Кому и зачем нужны свечки зимой

— Нет. Троица детей, напоминающая своими выражениями лиц то ли грустных сироток из французских книжек про голод и холод, то ли готовящихся закидать его камнями обиженных зверёнышей, всё никак не желала сдаваться. Стояли друг за другом, в рядок, словно надеясь, что нападая на него тремя парами глаз, добьются-таки успеха. Если по порядку — рыжий коротенький мальчик, усыпанный конопушками, мальчик побольше, похожий всем своим видом на орешек, и девочка-степнячка, буравящая его глазами так, будто пыталась просверлить черепную коробку, и силком вложить мысль сделать так, как им хочется. Переглянулись малыши друг с другом — он не колется, надо что-то срочно предпринять. Спасать каким-то образом ситуацию. Обменявшись взглядами, насупились все трое, а мальчик-орешек, надув демонстративно щёки, и выдал всё красноречие, что только было в его силах, для успеха их маленькой миссии. — Ну чё тебе, Бакалавр, жалко что ли? Чё, хуже будет? — и тут же другие уставились снова, надутые, что мыши на крупу. Сердились, что не слушается их глупый взрослый в своей глупой больнице. — Два раза, вчера и позавчера, я уже сказал вам «нет». И сегодня нет ни единой причины, по которой этот ответ изменится, понятно? Ага, острием пошуршало в голове Даниила Данковского, переворошив все мысли. Ага, как же. Может, вам ещё чечётку сплясать, чтобы вас потешить? Сдвинул он густые брови, покачал головой отрицательно совершенно, так, чтобы иначе нельзя было толковать. Чтобы лишнего себе ничего не напридумывали. Уже третий день кряду, словно заведённые, они приходили сюда точно в таком составе, стучались в двери больницы до посинения носов, бухтели, урчали, и всё только для того, чтобы снова услышать отказ. Упёртые, однако, детишки, даже в день Вехи пришли. Мог бы, положим, Даниил по своей занятости позабыть об этом празднике, да только ему не дали — весь Город гудел новостями о том, насколько же близка эта загадочная ночь, а на улице даже пару раз умудрились свечи втюхать. Одна из них осела на круглом окне Омута, а вторая — на прямоугольном окошечке больницы, что ведёт в пока что единственную общую палату. Сквозняк задувал внутрь, и только прочные стены коридора не позволяли им пробраться дальше, в эту самую палату, где им вот совершенно не место. Вздохнул Даниил, крепко так, словно смирился с невозможностью пробить сознание этих детишек, и вновь взглянул эдак оценивающе в крепкие руки девочки-степнячки. В них пряталось то, чем они, собственно, и донимали его третий день. Котёнок. Маленький такой, плюгавенький, чёрно-серый котёнок в какую-то мелкую крапинку, по цвету схожий со шпротами в банке. Хвост треугольником таращится куда-то из ладошек, а на всех четырёх лапах — по носочку из белой шерсти, словно сама природа раздала, чтоб не околел. Да, всё верно, эти три маленькие занозы пытались пристроить его отчего-то именно ему, Даниилу Данковскому, уже несколько дней подряд, и униматься всё не желали. Впрочем, если они всех животных пристраивают вот так, насестом, то можно понять, почему со временем эта тактика попросту перестала работать. От кого-то он слышал, что к Вехе кошки очень часто котятся. Вот только совершенно в голове не сочеталось животное, пусть и знакомое ему в содержании и уходе, и его чёрт возьми, работа, осадившая его здесь и вселившая в него совсем недавно новый, пульсирующий смысл. Кот в лаборатории, что творится нынче в его спальне в Омуте, и, что ещё страшнее, кот в больнице, где любая лишняя грязь может полностью переменить вектор событий? Уж не он ли больше всех бежал от антисанитарии, когда взялся строить это чудное убежище? И уж точно, он не позволит, чтобы всякого рода разносчики, даже пушистые и обаятельные, пытались в это вмешаться. Котёнок и правда плюгавенький, едва ли ворочается в руках. Только-только, кажется, от мамки отлучили, и на тебе, уже таскают по Городу в поисках дома. Разве таких обычно не Двоедушникам приносят на поклон, чтобы те уж сами придумали, что их да как? — Злой ты, Бакалавр. Злой и страшный. — засердился вспыльчиво тот мальчик, что конопушками был усыпан так, словно в младенчестве упал в вагон с ними. Топнул мальчишка ногой, нос приподнял, будто силясь повыше казаться, и загудел плаксиво, жалостливо, пытаясь надавить настолько искренне, будто и правда веря в успех, — Ну пожа-алуйста, вам разве его не жалко? Ну Бакалавр! Ну вы гляньте только, маленький какой, пищит, к вам хочет! Зуб даю, хочет! Зубов, кстати, у мальчугана изрядно так не хватало — видимо, очень уж любит раздавать обещания. Животное и правда пищало, но скорее от какого-то исключительного непонимания, куда, собственно, его притащили, и почему вокруг него столько манипулятивных, писклявых голосов. В чём-то, впрочем, Даниил его понимал, и только тогда, когда дети прощупали, что успеха сегодня не светит, и притворная жалоба сменилась привычной грубостью, что бывает у любого малыша от дрянного настроения. Что поделать. Даниил стоял твёрдо, незыблемой стеной, пусть и подумывал порой, что после отъезда Евы в чужой дом, как-то непростительно одиноко порой становилось в Омуте. Вот бы приехал кто-нибудь, такой же потерянный, как и он сам когда-то, да поселился в гостевой комнате. А Данковский имел бы полное право, как над новичком, над этим кем-то глумиться, как всегда горожане делают с поселенцами этого чудного дома. Мальчик-орешек, скукожившись