вот стукнет в дверь ледяным кулаком? Где потушить свою совесть, если две сотни свечей смотрят на тебя восковыми глазами и судят, судят, судят? - Ха-ха, конечно, как же, разбежалась. Я подготовилась, не бывать ничему. Руки перемою, пламя разожгу – и никто, вот никто-никто не войдёт, пока не захочу. Тони, кому охота, а мы – на песочек. Вот так-то! – одно поленце, другое, третье в иссохшийся от безделья камин, белый, выпачканный во времени, которое, как ни старайся, не оттирается. Руки слушались плохо, а скачущие мысли и того хуже. В голове сверкало второпях, до полуночи бы всё закрыть, защититься, согреться. Пламя, лихо ехидно посмеиваясь, заплясало в своей клетке, чудом не просыпаясь на ковёр, а непослушные ноги понесли хозяйку осмотреть каждое из окон. Со всех четырёх сторон. Нигде ли не свистит? Нигде ли нет трещинки, в которую вольна прокрасться мороком снежинка? Ничего ли не упустила она в своей глухой обороне, какую строит деспотичный царь в ожидании революции истерзанного народа? Ох, будь её воля, она бы и вовсе запретила этот праздник. Да только воля здесь не её и никогда не будет её, и это ввергало Анну в хрусткую, беспощадную, сизую фрустрацию. Перед напастью она была беспомощна. Могла лишь возводить стены, надеясь, что Закон, облачившейся сегодня в платья снежного духа, не додумается приставить к ним лесенку. - Дьявол! Нет, нет-нет-нет! Почему, какого! Северная ставня на втором этаже, ровно та, на которую бедная барышня как раз метила воздвигнуть новую свечку. Именно она, предательница, шельма такая, задумала распахнуться от сквозняка, да так, что свечи, облепленные вокруг неказисто, заткнулись все разом. Сердце забилось острее, испуганнее, а где-то там, в гостиной, забились злым роком домашние часы. Беспощадные маленькие каинские проводнички времени не желали щадить её – через час наступит зловещая полночь. На мгновение Анна устремила взгляд наружу. Представить страшно, но в считанные часы, как только шум Заводов послушно умолк на ночь, улицы опустели настолько быстро, как ни в какой иной день не случалось. Никого и ничего, кроме пустого, холодного света фонарей – даже укороченная в три четверти песчанкой охрана на пост не выйдет. Никто не защитит. Никто не найдёт. Было отлично видно мост через Жилку – вот по нему-то дьявольский дух и пройдёт, и некому будет его остановить, собой закрыть испуганную барышню, на себя отвлечь ледяное наказание за прошлое, что отпечатками глазеет с цветных плакатов по всему дому. Зачем она вообще их здесь развесила, чтобы спалось крепче, чтобы на душе кошки царапались между собой? Ставня хлопнула, оборвав заворожённые ужасом до самых пяточек фантазии, а пальцы принялись второпях обжигаться о спички – один за другим, один за другим, ведь дымящих беспомощной вонью защитников следовало вернуть на место. - Ничего, ничего. Всё в порядке. Ни щёлочки, ни краешка, везде закрыто, везде заплатано. Не проведёшь. – тоненькая улыбка самодовольства растянулась на бледном от усталости лице Анны. Кто угодно, должно быть, сейчас пожалел бы её. В глубине своей души она представляла, как тёплой, заботливой рукой исцеляет бойцов своей крошечной армии. Зажигает в каждой свече новую искру, обнося пламенем одну за другой даже, кажется, с какой-то особенной формой заботы. Ночь больше не затекала внутрь густым вороватым дёгтем, словно крепкое мутное стекло было единственным, что сдерживало её – как пузырь воздуха, окружённый чёрным горьким сиропом. Не к месту Анна вспомнила свою попытку сварить варенье. Хотела, помнится, вспомнить вкус, которым язык в тот день укололо – из прошлой жизни. Откуда-то издавна, где от воспоминаний уже совсем ничего не осталось. Вот примерно такая же гадость и вышла, чёрная, прогорклая и совершенно, непростительно злая. Помнится, хихикнула она себе в воротник, тогда вылила получившееся в Жилку, и всего