***
Том заставляет ее впервые по-настоящему дышать, словно до этого она жила в какой-то закупоренной комнате. Его пальцы ведут вверх-вниз по капрону ее бедра, немного задирают юбку вверх. И это вовсе не то, что она ощущала, когда позволяла Рону оставлять мокрые разводы на своей шее, пока они сидели на заднем сидении старого отцовского пикапа. Только с появлением Тома она понимает, что не любила Рона. Нет. Даже влюблена в него не была ни капельки. Том с его темными кругами под глазами, серым прошлым и блестящим будущим. Том, чей язык ласкает мочку ее уха, а руки сжимаются на рюшах ее предплечий. Водитель останавливает около высотки, и Гермиона оглядывает двор. В сумочке вибрирует телефон. Светится три сообщения от мамы. Пока Том объясняется с водителем и что-то говорит о том, что позвонит ему, чтобы отвезти Гермиону домой, она скидывает матери короткое: «Все ок. На свидании с Роном». Она не говорила о Томе. На самом деле это было тяжело, но… ей просто не хотелось делиться сладостью влюбленности с кем-то. Она не хотела делить Тома с кем бы то ни было. — Пойдем? Том уже рядом с ней. Его рука на ее плече, очень близко к оголенной коже шеи, а Гермиона и рада, коснись он ее еще чуть-чуть. В огромном подъезде на удивление нет консьержа. Точки чернильных камер, как вороны распиханы по аркам залы. Несколько репродукций висит на стенах. Гермиона угадывает Рембрандта и отдаленный оттиск Айвазовского. Здесь красиво, Гермиона мечтала бы жить в подобном месте. — Я выиграл их на аукционе, — Том стоит рядом с ней плечом к плечу, пока они дожидаются лифт. — Вроде бы все ушло на благотворительность, но черт его знает, да? Жемчуг зубов оттеняет потрескавшиеся губы с ранкой на нижней. Эти мелкие не идеальные черты составляют всего Тома — не лощеного аристократа, как может показаться изначально. Слушая его весь вечер, Гермиона поняла, насколько он одинок и насколько он не хочет таковым казаться. Его напускная властность в ресторане, когда он смотрел на официанта сверху вниз, словно владеет этим заведением, но после, буквально через пару минут, он говорит ей, как туго им было с матерью, когда дед перестал финансово помогать им. Как Том обожал конфеты из жженого сахара и лимонного сока, как ходил в обычную школу, получал двойки и нагоняи от матери, и обожал макароны с сыром. Эта въедливая бедность… ее не прикрыть. Как бы ты не старался покрыть пластик золотой краской, та все равно облупится. Так и Том обнажался перед ней. Он был не Том Гонт, — признался, что дед в завещании запретил менять фамилию в документах, но для всего мира он был Томасом Гонтом — владельцем Volan De Mort’s. Молодым человеком, создающим историю мира моды. Она знала, что он болен. А кто в нашем современном мире — нет? Половина студентов-медиков имели проблемы с психическим здоровьем и делили оксиконтин на аккуратные четвертинки лезвием в туалете или прямо в столовой перед тем, как съесть дольку яблока. У Гермионы самой была легкая форма ОКР, которую, к счастью, она проработала и теперь ей не хотелось считать все свои тетради и учебники перед занятием. Он выглядел идеально, безусловно, но легкая изморозь его образа являла обычного мальчика, этакого маменькиного сынка, который был спокойным лапочкой и делал все, чтобы маму порадовать. О да, когда Том говорил о матери, его глаза загорались. Гермиона уверена, что будь та жива, он бы уже знакомил их и они сидели где-нибудь в гостиной, пропахнувшей Chanel №5 и сигаретным дымом. Она бы смотрела на фото маленького Тома, он бы рделся и всячески пытался им помешать, но стоило бы матери взглянуть на него разок из-под ресниц — тут бы становился шелковым и нежным херувимчиком, каким был в детстве. Гермиона смотрит на него и понимает, что видит не Гонта, а всего лишь Тома. Тома Реддла, у которого в глазах стоят почти слезы, когда она прижимается к нему в лифте и нежно гладит по щеке. Они плывут в объятиях друг друга по коридору, то и дело натыкаясь на стены и чуть было не опрокинув пальму. Их поцелуи как петарды взрывают