от досады, махнул на несговорчивого врача рукой, совсем как взрослые делают, и буркнул себе под нос, будто бы вникуда сетуя. — Тьфу, напасть. Мама сказала, что ещё два дня — и не должно его в доме быть. Ну куда я его дену, зима ж! Всех его братьев распихал, а он, тьфу, прокажённый что ли? Беда. Ладно, пошли, а то скоро темнеть будет, по домам надо. Дверь закрылась, в конце концов прекратив пускать вечерние сквозняки, и только тогда внутри больницы наступила благостная тишина. В чём-то, конечно, детишки были правы — темнело буквально на глазах, посреди зимы ночь спускалась уж очень рано. В крепко сбитых, окутанных изнутри всяческим теплом, стенах больницы сегодня было очень уж, неприлично тихо. Ещё бы, вспомнил он вдруг и самого же себя одёрнул от непрошеного удивления — ты ведь сам сегодняшним днём всех и отпустил. Отпустил двух, что уже нанялись здесь работать, пусть и открылся только первый этаж, санитарами — исполнительную Ирину Калмыш, и неслышного Ашера Мухомора. Отдельно пришлось отпускать Стаха Рубина, долго и весьма мучительно — очень уж он тяготел проработать тут, очевидно, всю ночь, полностью подменив Даниила на насиженном месте. А пуще других отпускать довелось Спичку, сына Бураха, что крутится здесь с первых дней работы больницы, лезет под локти, суетится, порой чего-нибудь бьёт ненароком, но настолько сильно старается, что рука не поднималась гнать. Еле выпер его отсюда домой, к семье, где ему самое место в эту престранную ночь. Занятый мыслями о том, насколько же здесь непобедим феномен всеобщего бараньего упрямства, потягаться с которым может разве что Уклад, он дочиста вымыл руки в рукомойнике перед входом, и возвратился, наконец, в единственную на данный момент работающую палату. Обрушился за рабочий стол, наконец сумев согнуть ненадолго спину, выдохнул и принялся растирать виски в немой надежде, что кровь побежит быстрее. Честное слово, день сегодня выдался не из лёгких, и суматошные дети едва ли помогали. Началось всё, пожалуй, с обхода — тех, кто на лечении у него состоит, но далеко не настолько, чтобы в стационаре крошечном прятаться. Необходимое раздать, динамику проследить, уловить в чужих полыхающих головах беспокойную смесь раздражения и благодарности и, в принципе, этим удовлетвориться. Людей этих было немного, но совершенно все, как на подбор, не самого простого нрава, а особенно сейчас, в этот воспалённый день, в который все сходят с ума, как по ниточкам бусы сыплются. По дороге только и знал, что менялся, будто сумасшедший, с зачарованными мистикой времени незнакомцами, и в результате таки осадил в своём кармане причудливую свечку, в белом воске которой мелькали обрывки твири. Стоило до больницы добраться, взяться за тех немногих, что готовятся встретить тихий праздник здесь, осмотреть, позаботиться — так нате, не было печали, в двери снова стучится Мария. С собой зазывала, напоминала, дескать, завтрашняя свадьба Каспара отгремит, и тогда всё, больше не увидит, и шанса своего отправиться в таинственное никуда, держа её за руку, навсегда лишится. Говорила много, встревоженно и обиженно, о том, как на нити расходится от него, о том, как обнажена, как всё жжётся, как нечестно он с ней поступает, да не помогло. А он снова, в очередной раз, вежливо и уверенно отказал, отлично зная, что причину тому она никогда не сумеет понять. Ох, знал бы кто, насколько Даниил легко и спокойно умел отказывать. Каждое его «нет», подкреплённое чем-то или нет, неважно, всегда звучало авторитетно и ясно, ещё бы, ведь с дитячества юный Данковский отлично знал, чего стоят его границы, и как следует их беречь, ничуть не хуже, чем государственные. Тьфу, дёрнулось носом, и откуда только слово это взялось, скажите пожалуйста, дитячество. Никогда ведь не говорил так, никогда не изгалялся над простыми словами. Впрочем, кажется, догадывался он, кто своим влиянием надсадно запихнул в голову странные словечки. Потом — поди отпусти всех своих рабочих, включая тех, что медленно, но уверенно воздвигают будущий этаж его здания. Вот уж кому благодарностей не пересчитать. Вот благодаря кому, несмотря на перепутанные сроки, сложности с доставкой материалов, а также саботирование стройки — да, здесь не обошлось без этого и, скорее всего, впредь не обойдётся, поскольку на местах атрофия головного мозга, похоже, всё-таки непобедима — первым этажом его новое детище уже работало и было способно принимать людей, пусть пока и совсем немного. Если посмотреть наверх, находясь снаружи, на тонких улочках Жерла, то можно аж растеряться от того, как далеко тянутся вверх высокие деревянные кости — скелет будущей больницы, который совсем скоро обрастёт мясом, и забьётся живой душой. Местные уже даже дали ей имя, дивясь, что аж на пять этажей в высоту она собирается смотреть — да, часть заброшенного дома пришлось вообще снести и переделать, в угоду удобства будущих работ. Теперь она планировалось совсем иной формы. А народец назвал будущую больницу Вышиной. По крайней мере те, что не пытался под ночам устроить пожар на стройке, чего-нибудь развалить, украсть, или найти какое-то нарушение, да Сабурову настучать. Оставалось надеяться, впрочем, что в ночь Вехи хулиганьё окажется достаточно суеверным и трусливым, чтобы совать сюда свой нос, и даст пересидеть спокойно. Потом — наконец отправить письмо отцу, в Столицу. Даниил писал исправно, где-то раз в месяц, стремясь