делов. Ох и испугались потом лодочники поутру, решив, что что-то чёрное и не особо большое прям посреди притока издохло. Ненадолго в Вербах наконец-таки повисла удивительная, нежная тишина – может быть, есть резон снова сесть за фортепиано? Как ни крути, а звуки от её пальцев отлетали просто потрясающие, это на вчерашних гуляниях даже деревянный Сабуров признал. На счастье, музыку никто здесь не считал оторванной частью цирка – ей можно было хвастаться столько, сколько душа пожелает. Может, и с капризного духа станется послушать хорошую музыку, да передумать? Может, и не так страшно, что она одна? Может, и ни к чему её защищать? Ну пожалуйста! Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук-тук! Разрезало тишину, вскрыло грубым тупым ножом только-только успокоившиеся мысли. Ахнула себе под нос, схватилась за воротник, словно избегая себя же за сердце трогать. В дверь никак стучат? Неужели уже началось? Может быть, есть резон остаться здесь, на втором этаже, и спрятаться так, что никто и не вспомнит, что тут жила? Быть может, так бы она и сделала, будь госпожа Ангел хотя бы немного покрепче нервами. Если бы губы красивые не были искусаны до кровавых ран за весь сегодняшний день, если бы руки не дрожали так подло, стискивая в пальцах подсвечник, словно рукоять верного клинка. Не позволял красный разум затаиться, мучил, терзал хуже, чем в любую иную ночь. Если обычно Анна в общем-то не умела похвастаться спокойным сном, то и дело подрываясь с тёплой постели в только ей понятных помыслах, то сегодня о том, чтобы сомкнуть глаза, и речи не могло идти. Медленно, едва ли слышно босые ноги принялись за спуск по лестнице, а внутри всё переворачивалось наизнанку лишь от одной мысли, что там, внизу, уже вовсе не её дом. Захвачено всё, ловушка раскрыта, ждёт, пока хозяйка спустится. - Эй, госпожа! А госпожа! Откройте, а то пожалеете! Из тёмных углов вытекала мазутом чёрная ночь, а из-за двери, кажется, голоса доносились. Не то чтобы она помнила, что Цагаан Гар, а именно так звали степного духа, которого она с таким ужасом ждала к себе в гости, надевал бы на себя сразу несколько масок. Не-а. Голосов было штучек так пять. Болтали между собой, посвистывали, смеялись. Отвратительно смеялись, звонко, серебряно, совсем не окрашены временем или ответственностью. По-детски они смеялись, как могут хохотать только беспризорные мальчишки и девчонки, обретающиеся на Складах по сей день. В спутанной голове вдруг сложилась мозаика, и почти в тот же миг Анна вспыхнула возмущением и, недурно сказать, даже гневом. Это они-то, они, маленькие Ноткинские щенки, посмели перепугать её до полусмерти? Нет уж, ещё чего, чтобы вам-то, оборванцам, двери открывать, так любовно и крепко сомкнутые до утра! - Ничего у меня для вас нет, прочь отсюда! – не нашла ничего лучше, чем приоткрыть ставню из тех, что внизу, и рявкнуть в окошко. А то ведь, страшно подумать, так и будут здесь стоять, посмеиваться, смуту наводить. И точно, они, оборванцы складские. Подростки и дети, в масках уродливых, ряженые, кто во что горазд. Кто в тряпье рваном на лоскуты, кто застарелый череп, размалёванный карандашами, на себя нацепит, а вон тот степняцкий мальчик, что позади держится, так вовсе бычью голову сухую нацепил, что у них для игры в жмурки! По спине промчался второпях холодок, но внешне Анна не повела и бровью, - Не открою. Брысь, котята. - Прям вот так и не откроете? – Нота, черноволосая девочка, порой запускающая свои пальцы в карманы зевак на площади, в ответ премерзко разулыбалась, прищуривая глаза в лишь им понятной хитрости. Вот стоят они, перемигиваются, а сами небось обсуждают мысленно, как внутрь влезть, хозяйку зарезать, а дом обжить для своих кошачьих игр. Чего ещё ждать от кучки беспризорников? И чего они только здесь носятся, время-то совсем страшное. Неужель не боятся никого? Нота, впрочем, не