друг другу сердца, и Гермиона понимает, что сегодня, буквально сейчас, лишится девственности и запомнит это на всю жизнь. Ее кожа влажная от пота и желания, пальцы в его волосах сжимаются и тянут на себя, пока он стонет ей в рот и пытается открыть дверь связкой ключей. Они заходят-вваливаются внутрь, как сплетенные в клубок игривые коты. Гермиона почти пищит от того, с какой силой Том сжимает ее ягодицы, разрывая ногтями ее колготки. — Мне нужно сказать тебе кое-что важное, — шепчет она ему куда-то в горло и тут же прикусывает ароматную шею с горчинкой парфюма. — У меня не было ранее… секса. Том в этот момент замирает. И вот она уже видит, прямо как на ладони, свое будущее: он отпускает ее, мнется, почесывая подбородок в задумчивости, затем нервно хватает телефон и в сумятице вызывает Гермионе водителя; после они очень молчаливо и неловко прощаются у машины, в конце она уезжает, и они больше никогда-никогда не видятся. Лаванда как-то рассказывала ей, что когда отдыхала в Панаме, то охранник ее отца отказался спать с ней, потому что она девственница. «Мужчины не любят девственниц, потому что те ничего не умеют», — сказала ей тогда Лаванда. На самом деле Гермионе думается, что дело было далеко не в девственности Лаванды, а в ее отце, который мог снести мужчине голову, узнав, кто сорвал цветок его любимой дочурки. Однако охраннику девственность все-таки не помешала отлизать Лав-Лав в отельном номере в тот же день, пока ее родители жарились под ярким солнцем. И вот она смотрит в глаза Тому. Ждет отказа, страха, мелькнувшего в зрачках, но на его лице лишь улыбка. Он нежно целует ее в щеку. — Хочешь попробовать? — спрашивает он, и она согласно кивает, притягивая его ближе.***
Сидя на диване после быстрого душа, завернувшись в полотенце, Гермиона видит, как Том подходит к ней ближе, держа в руках то самое платье, чокер, серьги и даже ее колготки. — Не хочешь одеться? — говорит он, присаживаясь рядом. Гермиона тихо смеется, но видит его прямой взгляд, направленный на ее оголенную шею. — Я думала, что сексом занимаются голыми, — и ее голос самую малость дрожит. — Так ведь?.. — Безусловно, да. — Он словно удивляется ее словам. — Но есть некий шарм в том, чтобы раздевать другого человека. Так что не могла бы ты… Снова одеться. Гермиона смотрит на него, затем на одежду в его руках и протягивает ладонь, сминая мягкую ткань пальцами. Платье безумно красивое: черно-белое, на готический манер. В комплекте шел чокер с бантом на шею, и она правда похожа на фарфоровую куклу, когда облачена в него. — Жду тебя в спальне, — говорит Том, — и поправь макияж, — он указывает пальцем на свои губы, — у тебя помада смазалась, — и уходит. Его волосы чуть влажные после душа, но он все рано одет в безукоризненно белую рубашку и серые хлопковые брюки. Как с обложки. Гермиона переводит взгляд с пустого проема, где исчез Том, обратно на платье. Ну… Если Том получит удовольствие от того, что раздевает ее, то почему бы и ей не получить такое же удольствие? Она одевается довольно быстро, только с колготками возится дольше обычного. По ноге уже ползет толстая стрелка из-за дырки на бедре, что сделал Том в машине. Последним она застегивает чокер, плотно прилегающий к шее и который она про себя уже окрестила удавкой. Но это настолько красиво, что можно и чуточку потерпеть, — она сорвет его с себя, как только найдет подходящий момент. Около зеркала лежит большая косметичка, чему Гермиона удивляется самую малость. В ней целая коллекция помад, подводок и средств для лица. Она обновляет макияж, решив использовать яркую помаду вместо той, что была раньше. Руки немного трясутся, но контур получился довольно ровным. «Все равно размажется», — думает она и ухмыляется отражению. Ее ноги скользят по плитке, когда она дергает ручку и входит в чужую спальню. Свет приглушен, лишь одна желтоватая лампа освещает Тома, сидящего на краю кровати. Гермионе кажется, что она попала совсем в другой мир, а Том — его правитель, который поможет ей вернуться. Или запрет ее