доказать, что, ведомый в тот злополучный год самой судьбой, теперь ничуть не жалеет. Отец, Данковский-старший, в ответ совершенно не скупился на подробности жизни там, в большом мире, и менялись они регулярно. Поезд отбыл буквально-таки пару часов назад, вместе с письмом, а посему, кажется, и это дело было завершено. Оставалось, пожалуй, только самое главное, самое важное с подступающим вечером. А именно — приглядеть за его очень, очень немногочисленными, но важными больными. А было их всего двое. Народ зимой себя обычно берёг, а если чего и случалось, то оставались переболеть дома, не перебираясь в стационар. Вот только с ними двумя был совсем другой случай — хотя бы лишь потому, что оба они были детьми. Уж не знал Даниил, где их обоих носило, чтобы выцарапать у кого-нибудь вирус гриппа, но, тем не менее, оба они именно с ним здесь и лежали. И именно с ними он, отпустив всех своих работников домой, на праздник, решил остаться. В конце концов, кто-то должен. И пусть уж лучше это будет он, чем какой-нибудь потерянный санитар, вроде того же Мухомора, что от любого внештата путается и пугается лишнего наворотить. Нет уж, пускай лучше санитар, живущий без семьи, отправится в кабак, забудется хотя бы на ночь, повеселится от сердца, а уже потом — как хотите. А с маленькими, бывшим Псиглавцем Тынкой, а также с городской девочкой, совсем ещё небольшой, по имени Анеля, он сам посидит, побудет, и сбережёт столько, сколько надо. Оба они спали беспробудно, напичканные противовирусными под завязку, а поверху ещё и тёплым чаем, чтобы проболеть во сне, самым безобидным образом, и прятались за крепкой шторкой на случай, если кто-нибудь, уязвимый к инфекциям, надумает явиться и задержаться здесь. Заглянул Даниил к ним за шторку, скрыв пальцы за резиновыми перчатками, а лицо — за платком, окинул взглядом дежурным и улыбнулся будто бы про себя — не просыпались, ну и не надо. Дети тут ничуть не меньше суеверны, чем их старшие, особенно во всём, что касается степных духов. Сомневаться не приходилось, всяческого рода этнический хаос в этой местности случался, но снежного лицедея, которого все с таким трепетом описывают в страшных сказках, лично ему видеть ни разу не приходилось. Ну и дьявол с ним, отмахнулся внутри себя доктор, задёрнул накрепко штору, и снова опустился за стол, чтобы наконец-то дать себе продыху. Ишь ты, дети, промелькнуло в голове, и почему только его выбрали мишенью для раздачи зверья? Не может же быть, что больше совершенно никто не согласен? Из разума никак не выходило это смешное животное, одним своим беспомощным дурацким видом мешая записывать динамику в поднятии на ноги этих двух злосчастных детишек. Вообще-то, даже удивительно, насколько быстро самые благоразумные привыкли к тому, что по любому делу можно теперь сходить к доктору, который никак, вот совершенно, не будет связан с Укладом. Ходить начали, и притом весьма быстро, отлично помня его по городским делам тогда, когда каждого атаковала кошмарная длань Песочной грязи. Нет уж, об этом какое-то время будет лучше совершенно не вспоминать, а особенно сегодня, в день, когда нервы, и без того местами проседающие от этого города, слабеют в почти что массовом порядке. За окном окончательно посмурнело, вечер спустился, поглотив остатки розового торопливого заката — на удивление, до чего же сегодня было чистое небо — и тут же, словно по заказу, нагнал густых туч и принялся раздухаренно, словно трудолюбивый мальчишка, наваливать свежего снега, одним только своим видом внушая некую ноту отчаяния — боже, завтра ведь куча дел, совершенно нельзя будет ни пройти, ни проехать. Оставалось надеяться на Сабурова и его исполнительность, которую, впрочем, тот никогда ни на что не менял. Вернулся было Даниил к записям, набрасывая для себя в журнале примерный прогноз того, как скоро обоих малышей можно будет вернуть родителям, что сейчас наверняка где-нибудь причитают и волнуются. Приходили ведь сегодня, восклицали, мол, как же на Веху оставить детёныш здесь? Кто ж за ними здесь присмотрит, а если беда? Убеждать пришлось, авторитетом давить, мол, никто сюда к нему не сунется. Ну ничего, ничего, утешал он себя чуть не вслух, прогнозы у обоих весьма и весьма хороши, ещё несколько дней, и вирус выйдет вон, как незваный грязный гость. Выдохнул Даниил, зажигая предусмотрительно наменянную свечку на собственном рабочем столе. Всё. Покой. И вдруг, на тебе — стук! Да не простой стук, а какой можно только детским кулаком издать, недостаточной силы для взрослого стук. Да какой назойливый, раз, второй постучал, упрямо и не поддаваясь ни на какое молчание. Встрепенулся Даниил, взмылился — здрасте, а разве с наступлением темноты детишкам городским не положено прятаться по домам, под материнским фартуками, и в окно очарованно пялиться? Ох, видит эта ваша самая земля, если это снова маленькие разносчики котят, что никак не желают успокоиться, то он за себя будет не в ответе, слов вежливых подбирать не будет. Пусть и заметил Даниил за собой удивительную закономерность: жил он в этом Городе уже изрядно, спустя три месяца после песчанки вернувшись обратно, не в силах с собой совладать. И чем дальше, пожалуй, это всё заходило, тем как будто бы лучше он понимал, что да как здесь работает. Что не такой уж этот глубинный город и сложный, если к нему привыкнуть, а особенно, например, если на него летом смотреть, в урожайное