желала замолкать вовсе, - А вы чего, не знаете, что детям в Веху нельзя отказать? Потом цельный год несчастий будет. Или не верите, а, госпожа? - Как же, как же. – замотала Анна головой, почти что сразу падая не то чтобы на их уровень, а словно на глазах обращаясь в крошку, неспособную защититься самой, - Я вам открою, а вы сюда духа снежного впустите! Не буду! Страшно! Прочь пошли, прочь, ничего не получите! - Да было б на кого время тратить. – щёлкнул Ноту по лбу рыжий мальчик, навскидку старше всех остальных. Окинул Анну взглядом таким, презрительным, но пустым совсем, фыркнул, да тряхнул мешочком в крепкой руке. Что-то там, кажется, определённо было. Другие, жалостливые, безрассудные, понадарили, - Не откроет она. Двинули домой, до полуночи обернуться надо. Нота в ответ лишь закатила глаза, волей-неволей согласившись. Деваться было и впрямь некуда, до Складов обернуться дело нехитрое, но в такой снегопад уж явно не быстрое. Даже таким мелким пронырам, вроде этих. Девчонка бросила острый взгляд в окошко, да со всего маху вдруг возьми, да запусти внутрь запрятанным за спиною снежком. Нелепым, кривым, но слепленным на совесть. Комок влетел внутрь со свистом, безобразно впечатавшись в лицо сердитой госпожи. Впился уличным холодом, проник под кожу, велев подневольно завизжать и отпрыгнуть прочь со страха, а там, снаружи, удаляющиеся голоса злобных котят лишь дребезжали озлобленно, насмехались дурными песенками. - Щедрым людям будет счастье, рельсами уйдут ненастья, будет изобильным дом, Веха миновала в нём! – слова смешивались с ветром, а снежные касания словно поторапливали оборванцев. Идите, дескать, идите, не оглядывайтесь, дух сегодня выберет другой дом. Расхохотались дети, да вскоре и впрямь сгинули будто где-то в потёмках, оставляя Анну наедине с мокрым и чертовски, омерзительно холодным лицом. - Да чтоб вас, а. Невоспитанные, безродные, блохастые сволочата. Да будь моя воля, вас бы всех давно по другим городам разослали, и духу вашего бы не было здесь! – умывалась второпях тёплой водой с рукомойника, не умея даже толком на язык проклятия собрать. Металась, словно в голове пряталась сотня шумных крошечных птиц, навроде тех, которых когда-то она желала держать при себе. Тех, что размером с ладошку, с клювами красными толстыми. В зеркало смотреть не желала, да только иначе не выходило, сама ведь его, обалдуйка, подвесила ровно над рукомойником, чтоб умываться поутру приятнее было. Лицо чистое, пусть и раскраснелось кошмарно от снежного удара точно промеж глаз. Анна второпях вернулась к приоткрытому окошку и, как если бы страх миновал, бережно сомкнула ставню обратно, - Ничего, ничего. Даже ни одной свечи не потухло вашими силами. А до Складов отсюда, тц-тц, как далеко! А доберётесь ли, или, быть может, вас по пути по одному да переморозит с концами? Тук. Тук-тук. Тук. Ну уж нет, острием ножа сверкнуло в голове, больше она на этот трюк не поведётся. Конечно, хорошо она помнила, как дети местные любят в день Вехи бродить, да сладости вперемешку с деньгами выпрашивать. Вроде как, и впрямь отказать не велено, да только своя жизнь Анне куда дороже была. Если уж менять её на годок несчастий, придётся, значит, потерпеть. Она ведь, в конце концов, всегда терпит да глотает, когда чего не по её. Впрочем, даже если новая партия невыносимых малявок решил испытать на прочность её нервы – проверить всяко стоит. На Бога, как говорится, надейся – а лонжу надень. Выглянула Анна из окна, с едва ли заметным прищуром, да только сквозь морозные узоры было совершенно ничего не разобрать. - Прочь пошли, сказала же, нет у меня для вас ничего! Топайте, топайте! – ненадолго повисла прекрасная, сладкая тишина, нарушаемая лишь тиканьем беспощадных часов поблизости. До полуночи недолго, всего-то минут так двадцать. На стекле расцвёл целый прекрасный