здесь навсегда… Они смотрят друг другу в глаза, пока она медленно ступает, плывет к нему, чтобы оказаться напротив него через секунду. Их колени соприкасаются, ток по венам бьет Гермиону, когда его рука ложится ей на талию и давит вниз. — Встань на колени, пожалуйста. Его шепот творит с ней что-то нереальное, и она буквально падает перед ним, кладя ладони на его чуть подрагивающие колени. Он тоже нервничает, — понимает она, облизывая губы. — У тебя был хотя бы петтинг? — спрашивает Том, пока его пальцы скользят по ее щеке и останавливаются на губах, чуть нажимая на нижнюю. Гермиона согласно качает головой, и ее пальцы уже кружат над чужой ширинкой. Она прекрасно понимает, чего хочет Том, пока его черты лица размываются в играх светотени. Она впервые видит половой орган так близко. С Роном настолько далеко они никогда не заходили. Том крупный, красивый и влажный, Гермиона понимает, что разделит наслаждение вместе с ним от самого процесса. Ее рука медленно, почти несмело, сжимает основание, а глаза прыгают вверх, ожидая его реакции и подсказок. Ее слепят собственные эмоции, когда ладонь давит ей на макушку, призывая к действию. — Открой рот пошире, — и она слушается, — да-да, вот так. Ты такая молодец. Какие красивые у тебя губы, малышка. Идеальные. Ты бы себя видела… Вкус плоти. Соль и перец огненной волной разливаются по ее языку. Том почти сладкий, чистый и почти неприятно большой в ее горле, когда она опускается ниже. Он вздрагивает и сжимает зубы всякий раз, когда кончик юркого языка проводит узоры по члену. Их общая дрожь и прерывистые вдохи напоминают танец. Он пульсирует внутри нее. Губы и язык ласкают его головку, всасывая глубже. Ей самую малость тяжело дышать, но она справится. Да, ведь ей хочется больше Тома, больше чувствовать его плоть во рту, и она уже наслаждается легким напряжением в собственных складках, пульсацией клитора. Это чистое возбуждение от того, что она делает подобное именно с Томом, а не кем-то другим. Она опускается еще ниже, пока ее нос не касается коротких волосков в паху, и тут же поднимается вверх, судорожно кашляя. — У тебя отлично получается, не торопись. И она не торопится. Смакует Тома так, как ей хочется. Лижет, всасывает, гладит яички и сжимает основание, массируя его по всей длине. Головка идеально лежит во влаге жаждущего рта, и Гермиона играется с маленькой щелью, касаясь языком ее так нежно, как только может. В тот момент, когда ее слюна капает крупными каплями с губ на бледный живот, а горло начинает саднить, Том удерживает ее за подбородок и наклоняется к лицу. Его улыбка буквально светится жемчужинами зубов, напоминая в темноте демона-искусителя. Тени под его глазами кажутся бездонными ямами. Его губы касаются ее губ, и она тонет в этом мареве ощущений. Таких поцелуев в жизни Гермионы еще не было. Таких глубоких и страстных, словно он пытался отметиться внутри нее. Язык сплетается с ее языком. Привкус Тома на них двоих. Для них двоих, словно так и должно быть. Глаза Грейнджер закатываются, когда ладони Тома ложатся на ее грудь поверх платья с силой сжимая. — Давай, поднимайся, — шепчет Том ей в рот, однако в легкую поднимает сам ее обмякшее тело и кладет его на кровать. Зубы на ее шее, прямо под границей чокера, сжимаются, оставляя горящие следы. Платье летит вверх, руки скользят по капрону лавой, разрывая его в области белья и раздвигая ее ноги сильнее. Гермиона шипит, когда язык и зубы касаются косточки на бедре и скользят ниже мелкими укусами. — Я обожаю тебя в колготах, — и лижет ее щиколотку. Он отпускает ее буквально на секунду, и тут же она чувствует сквозь белье, как что-то твердое прижимается к кромке ее трусов. Гермиона тянет руку, чтобы снять колготки и белье, но сильные пальцы сжимаются на ее запястье и шее, припечатывая к кровати. — Что ты… — она хрипит. — Оставь их, — шипит Том, как сумасшедший, покусывая ее ключицу. — Ты шикарно выглядишь. Гермиона… такая красивая, как настоящая кукла. Самая красивая из всех… Не мешай мне любить тебя. От его слов