время, когда ведомый народец заряжен мыслями о лучшем будущем, греется под солнцем и по улицам ходит почти допоздна. Любопытный, спору нет, но и близко не такой проблемный, каким предстал перед ним в кошмарные дни эпидемии. Конечно, порой местные заставляли его с такой силой хлопать себя по лбу, что аж в глазах искрило, но по большей части он даже, как будто бы, привык? Сработался, встав на своё место и почти сразу же взявшись за новое дело, за строительство своего детища. Даже когда Каины уедут, в его деле ничего не изменится, ведь договор на дальнейшую стройку уже заключен с Каспаром, и тот дал добро. Ещё бы не дал. — Да что же это такое, я разве не велел по домам расходиться? Не буду я брать никакое животное, некуда мне его, неужели не понятно? — заговорил Даниил ещё на подходе, уже предвкушая в своей особенной форме, как сейчас будет отчитывать этих малявок, что, похоже, даже Вехи не боятся в своём телячьем упрямстве. Открыл дверь в одно только движение, даже не сразу сообразив, кто именно за ней находится, — И если ещё раз явитесь, ей-богу, я вас… Спичка? — Здрасте, дядь Дань. Вы только не сердитесь. Нам очень надо. — и правда что, сегодняшний день ещё способен его удивить, однако. Кулак-то вовсе не детский, просто принадлежит слегка субтильной для своего пятнадцатилетнего возраста фигуре. Да, для своих лет Спичка был тонковат, пусть и работать над этим старался. Стоит на пороге, серьёзный, деловой, окрашенный своим этим особенным тоном говора. Всегда говорит так уморительно, вечно взрослого из себя выстраивая: я сделал то, я сделал сё, сбегал туда, принёс вот это, а вот тебе, скажите пожалуйста, таблетки с поезда забрал, которые ты заказывал. Очень уж стремился здесь помогать и, похоже, сегодня здесь был с той же целью, совершенно игнорируя то, что буквально сегодняшним днём был отсюда отправлен на все четыре стороны, нечего в больнице торчать, когда у тебя семья своя есть. Стоит, эдакий домовёнок, лохматый, весьма обросший за последние пару месяцев, пока не стригли. Прячется в коротенькую телогрейку, почти что как у отца, чтобы движений ему не стеснять, а в пальцах крепко-накрепко сжимает сумку, не то чтобы на вид лёгкую. Даже не спросив ничего толком и не потрудившись объяснить, зачем он здесь вообще взялся, он одним скользким рывком протиснулся в помещение, и только тут стало наконец понятно, что вовсе он не один. Похоже, что с ним была ещё и сестра. Коренастый земляной ребёнок в чёрном тулупчике, что делал её похожей на треугольник с головой, крепко сжимала в руках другую сумку, поменьше, просочился следом за братом, лохматенькая вся, пушистая, снегом припорошенная, даже никого толком не спросив. Укутанные накрепко дети, не успел Даниил опомниться, уже оказались в крепких стенах больницы, а дверь будто сама за ними сомкнулась, прося приютить. Вода потекла на пол с одежды, заснеженных ножек и озадачивающе не стыдливых лиц, и только тогда Данковский сумел, вырвавшись из магии момента, наконец очнуться. — Так, это что такое? Вы здесь почему? — стоят перед ним, как два неприкаянных столбика, и словно бы чего-то ждут. Отлично знали, что впустит, ещё бы, ведь к детям Бураха отношение давно не такое, как к прочим. Вот и стояли, как суслики, молчали, — А ну быстро раздеваться, натопчете мне тут, натечёте, я только-только всё вымыл. Спичка, я тебя разве самолично домой не отправил сегодня? Недостаточно чётко сказал, что нечего тебе тут в Веху делать? — Ну, так это когда было, дядь Дань? — сказал таким тоном, будто выдал нечто совершенно очевидное, а он, глупый взрослый, ещё и не понимает. Терпеть не мог Даниил, когда из него делают дурака, даже настолько нежданно ставшие близкими дети. Спичка был здесь настолько частым гостем, что грешно было его не похвалить. Стремлений в нём плескалось море, помогал как умел столичному доктору, ничем не брезговал, ни от чего не отлынивал, да даже учиться не забывал, порой скрадывая книги по анатомии и танатологии, что были ему вот совсем не по возрасту, а потом, не управившись, виновато возвращая. И тем приятнее было в течение этих трёх лет ему объяснять, рассказывать и обучать, смешивая в голове в идеальных пропорциях степные знания и общемировые, да так, что в его пытливом мозгу они очень ловко складывались и друг другу совершенно не мешали. Вырастет — все дороги ему будут открыты. Но все эти умильные рассуждения вот ни на грамм не умаляли критическое непонимание того, что же эти двое вообще здесь забыли? Мишка так и вовсе помалкивала, зато вперёд брата из тулупчика вылезла, да на крючок аккуратно повесила, еле-еле дотянувшись. Вот она напротив — крепенькая, коротенькая, в тёплых отцовских руках не худенькая, да и на Маугли степного уже совсем не похожа. Спокойно читает и пишет, высказывается, если надо, пусть и всё ещё совершенно не схожа с другими детьми. Особенная девочка, психические нарушения которой не дадут ей развиться так, как все, но её это не очень-то волнует. Главное, что в обществе жить научилась, а значит, не пропадёт. Спичка, впрочем, тоже быстро из одежды и обуви вынырнул, — Да ладно вам, не сердитесь, я тут всё сейчас сам уберу. А вы это, с Мишкой, возьмите сумки, и отнесите туда, где стол стоит. Вон, смотрите, как темно, мы еле-еле успели, потому что кое-кто колготки надевать не хотел. И вроде впору бы их обоих, таких деловых и важных, назад домой отправить, но мешало этому как