сад, белоснежный, холодный, коснуться нельзя. За порогом, кажется, всё поутихло – ещё бы, видать, в этой партии малявки не такие настырные, - То-то же. И чтобы больше не смели мне… Тук-тук. Тук. Тук-тук. И тут – совсем с другой стороны, с другого окна, что вовсе не у двери, а с северной стороны дома. Вспыхнула Анна, пусть и сама не знала, чем, то ли страхом искрящимся, то ли возмущением пламенным. Второпях вцепившись в своё оружие, бронзовый прикроватный подсвечник, без которого не обходилась ни одна ночь, засеменила туда, через комнатки и коридор, через плакаты и спутанно расставленную мебель. Одно на другом, с глаз долой, не мешай. И стучит, и стучит, а стоило только хозяйке, прильнув к другому окну, обратиться в чуткий слух во плоти – так притихло. Вообще всё вдруг притихло, даже любименькие мышки под полом, что шуршат там в любой сезон. Не шумело ничего, пылинку падающую услышать, подумаешь, можно было. Никто не стучал. Никто не смеялся, не шуршал, и не просился внутрь. Выдохнула Анна, едва найдя в себе силы вновь унять внутри себя бурю. Кое-как вдохнула поглубже, на носочках развернулась, словно по канату подвесному ступая, да обратно направилась. Вот бы, пока можно, ещё покрепче камин распалить, да спрятаться под одеялом, словно сама снова маленькая. А, впрочем, брехня это всё – никогда-то Анна Ангел не была маленькой. Не помнит – значит, не была. Да как вдруг, словно из ниоткуда, пробежало что-то ровно над самой головой! Отчётливо, громко, словно дикое степное дитя промчалось по шатким доскам второго этажа, мучая их старческим скрипом. Туда, потом сюда, велев хозяйке Верб замереть в исступлённом ужасе. Холод обуял под самой грудью, скрутил живот в трубочку, а ноги врастил в пустой пол, лишь бы не выдать никак её присутствие. Может, зверёк какой пробрался? Но как, через что, разве не всё там закрыто? Дымоходом? Так ведь дым идёт, кто сейчас по глупости туда влезет? Пробежалось и смолкло, остался только стук сердца и кроткие, едва приметные от холодного страха, крадущиеся шажки Анны – мечтала она только о том, чтобы добраться до гостевой тахты, вспрыгнуть на неё, нырнуть под плед, и больше никогда и никому не показываться. Зал был окутан кошмарной чёрной тьмой, а совершенно все окна спрятались за цветущим ледяным садом. Тишина, тишина, снова тишина, и вдруг снова – топ-топ-топ, где-то там, наверху, и вовсе не как забредшая по случайности куница или ещё какая пушистая дрянь, а как малявка. Детские пятки бегают, смеются, издеваются. Едва ли помня себя, госпожа Ангел вспрыгнула на тахту так, словно за её босые ноги, такие уязвимые вне большой тёплой шубы, вот-вот грозится ухватить кто-то. Боже, шептала себе под нос, быть может, впустила духа, когда поддалась и открыла окно, на детей порычать? Может, в этот момент просочился? Может, так и задумано было, на хвост к ним присел, чтоб до неё добраться? Да точно же, так ведь оно и было, а она, дура, не догадалась! - Кто тут? Отзовись, кто бы ты ни был! – голос сорвался на фальшиво-высокую ноту. За окном засвистел мокрый снег, усиливаясь с каждой минутой кошмарно неотвратимо. Желая проснуться, вырваться из домашнего мрака, Анна укусила себя за костяшку пальца, да только кроме пустой боли ничего себе не принесла. Затаилась, спряталась, как мышка в норке, в плед укуталась и вся скукожилась на той стороне тахты, что ближе к камину была. Будто тёплое игривое пламя могло бы её защитить, - Это они тебя впустили, да? Маленькие мерзавцы, никогда больше не открою! И меньше всего, пожалуй, на свои вопросы, летящие в пустоту дома так, словно внутри уже кто-то был, Анна Ангел и правда ожидала услышать всамделишный, живой, человеческий ответ. - Анна? – женский, девичий голос зазвенел вдруг из-за двери. Перемигивался со свистом ветра и снега, но всё равно оставался ослепительно, невыносимо красивым. Золотой голос, сладкий, спокойный