Вечное сияние чистого разума

      — Баджи сказал, ты чуть не откусил ему руку.       Русал молчит. Хмурит надбровные дуги, куксится и отстраняется от капитана, отползая, и Майки находил эти его действия забавными. Ему ведь все равно никуда не деться, хочет он того или нет.       Харучиё чувствовал себя не лучшим образом — вне воды он, кажется, находился уже несколько часов, и благо его унесли в капитанскую каюту, подальше от прямых солнечных лучей, но оттого же иссушение и истощение становились лишь растянутым и более мучительным процессом.       А разговаривать Харучиё не хотел принципиально. Какая разница — если его в итоге везут на продажу, распродадут на аукционе, и хвала Посейдону, если не по частям.       Шаг у капитана звонкий. Харучиё слышит каждый, отдающийся набатом в голове, но головы не поднимает: ему не нравится то восхищение и уважение, которым окутывают этого самодовольного парня все вокруг. Улыбка его яркая его раздражала не меньше — он бы прошелся по ней острыми коготками, — и сейчас для этого такой хороший момент, ведь этот человек снова наклоняется к нему так низко, даже больше, он садится на пол рядом с ним, ноги скрещивая, и поддается к лицу существа, не боясь, что этот настырный нос откусят во мгновение. И Харучиё бы мог — правда мог. Но отчего-то не стал. Ни первую идею воплощать, ни вторую, засмотревшись в это лицо — из-под полуопущенных век, — что так доверительно вглядывалось в него, как дети смотрят на новое и необычайное открытие ими совершенное, связанное с этим невероятным миром вокруг. Как если бы человек мог поймать падающую звезду в свои руки. Харучиё и человеком-то не был, и звезду никогда поймать не пытался, но эта аналогия сама собой возникла в голове, и отчего-то так понравилась, показалась подходящей. Звезды для людей — шанс на исполнение желания, правда, так к этому относились теперь разве что чернокнижники да дети с романтиками, а капитан корабля, кажется, талантом к магии особо не отличался, но вот ребенком частично или полностью был точно. Насчет второго русал не знал, не довелось.       Человеческая ладонь мельтешит перед лицом, Харучиё успел за эти пару секунд подумать, что сейчас его грубо схватят за волосы, подбородок или ещё что, может ударят, может…       Но ему просто поправляют упавшую на глаза челку, приглаживая. Густые ресницы мечутся: вверх-вниз, вверх-вниз. То он моргает неверяще.       А Майки заливается смехом.       — Я сказал ему, — Продолжает капитан ту мысль, с которой он зашел сюда несколькими минутами ранее. — Что чуть не считается, и что жаловаться он на тебя может только в том случае, если вправду останется без руки. Видел бы ты его лицо.       Да у русала у самого, кажется, физиономия не менее забавной была, что капитан искренне сдерживался, чтоб не засмеяться, но увлекся кое-чем — чешуйками разноцветными, так обильно покрывающими скулы существа. Большой палец ласково провел по ним, и их бледность по сравнению с тем, каким он был ещё некоторое время назад, была очевидна. Темные брови насупились, это испугало Харучиё на первобытном уровне, но всё, что он услышал, было:       — Какой-то ты бледный.       Русал поджал губы. Прикусил их клычками выглядывающими, снова прячась взглядом, отстраняясь от человека, будто не желая признавать своё нездоровое изменение цвета. Ярко-розовые, перламутровые оттенки сменились на бледно-бежевые, словно выцвели на солнце. Хоть под солнцем он и не был практически.       И до Манджиро, кажется, со временем доходит — это водное существо, придурок ты сухопутный. А это что означало? Любишь русалов — люби и бочки с водой потаскать, капитан. Этой мыслью ведомый, он подрывается с места, и такую смену настроения его вынужденный компаньон не совсем понимает. Что увлекло его с новой силой, отчего он сделался таким задумчивым, сам себе на уме? Харучиё сказал что-то не так? Он захлопал густыми ресницами, склоняя голову набок, смотря вслед своему… пленителю?       Не оборачиваясь, Манджиро бросил ему, прежде чем покинуть каюту:       — Никуда не уходи. Я скоро.       Как, черт морской бы его побрал, иронично. Русал возмущенно вильнул хвостом: в таком положении он совершенно мало что мог сделать, разве что ползти, и то застрять на моменте с дверью. Да и, — ключ, который зашуршал в её замке, подтвердил следующую мысль, — капитан дверь за собой запирал. От осознания бессилия в изменении собственной судьбы Харучиё ещё больше нахмурился. Неизвестность — раздражала больше всего. У большинства людей, которых русал встречал, намерения были ясны с самого начала. Они хвалились, гордились тем, что собираются с ним сделать. Расчленить, срезать кожу, плавники и хвост: и продать втридорога на рынке какому-нибудь колдуну или ведьме, а может коллекционеру.       У русалок наживую вырезали их сердца, вынимали глаза. И это всё из-за сказаний о том, что русалочье сердце избавляет от большинства недугов, помогает снять проклятие и прочее-прочее. Хару в этом, если честно, не верил. Или не хотел верить. Он ведь тоже имел право на жизнь, так? Все хотят жить, так почему некоторые люди решают, что могут контролировать чью-то жизнь, отбирать её?       Ему и самому приходилось убивать — но убийство в целях самозащиты совсем иное. Изначально он и вовсе не хотел, чтобы всё дошло до этого, но тот человек вынудил его. Вынудил хладнокровно перегрызть глотку одному крупному парню в далекой гавани — их встреча была случайной.       Харучиё запутался в его рыбацких сетях, и человек его вытащил. И… помог. Помог ему! Он был очарован им. Мучо, так его звали, это имя Харучиё очень хорошо запомнил, пусть сейчас оно держалось на устах немного ядовито и неприятно, нежели раньше. С той поры Харучиё пообещал себе людям не верить, не вверять себя и своё сердце им в руки, потому что отберут, сожмут, выжмут, и сок-кровь потечет из него, как из выжатого граната. За ребрами неприятно заныло очевидная правда: этот человек, Манджиро, хочет сделать с ним тоже самое.       Харучиё был уверен.