минимум две вещи. Первая состояла в том, что они были правы, темнота снаружи сгустилась очень быстро, и кем он будет, если их туда отправит восвояси? Так ведь и не уйдут, если не отругать, а ругать не хотелось. А вторая — внезапно чуть поболее странная. На самом-то деле, сердился Даниил исключительно ведомый намерением этим самым детям сохранить покой. Нет, ничего плохого в том, что они сюда притащились на снежных ножках, по фактам и нет. Гриппующие малыши прячутся за крепкой шторой, изолированные и спящие, места много, а нервы ему эти двое толком никак не трепали. Вот только в этот день, он уже выучил, людям, а особенно детям, положено быть со своими семьями. А никак не в полупустой мрачной больнице, где хоть и сидит со своими пациентами дядя Даня, сославшись на врачебный долг. И, пусть и показательно сердился он, желая, чтобы вернулись они под крыло к отцу, но внутри себя, наверное, был даже рад их присутствию. Как ни крути, а эти дети и правда были особенными, было в них что-то, что однажды даст о себе знать. У Бураха иначе и не бывало, наверное. Впрочем, Спичка и не соврал — тут же, в носках, свитере да шарфе, схватился за швабру, принявшись ликвидировать последствия, а девочка знай себе дёргает Бакалавра за халат врачебный. Пойдём, дескать, сделаем, как он просит. Да что же это такое, а? Что ж за непослушание повсюду, куда пальцем ни ткни? Принято конечно, что с детьми здесь лучше не спорить, они порой лучше старших в вещах разбираются, но воспитание-то элементарное должно быть. Хотя бы какие-то границы, в самом деле, не позволяющие вот так влезать в чужой дом, да именитыми учёными командовать. Силился Даниил возмутиться, да девочка не позволяла — смотрит стоит, маленький глиняный столбик, да за собой увести пытается. Что ж, если есть у них какой-то сумрачный план, то хотя бы попробовать не помешает. В сумках, второпях открытых в палате — что есть, то есть, лаборантская для этого дела слишком маленькая, а тут и стол есть свободный, если с него пустые реторты поснимать — внезапно оказалось съестное. Да не просто съестное, а хорошенькое всякое. И если в сумке Мишки всякая мелочёвка пряталась, что-то полегче, мясо копчёное, молоко, ириски сладкие, то в той, что на своём хребте Спичка тащил, уже явно пряталось что-то увесистей, да ещё и пахнущее так, что мигом Даниил, пусть и ворча, вспомнил, что не ел с самого раннего утра совершенно ничего, настолько замотался. Живот вдруг свело от одной мысли о том, что находится в большой крепкой посуде с крышкой, для устойчивости перевязанной, и упорство господина Данковского изрядно так уменьшилось. Вот только никуда не делся вопрос — это на что же они тут нанесли целый стол? — Говорят, вам Ложка котёнка приносил. — заговорила вдруг Мишка, не здороваясь и не настаивая, а будто бы так, между делом. Она так говорила почти всегда: когда брала у него книги, чтобы отточить так трудно идущий навык чтения не вслух, когда приходила в больницу, потеряв ключи от родного дома, или когда просто желала чем-нибудь поделиться. И не заметил толком Даниил, как по мере взросления этих двоих стал им и правда чуть ли не крёстным. Одно мелкое событие за другим, связанные, сплетённые в течение времени, и вот они уже вызывают тепло одним своим существованием. Впрочем, пока что не настолько это было взаимно — дело времени. У них его впереди ещё много, так что пусть малышка стесняется столько, сколько хочет, — Он приносил, а вы не взяли. Почему? Не понравился? — Нет, отчего же. — ох, да что ж такое, чёртов город сплетен и слухов, стоило только всего с полчаса назад отказать, так уже все вокруг знают, кому он там и в чём отказал. Ей-богу, большая деревня. Зато, по крайней мере, теперь он представлял, какое прозвище у мальчишки, похожего на орех. Вот только как бы объяснить свои мотивы Мишке, не показав раздражения? Она ведь всё на свой счёт примет, всегда принимает. Даниил педантично раскладывал гостинцы по столу, воздвигнув посередине крепкую горячую кастрюлю, что сейчас собой являла настоящий компас искушения, а девочке почти сразу налил стакан молока, уж больно заглядывалась, — На самом деле, очень даже понравился. Симпатичный даже, с лапами белыми. Вот только, сама подумай, куда же мне его определить, котёнка этого? Здесь ему не место, рядом с больными, сама понимаешь. А в Омуте у меня сейчас настоящая лаборатория, он ведь там всё разворотит. Люблю я, конечно, кошек, у меня даже в Столице кошка была, да только здесь? У меня ведь и без него дел по горло. — Ложка смешной. Он, знаете, бывший Двудушник. — прихлебнула Мишка с деловитым видом молоко, да заболтала ногами на высокой приставной табуретке, — Они его выставили с год назад, потому что дурак он, болтает много, все планы разбалтывает. А Вторая его, Матя, только и знает, что котится постоянно. Вот он и раздаёт, всем уж раздал, кому можно, только вам не сумел. Там последний котёнок остался, а мама его сердится, мол, не дом, а ночлежка какая-то. — Боже, им бы эту несносную в доме закрыть, раз такие сложности, а не людям пороги обивать. А всё-таки, Мишка, ты мне скажи, почему вы пришли? — с ней всегда старался держаться не строго, а спокойно, хотя бы потому, что, несмотря на взросление, одно в ней было несменно: от любого тычка закрывалась, в ракушку свою уходила, щёки дула и замолкала. Такова уж была, со своими маленькими мономаниями, замкнутостью, крошечными ритуалами