и лишь малость уставший, как будто его хозяйка едва-едва пришла из бакалеи по заснеженным путям, и грезила лишь о тепле родного дома, - Анна, миленькая, открой дверь. Холодно мне, все руки отмёрзли. Анна, ты дома? - Вера? – броня треснула почти сразу. От этого голоса не умела помочь никакая тщательно выстроенная восковая оборона. Внутри зазвенело стекло, смешавшись в порошок с ужасом и мучительной печалью. Слишком уж хорошо знаком был этот голос, той, кому на самом деле принадлежал её дом. Всё такой же, как прежде, только, кажется, совсем взрослый. Ещё бы, ведь немало лет миновало, - Ты…это правда ты? Откуда? Почему? Как можно? - Да конечно же я, кому же ещё сюда стучаться? – зазвучала так, будто разулыбалась, мол, какая же глупая у неё порой бывает сестричка. Странная, чужая почти, но удивительно любимая. Уж очень хорошо память восстанавливала из пепла знакомое зрелище. Даже страх, признаться, каплю улёгся, позволяя выкарабкаться с тёплой тахты и нерешительно, как котёнок, подкрасться ко входному окну. Выглянула едва-едва, потёрла пальцами беспомощно морозные узоры, и тут же ахнула в смеси восторга и ужаса. Она! Всамделишная! Стоит себе на пороге, подпрыгивает от мороза, с ноги на ногу переминается. Волосы торчат едва приметно из-под меховой шапки, золотые, дивные, а снежинки остаются на припечатанной морозцем коже. Красавица, как будто с открытки, порезало по сердцу мыслью. Кутается в полушубок до самых пят, однако ж всё равно мёрзнет, ещё бы, пальцы голые, без перчаток, ручную сумку крепко сжимают, совсем белые. Говорит так, словно и не было ничего, словно и живёт здесь каждый свой заслуженный день. Метнулась вдруг светлыми своими глазами вправо, и встретилась с перепуганной хозяйкой через стекло. На губах зацвела вдруг живая улыбка, глаза искорками занялись, живыми, - Ты чего это в шубе дома, миленькая? Открывай, тут холод такой, что ноги коченеют! Я принесла поесть и хорошенько выпить. Приготовлю рулет мясной, как тебе нравится. Открывай! - Да, да, минутку мне дай. Я здесь засов навесила! – заколыхалось внутри, забилось истерикой несносной, второпях веля дрожащим рукам сперва вынырнуть наконец из непослушной тёплой шубы, а там уже и за деревянную балку засова схватиться. Вынула его быстро, как миленькая, отбросила в сторону, словно огромную гору с плеч. Внутри пела песня, не будет она одна, спасётся, защитится, а там, глядишь, и вину свою будет кому на растерзание отдать. Вера. Маленькая Вера. Отчего же вдруг здесь, отчего жива? Быть может, обманули её, быть может, подменил её кто, подложив чьё-то чужое тело тогда, годы назад? Может, не поздно ещё искупиться перед ней, может, простила, вернулась, решилась согреть? Схватилась цепкими пальцами Анна за шпингалет, уже готовясь выщелкнуть его обратно, да только тут же руку отдёрнула, что ошпаренная. Замочек был покрыт льдом, да настолько, что не только шевелиться не желал, да ещё и в тёплую кожу впивался почти болью. Тут же и ноги босые отозвались, которым, стоило только к порогу подойти, вдруг стало так холодно, будто пронзили их тысячей крошечных клинков. Лёд сковал порог и пробирался под дверь, да так настойчиво, что аж до боли. Отрезвилась вдруг Анна на мгновение, головой золотой завертела. Разве может там, за порогом, всамделишная Вера стоять? Не может ведь, как бы ей самой того не хотелось. Как бы она не старалась, изображая собой главную героиню мистического романа, верить, что всё утерянное вернётся, это ведь не всегда правда. У всего есть последствия. И эти последствия сейчас не в дверь стучатся, а в разум её, надеясь прореху найти, да поглубже забраться. Дверь снаружи ледяными объятиями скована, а кто ждёт там, за ней? Анна не знала, - Нет. Не открою я тебе, Вера. Что ни проси, не открою. Нет тебя больше, а платить мне за это или нет, уже судьба решит. - Ты что такое говоришь, сестрица? – и