Вечное сияние чистого разума

Шуджи наскоро вытирает влажные руки о куртку — на ней, до этого более-менее белой, остаются алые разводы, повторяя силуэт чужой ладони. Ханма улыбается, улыбается широко, во все зубы, и у него, кажется, треснула губа. Он не обращал на это внимания. Юркий и пытливый взгляд был устремлён только на картину, которую Ханма видел перед собой. В этом обилии белоснежного, — снег выпал совсем недавно, был пушистым и рассыпчатым, — контраст с темно-алым, сочным и насыщенным, смотрелся просто великолепно. Как художник в собственном смысле этого слова, Шуджи был в экстазе. Даже возбужден. — Улыбнись, Казутора.  Ханемия его уже не слышал: этот мир, реальный мир, доходил до него очень вяло, как из-под толщи воды, покрытой при этом толстой коркой льда.  Казуторе было холодно. Холодно настолько, что он не чувствовал своего тела, — во всем виновата потеря крови и нож в глотке, — несмотря на то, что кровь, которой было залито все его тело, была горячей.  Фотоаппарат марается в чужой алой жидкости. Ханма не придает этому значения, пока делает пару снимков, которые будет горделиво считать вершиной своего искусства и высшей степенью проявления своей любви к настолько важному для него человеку.