и, как он предполагал и даже обсуждал пару раз с её отцом, отчасти симптомами детского аутизма, о котором в последнее время в большом мире наконец-то начали говорить конкретно, а не как об одном из симптомов шизофрении. Впрочем, Мишку мало что волновало пока что. Главное, чтобы никто не шумел, молоко было вкусным, а папа — рядом, — Что-то случилось? Где ваш отец? — Я вам тихонько скажу, дядь Дань. — и понизила голос, словно самый маленький в мире заговорщик, эдак настороженно, — Он и велел нам со Спичкой сюда прийти, и принести то, что он собрал сегодня в сумочки. Он сам сказал, что придёт сюда, когда у тёти Лары посидит. Вы только ему не говорите, что я сказала, а то он хотел, чтобы сюрприз был. — Минутку, так это что получается, что вы решили Веху в этом году у меня отмечать, в больнице моей? И совсем у него в голове ничего не щёлкнуло? Ох, что ж такое, с ним невозможно, в самом деле, с отцом твоим. Вот когда явится, первым делом ему шею намылю. Зачем же такие сложности? Отчего не дома? У вас ведь там всё приготовлено, я видел. — А это вы сами виноваты, вот почему. — буркнула девочка, погружая в стакан молока аккуратный нос так, чтобы голос раздавался через гул стекла. Сказал серьёзно, чтобы глупый взрослый уж точно прислушался и понял, пусть и не с первого раза, — Все вместе собираются. Все в семьи свои идут, вон, вы даже Спичку домой послали, а сами чего? Один тут куковать хотите? Не, так нельзя. Вот и решили, что придём к вам, защитим, чтобы к вам этот не пришёл, как его…ну этот. У вас же тут детки чужие лежат, а вы один. А если чего случится? Нет. Мы с вами будем. И только, пожалуй, теперь всё по-настоящему стало на свои места. Только теперь раздражение, окончательно отступив, сменилось почти детской ясностью. Они пришли, чтобы его не бросать одного. Они пришли, потому что хотят быть рядом в эту самую тонкую ночь, как говорят степняки. И ведь в самом деле, получается, будто совершенно один в эту Веху оказался? Не то чтобы Даниил придавал этому значение, в конце концов, ещё мы степных духов, сотканных из снега, северного ветра и чужих лиц, не боялись. Хотя, если быть совсем с собой честным, как начнёшь вспоминать глиняных созданий, что встретились ему на празднике заморозков, или невозможную куколку человека, что эдак неловко за ним по степям ковыляла, так волей-неволей в любом разовьёшь магическое мышление. Нет-нет, это лучше отбросить подальше и принять как данность. Нет в этом никакой мистики. Создание это, кем бы ни было, конечно же существует, вот только никакой это, вероятней всего, не дух, а существо живое, имеющее чрезвычайно особенный облик и способное к почти что полноценной мимикрии под свою добычу. Что, впрочем, совершенно не значит, что не стоит его опасаться, даже при полной рационализации его природы. Вот бы изучить, вскрыть, разобрать и понять, да только отловить это почти не представлялось возможным, пусть юный Спичка и тяготел. Это был бы, признаться, почти что подарок судьбы, а на такие подарки местность всегда почему-то оказывалась щедра. Еды было столько, что хватило всем, и как только его маленькие больные проснутся, измученные температурой и борьбой, их будет ждать приятный сюрприз, весьма добротно укрепляющий организм. О, Бурах, усмехнулось что-то в голове почти очарованно, а всё-таки правда служитель. На всех-то пытается себя распылить. Вечерело стремительно, а свеча на окошке тщательно делала своё дело, распаляясь заметным крепким огнём туда, далеко наружу. Чужие детёныши, пусть и взрослеющие, знай себе тыкались в книжки, играли во что-то, в общем-то, находили, чем себя занять, а Даниил, наконец-то закончив записывать итоги дня в собственный журнал, уже пятый по счёту за всё время жизни здесь, сумел заставить себя хоть немного отдохнуть. Молоко, принесённые в бутылках, было крепко прогрето на печке, а одному из проснувшихся ненадолго малышей, мальчику Тынке, тут же порция и досталась, да так, что тут же обратно заснул, укутанный в крепкое ватное одеяло. Всё-таки, как ни крути, а отдавать себя Даниил любил ничуть не меньше некоторых, в любое своё дело погружаясь с головой, без оглядки. Возможно, именно потому было так приятно думать, что и здесь, в глуши, что стала ему новым домом после всего, у него всё-таки есть что-то своё. Есть ниша. Все здесь занимают ниши, а у него теперь есть своя. Она заключается здесь, в этом месте, что однажды разрастётся на изящные пять этажей, и сможет вместить в себя множество жизней, способных спастись. В памяти снова всплыл дурацкий котёнок — до чего ж неказистый, небось, и не распушится никогда. Может, не такая уж это и дурная идея? В конце концов, когда ночует в Омуте, в одиночестве там довольно тоскливо. Город приучил скучать без чужого общества, даже такого индивидуалиста, как он. Может, не так уж и страшно, если воспитывать, да не пускать, куда не положено? В конце концов, он здесь для того, чтобы спасать, а не отворачиваться. А тут скрипнула дверь наконец. Кинулись дети встречать, уже с порога услышав зычное, развесёлое и самую малость поддатое после посиделок в доме Равель с товарищами «Да мои вы хорошие!». Пришёл. Явился-таки, беспардонный, бессовестный любитель случайных сюрпризов. Надо сказать, за время, что Даниил провёл здесь в том числе с его лёгкой подачи, между ними двумя многое изменилось. Пусть и ругались порой так, что щепки летели по всему городу, а народец