ведь говорит, сволочь, нота в ноту, словно всю жизнь её роль разучивал. А, быть может, чужой сценарий украл. Стучит снова своим белым кулачком, почти что сизым, если присмотреться, - Так ведь замёрзну я тут совсем. - Не замёрзнешь. Убирайся-ка восвояси, знаю я, кто ты такой. Оставь меня, оставь несчастную, ищи другой дом! И другое лицо! – огрызнулась в волнении Анна. Тишина повисла на мгновение, нежный медовый голос за окном замолчал, и даже скрип снежка под её меховыми ботинками смолк послушно. Никак ушёл? Никак поверил? Нерешительно, словно по тонкому льду ступая, Анна подкралась снова к промёрзшему окошку, из чистого глупого любопытства решив проверить. И пожалела о том в тот же миг. Ветер, по силе которому равного не сыскать было, наверное, по всей Степи, влетел в окно с необузданной, безумной силой. Ставни распахнулись, взвыли, заскрипели жалобно, а сквозняк, ворвавшийся в дом снежной армией, почти что в один миг затушил каждую из свечей в обозримости. Каких-то из них даже вовсе не коснувшись. Вся её восковая охрана в один миг потухла, даже не успев крикнуть ничего в прощальной агонии своей глупой королеве. Стоило только понять, что все проходы открыты, Анну охватила паника, настолько беспощадная и кошмарная в своём всевластии, что едва ли та могла мыслить как прежде. Он здесь! В её доме! Ворвался, рассерженный тем, как сорвалась с крючка уже почти сломленная добыча! Что теперь будет, как быть, как спасаться? Куда? Ветер свистел беспощадно, впивался в лицо острыми иглами, а паника лишь подхлёстывала по голым ногам – и Анна поддалась. Выпрыгнула в распахнутое окошко так скоро, что только пятки засверкали. Как была, в длинной чёрной сорочке вплоть до ступней, распущенная, растрёпанная, бросившая дома свою вечную крепкую оболочку. Выпрыгнула, глотнув впопыхах снега, да припустила так, как не бегала, пожалуй, совсем никогда. Где-то позади часы лупили отчаянную полночь, Город совсем почернел, и лишь жёлтые пятна фонарей кое-как помогали не потеряться. Мучительный ледяной дёготь ночи вытекал из каждого угла, хватая за ноги, за волосы, впиваясь морозной болью в стопы, пробираясь наглыми руками под сорочку, словно норовя догола раздеть. Не зная куда, но Анна бежала – бежала вслепую, в любую сторону, неважно, лишь бы рассвирепевший дух в погоню не пустился. Метель лезла в глаза, а под ноги – неровности, пусть и сокрытые под снегом, но всё ещё назойливые. Споткнулась. Грохнулась, прокатившись кубарем по сугробам. Взвизгнула от кромешного холода, попыталась было подняться, да только, вновь на что-то наткнувшись, не удержалась и стукнулась крепко. Кажется, о чей-то дом, о неровный угол. Крепче обычного. В глазах потемнело непослушно, скулы обидой свело, а уютный мучительный сугроб сгрёб её в свою охапку. Жёлтый свет фонарей исчез, а следом за ним – и немногие звуки. Потерялась. - Может, совсем околела? Видать, в Вышину волочить придётся. - Да как бы не на Кладбище. И чего только делала одна в потёмках посреди сугробов? Дура, не иначе. Известное дело, одной да в Веху на улице голышом. - А вы горячку пороть горазды, вон, дышит она, глазами подёргивает. Может, и промёрзла, да жить точно будет. Это разве не Верб хозяйка? Чего-то никак не признаю. - Отошли бы, мужики, вон, бармен твирин принёс. Сейчас глоточек сделает, и мигом на ноги встанет! Вот Андрей не видит, он бы мигом просёк, чего с ней делать! Первое, что Анна почувствовала, стоило только начать различать торопливые испуганные голоса мужичья, было долгожданное, нестерпимое, почти что жгучее тепло. Оно разливалось по сосудам медленно, но упрямо, выгоняя злобные касания духа подальше, прочь, за дверь. Вторым оказался знакомый запах – и впрямь, откуда-то под носом взялся твирин. Пить хоть что-то вслепую Анна совсем не любила, а потому таки решилась и разлепила примёрзшие веки вопреки всем своим