по телу летят мурашки. Реддл отпускает ее руки и сжимает бедра, ведя кончиками пальцев до самых острых коленок. — Ты просто божественна. Мне кажется, я ждал тебя всю жизнь. И когда он отодвигает в сторону ее белье, пока она полностью одета, как и он, она смотрит ему прямо в глаза, подернутые настоящим безумным желанием. Ее грудь сжимается, ожидая, что будет дальше. В какой-то момент она понимает, что ей страшно. Что она поторопилась и, наверное, лучше ничего не делать, но резкий вскрик — ее же — когда два пальца врываются внутрь ее влажного нутра, подавляет абсолютно все мысли. Остаются только чувства. — О Боги… — шепчет она, когда он касается ее клитора. Все тело будто жужжит. Рой восторга облепляет ее, ослепляет. Есть только Том, его руки, его запах, его язык, его кожа… Когда что-то толстое разрывает ее изнутри, медленно проталкиваясь вглубь, Гермиону от неприятного растяжения мышц отвлекает только поглаживание клитора. Большой палец Тома ни на секунду не останавливается, словно это его главная задача — сделать им обоим хорошо. Когда он начинает двигаться внутри нее, она медленно, но верно привыкает к этому ощущению. Неожиданный поцелуй отвлекает не хуже пальцев на клиторе, что теперь пробираются под платье, сжимая косточки сосков. Ей так жарко, что она хочет снять с себя все вещи. Но Том попросил. Тому так нравится ее кукольный вид. Будто в подтверждение она чувствует, как его руки благоговейно, словно Гермиона — нечто совершенно ценное, порхают по ее обтянутым в колготки ногам. Дрожит от того, как язык и зубы касаются шеи и чокера, мешая ей нормально дышать. Она видит, как его тело, спрятанное под рубашкой и брюками, которые он лишь чуточку припустил, напряжено даже под тканью. Она так сильно любит его в этот момент, что ей хочется рыдать. Гермиона чувствует соль на губах, понимая, что она на самом деле плачет, пока член двигается внутри нее. Его выдохи — ее кислород. Он хватает ее за горло вновь, мягко поглаживая ее кожу, и тут же с силой давит, перекрывая ей кислород. Ее глаза закатываются, и она понимает, что это то, чего ей так хотелось. Том отпускает через несколько секунд, тут же целуя места, что горят огнем. Его член ни на секунду не прерывает движения внутри нее, и Гермионе кажется, что это настоящий рай на земле. Ее кожа плавится от того, что он делает с ней. Аромат Тома, его глаза и губы, она хватает его за волосы и тянет к себе, кусая за губу. Плоть к плоти, и его кровь взрывается в ее рту. Звуки соития оглушают, и ее ногти впиваются в его шею, когда она понимает, что к ней подкрадывается разряд оргазма от резких поглаживаний по клитору. Он выходит из нее — и через мгновение ее колготки, сдвинутое набок белье и живот орошаются блестящими каплями его освобождения. На лице Тома сладкая улыбка. Вот только глаза его распахнуты так широко, что ей становится не по себе от этого жадного взгляда. Он все еще держит себя в руке, покрывая ее спермой, глядя ей в глаза, словно насмотреться не может. Гермиона судорожно облизывает губы, пока он продолжает сидеть между ее ног, и хрипло шепчет из-за боли в горле: — Ты даже не разделся… Том все еще улыбается, когда проводит ладонью по ее щеке и мягко похлопывает, словно даже не слышал ее слов. Его зрачки настолько расширены, что Гермионе становится интересно, не из той ли он касты людей, что любят сжигать себе дыхательные пути белым порошком. — Думаю, тебе нужно остаться, — все еще улыбаясь говорит он. — Остаться? Том неловко, как пьяный, заправляет член в белье и застегивается обратно на все пуговицы. На лбу у него блестят бисеринки пота. — Да, Гермиона. Остаться здесь. Со мной. Он стоит над ней и выглядит так, словно они пару минут назад не занимались сексом. Нервная дрожь возбуждения проходит по позвоночнику. Она аккуратно опускает подол платья. Плевать, что сперма впитается, она все равно не планировала надевать его еще раз. — Почему ты молчишь? — спрашивает он. И Гермиона решает, что ничего плохого не случится, если она останется на одну ночь. Правда же?..