в ужасе прятался по домам. Пусть и никогда не были согласны друг с другом в большинстве мелочей, лишь в фундаментальном могли совпасть. В конце концов, пусть и по поступкам своим всегда отличались. Но что-то, должно быть, местный приходящий хирург всё-таки сумел переменить. Отчего-то ведь вылезала на лицо улыбка, стоило только его голос заслышать там, в прихожей, да прикрикнуть, мол, мальчик только убрал, не натопчи! Когда ворвался он в палату, как был, в телогрейке своей, на ходу затыкая любые шиканья, и обрадованно за плечи схватил — точно, поддатый. С ним это слишком нечасто случается, чтобы не замечать. На спине гитара болтается, а в сумке позвякивали какие-то сомнительные бутылки, откуда-то в пути прихваченные на праздник. Хороший, что невозможно, в башке — земля землёй, от рождения и до, как Даниил надеялся, очень и очень нескорой смерти. Сияет весь, румяный, краснощёкий и явно своим планом довольный. Обнял, крепко эдак, что аж кости захрустели, и в воздух приподнял, любые шипения в ответ игнорируя, и по башке растрепал, как ребёнка, ей-богу, хоть в рожу ему вцепись. Пахло от него холодом, мехом и копчением, а глаза горели, как никогда почти не случается. Потом всё-таки поставил на место, послушался, отряхнул последовательно от мокрого снега на себе, а там и от телогрейки своей избавился, послушно оставив в коридоре. На стол выставил твирин, а лично в руки отданы склянки с профилактикой, эти его знаменитые настои, спектр которых каждым годом всё ширился и ширился под его, пусть не самым гибким, но весьма добрым умом. Сели за стол, по четыре разных стула, да и принялись есть и болтать под тёплым пламенем свечей — их, кстати, тоже как-то уж больно намерено натащил, повсюду зажёг, как в каком-то чудовищном храме науки. — Ну, потому я так и рассудил, мало ли, ты забудешь. То есть, нет, я-то конечно знаю, что не забудешь, но ты ж меня знаешь, я один раз подумаю — и всё, выбросить не смогу! А ты на меня так не смотри, ты мясо ешь, я тушил, старался, чтоб ни одного голодного рта дома не осталось. Время побежало быстро, как-то будто бы даже слишком — словно господа Каины торопили его, чтобы поскорее покинуть свой неудачный проект. Интересно, как же к этому народ отнесётся, не поймут ведь, за что же их благодетели бросили? Впрочем, это теперь дело Капеллы, которой, пусть и негласно, но Город переходит во владение. Сабуров может сколько угодно метать бисер, да только Даниил правду знал — с этого года многое изменится, как отгремит свадьба этих двоих. Сперва-то, помнится, ему казалось, что это место не меняется тысячи лет, окружённое когтями Уклада и собственным непроходимым упрямством, да только нет. Изнутри оказалось как-то куда более заметно, насколько на деле это тонкая и хрупкая экосистема. Шли часы, и очень скоро детёныши отправились дремать на ближайшие свободные постели, чистые и никому пока не принадлежащие. Сперва Мишка, как самая юная, добровольно встала, губы от молока вытерла, и упаковалась спать под пристальным теплом отцовской руки — он всегда её убаюкивал, чтобы никогда одна не оставалась, такое уж ей слово дал однажды. А затем и Спичка, что хоть и силился поначалу изображать из себя взрослого в свои тощие пятнадцать, но всяко быстро принялся клевать носом, а особенно когда пресекли единственную попытку выпить со старшими. Сопротивлялся недолго, улёгся, думая о том, как завтра отправится в Степь, чтобы поискать следы гиблого духа-лицедея. Никак не уймётся, впрочем, жизнь таких людей любит. Пусть и очень своеобразно любит, как самому Даниилу довелось на себе проверить. Одна стопка твирина, вторая, шли уже как по накатанной. Говорили негромко, чтобы ничей детский сон не затронуть. Обо всём на свете, всем косточки перемыли, все свои дела перебрали, кто где сегодня был, что делал и о чём говорил. О том, что будет с Городом в мягких пальцах Капеллы. О том, какое же теперь у них будущее. О том, что совсем недавно Артемий открыл необыкновенное свойство сизой твири, редчайшей, загадочной, что водится только зимой — при правильной обработке она ненадолго купирует тревогу. Счастлив был так, что словами не передать, ведь, похоже, знает теперь, в какую сторону двигать создание лекарства для друга своего, бандита бывшего, помятого Властями за голову. Смотрел на него Даниил и думал: вот до чего дошло, ещё ведь совсем недавно здесь и помыслить никто не смел о том, чтобы разрабатывать собственные, природные успокоительные. А ведь это здесь чуть не предмет первой необходимости. И, больше того, долгие годы никто не озаботился тем, чтобы отстроить полноценную, человеческую больницу на случай какой беды, а в быту — для кого-то, вроде спящих за шторкой гриппующих малышей. На деле же, усмехнулся он в новую стопку выпивки, это лишь дополнительный повод понять, что Городу была просто физически необходима чужая хлёсткая рука. Скорее, даже сразу две — ведь они всегда были двумя руками одного тела. — Вчерашним днём снова приходили саботёры. В этот раз из Кожевенного. — закатил он мрачно глаза, уже будто бы смирившись с эдаким житейским делом, — Пытались строителей моих разогнать. Ну что мне с ними делать, палками лупить, как в каменном веке? Хотя, не то чтобы далеко от него ушли. Казалось бы, ну что вам больница сделала, а не-ет, надо снова встать в позу и кричать, мол, нам чужого не надо. Вот посмотрим, как запоют, когда гололёд начнётся. — Не