страхам. Глазам, измученным страхом и бессонницей, открылись вполне себе родные декорации, которые она имела смелость навещать довольно часто – а именно, «Разбитое сердце». Низкое гудение глубокого подвала, музыка, льющееся рекой праздничное пойло и даже запах чего-то изумительно жареного, всё вокруг напоминало ей о том, какую же она совершила сегодня непростительную глупость. Остаться одной, в собственном доме, обложившись сотнями разномастных глупых свечек, да ещё и чуть не попасться в ледяные пальцы Цагаан Гар. И всё это лишь потому, что начисто она позабыла – всем одиноким в ночь Вехи дорога именно сюда. В стаматинское логово пьянства и разврата, где никто не останется сам по себе. Лестница входная была крепко устлана свечами, как, должно быть, и вход, само заведение полнилось людьми, наверное, как никогда за целый год. Одиночек в Городе было целое море. Много кому не к кому было идти. А среди всех, на переднем плане, бережно наливающий из бутылки в большую столовую ложку огненную твириновую воду, красовался, похоже, её спаситель. Легко узнаваемый во всём Городе, несмотря на, если уж честно, не самое выдающееся лицо. Молодой, бледный и миром потрёпанный, работает здесь на баре, заочно являясь верным приятелем всех одиночек и всех выпивох в округе. Хмурился-хмурился, да только завидев, как глаза истерзанные открылись, нашёл в себе радость улыбнуться – живая. Ложка твирина тут же отправилась в рот, отогревать, чем умели и как умели. Травы побежали по глотке жгучей тропой, проводя за собой тепло и почти что сладкий жар. Добро, добро. - И как же вас угораздило-то, а, госпожа прекрасная? Мужики вас поодаль нашли, в Сырых Застройках, да с собой принесли. Мы уж думали, вас Бакалавру нести придётся. – и, получив в ответ виноватую, почти что ребяческую улыбку, махнул напряжённой толпе взволнованных пьяниц рукой, - Живая, живая! Очухалась! И взвыли те радостью, жизнь спасли, не зря, видать, жизни свои живут. Всё вокруг ожило, заскрипело музыкой, засвистело чужими смешными зубами. Остаточный ужас и холод медленно, но верно покидали тело, а чья-то потасканная заводами куртка мигом приземлилась на хрупкие девичьи плечи. Укуталась Анна в неё, словно в родную и самую близкую на свете вещь, да разулыбалась умилённо, лукавым взглядом одаривая всех своих новых очарованных поклонников. Настоящая барышня в беде, не иначе. Странная горячая лестность окутала её, а где-то в другом конце зала чужие голоса уже звали её очарованно. - Госпожа Ангел, а не выпьете с нами? - Госпожа Ангел, а потанцевать не откажете? - Вам ведь греться надо, госпожа Ангел, давайте ещё по одной! Последний, самый настойчивый, свою бутылку протянул, и Анна, укутанная умилительной лестью, словно девка столичная в любимую шубку, приняла подарок, вызвав одним лишь этим мягким жестом ликование всей толпы. Под потолком болтались растительные крючья красной унки, раздающие вместе с теплом пряный запах, свечи колебались в неуверенности и спешке, а вокруг неё почти сразу начались танцы. Она уж и не помнила, кто пригласил первым, ведь была нарасхват, одаривая своим ангельским вниманием каждого, кто попросит. Твирин послушно побежал по истерзанной криками глотке, по полу зазвенели гулким стуком чужие ботинки, а сама она, шлёпая в танце босыми тёплыми пятками, могла лишь звонко хохотать своему спасению. Разум сладко спутывался под спиртовым теплом, спокойная нежность выметала остаточный ужас поганой метлой, а вокруг неё снова гнездилось родное сердцу обожание. Бурые румяные мужики то качали, то на руках носили, то чего отчебучить просили, неважно, ей-богу, важно то, что жива. Огромное тучное здание бывшего завода пыхтело от чужих вдохов и песен, а свободная, вырванная из морозных лап госпожа Ангел, похоже, усвоила сегодня один очень важный урок. Тех, кто в Веху остался одинок, всегда ждут в «Разбитом сердце».