злорадствуй, ойнон. — чуть укоризненно, но совершенно понимающе загудел, приятно так, охрипло чуть-чуть. Сболтнул, что на посиделках в Приюте спел уж очень много песен, вот и подустал немного глоткой. Выпил ещё поверху, прижмурился, как сонный кот, — Слушай, ну так нельзя. Ты почему меня не зовёшь, как они приходят? Я ж мигом объясню, почему так делать не надо. Сам знаешь, у меня с вредителями разговор короткий, а тем паче, если непрошибаемы. — И что ты будешь, за мной постоянно щенком бегать? Кто бы знал, как мне не хочется тебя бесконечно дёргать. Но я не я буду, если здесь эта больница не вырастет. Вырастет. И будет востребована достаточно, чтобы каждая из их тупых голов это осознала. Dixi. — Сам ты dixi. — хихикнул по-мальчишески, но совершенно точно внутри себя всё понял. Оглядел было любовно укутанного в плед поверх врачебного халата Даниила, разлил мутное варево по рюмкам, и практически тут же поднял свою, произнеся мягким шёпотом, — Ну, раз так, то давай за это и выпьем. За больницу твою. И за твою хренову несгибаемую волю её здесь построить. Он будет стоять и спасёт немало людей, ты мне верь, ойнон. Так и будет. Шуу дээ. — Выпьем, эмшен. — стукнулись стопками, пару капель по обыкновению пролив на стол. На языке отозвался вкус тушёного мяса, что чуть ли на волокна не расходилось под языком, острое, мозг будоражащее, а желудок успокаивающее после трудного дня. Выпил Даниил, чувствуя, как жидкий травяной огонь, к которому уже удалось, на счастье, привыкнуть, бежит по венам, и вдруг эдак смягчился, прижмуривая глаза довольно, — Спасибо, что пришли ко мне. Вот уж не думал, что на Веху окажусь в такой хорошей компании. Вам не стоило, но мне приятно, честное слово. И детей твоих видеть, и тебя самого. Ещё и накормили, что на убой, вечно ты так, будто я сам о себе не позабочусь. Ах да, Бурах, вопрос у меня к тебе есть: а не подскажешь ли, в котором доме живёт мальчик по прозвищу Ложка? Тот, кого из Двудушников выгнали вместе с его кошкой? — Этот-то, что на орех лицом смахивает? Ба, да как же, конечно знаю. — видно было, что далеко не твирин, а слова искренние, пробравшись в его голову, расцвели там целебным лекарственным садом. Чуть не заурчал он, чувствуя, как внутри разливается радость, сюрприз оценен, Даниил и правда обрадовался, в эту ночь он один не останется, и мигом выдал по памяти, — Ложка из Дубильщиков. Там между двумя домами площадка есть, где дети играют. Вот он справа от неё и живёт, от бакалеи соседний дом. А тебе он для чего снадобился? Уши надрать? — Завтра с утра, как здесь закончу, будет у меня к нему одно дельце. Забрать оттуда надо будет кое-кого. Если тебе угодно знать, может, нижний ярус. Или слой, как тебе привычнее. Если, конечно, завтрашним утром я не отрезвею и не передумаю. — хотя что-то ему подсказывало, что мысль эта вовсе не была пьяной. Дурацкий котёнок в должных руках может и воспитанным вырасти. А в Омуте с ним, предположим, и не так одиноко будет, в конце концов, не всякий же раз Бураха звать, или сына его, ассистента растущего? Если уж спасать жизни, то все, какие под руку попадутся, вот такое у него теперь здесь призвание. И кошачья жизнь ничуть не хуже людской. Снежный ветер, окутывающий всё вокруг густыми пышными хлопьями, всё никак не желал униматься. В Вышине спали дети, двое больных и двое здоровых, а оба городских доктора, найдя друг в друге вечно любимую компанию, обсуждали всё, до чего только мысль докоснётся. Порой бранились и шутили. Где-то готовилась свадьба, а где-то — переезд в самом метафизическом смысле этого слова. Кто-то запоздало возвращался домой сам, а кто-то — возвращал другого человечка. Кабак гудел ночным кутежом, что продлится до первых лучей сладкого розового рассвета, где-то пахло рябиновым пирогом, сделанным неумело, но от души. Где-то кто-то встречал давно отбывшего друга, а где-то от рождения единые братья обсуждали нечто инфернальное, снова, как всегда. А посреди всего этого, припорошенного, окутанного снежной удивительной шубой, брела по улицам Сердечника молодая женщина. Платье длинное у неё, да настолько, что ног под ним не видать, а лицо пустое-пустое, без искр и людских румяностей. Таких вокруг сотни, а то и тысячи, бесконечные, в вечной круговерти крутящиеся, статисты. Отличается она от них только лишь тем, что у неё, пожалуй, не ноги, а свистящий ледяной ветер под длинной юбкой. Вышла тонкая летучая женщина на Шнурочную площадь, уставилась глазами стеклянными в чёрный от снега Театр, да остановилась, получив на свои притязания долгожданный ответ. — Ну что ж, господин лицедей, сегодняшний раз был противоречивым, вы не находите? — режиссёр стоял на пороге, распахнув заветные двери так, чтобы самому оставаться внутри, но улавливать актёра снаружи, — Быть может, обошлось без лишней драмы, но, кажется, это всех устраивает. Полно вам, господин лицедей, не горячитесь. Снимайте маску и ступайте за гонораром. Вас ждут. Вздохнула женщина, так и не сказав в ответ ничего, и, впорхнув в одно движение за порог Театра, тут же сомкнула за собою двери. В этом здании на Веху никогда не горят свечи. Потому что даже коварного степного духа хоть где-то, да будут ждать. Пусть и лишь для того, чтобы рассчитаться, да выдать сценарий на будущую постановку. Но до неё, как ни крути, теперь целый огромный год. Точка слабости пройдена. Веха позади, а Город начинает движение по новому дивному кругу.